— Не выживет? — Кучум потянулся за бурдюком с кумысом.
Карача расхохотался. «Не хотел бы я выжить, на его месте-то. Не волнуйся, государь, ночи нынче холодные, сдох атаман Кольцо, как и положено ему. Однако сказал, что с заката большая сила идет, тысячи всадников, Ермак во главе их».
Кучум злобно выругался. «Вот этому я бы не только нос и уши отрезал, но и еще кое-что. Ну, ничего, придет еще наше время, визирь. Ты вот что — отправляйся-ка сейчас на север, там Тайбохтоя отряды к нам идут, соединиться надо».
— Думаешь, они за Тобол сунутся, русские-то? — внимательно взглянул на него Карача.
В юрте было душно, пахло прогорклым бараньим жиром и дымом, и Кучум, махнув рукой, велел: «Полог откиньте, хоть подышим немного».
Он откинулся, опираясь на локоть, на засаленный ковер, и развязав пояс халата, погладил себя по свисающему животу. «Вот всегда так, когда объемся — пучит и пучит. Тебе хорошо, ты худой. А они, Карача, не только за Тобол, они и сюда, к Ишиму придут, если их не остановить. Надо упредить Ермака-то и первыми ударить. Для сего я силы сейчас и собираю. У Кольца-то ты взял чего-нибудь, золото было у него?».
— У него кое-что лучше было, — усмехнулся Карача блестящими от жира губами. «Жену его я тебе привез. Ну, то есть вдову, теперь уже».
Ермак поднялся на холм и посмотрел на восток. Тобол, сверкающий на солнце, отсюда казался тонкой, извилистой лентой. Тура текла под холмом, широкая, ленивая, с зеленоватой, даже на вид прохладной водой.
— Сие, — сказал Ермак, обернувшись к дружине, — Тюменский волок. Здесь дорога с юга, из Бухары, и дорога на запад, на Большой Камень, и далее — к Волге и Москве, — сливаются.
Здесь, на этом холме мы и будем ставить крепостцу. Так, — он почесал жесткую бороду, — сейчас разбиваем стан, Волк Михайло берет полста человек, топоры, и едет вона в ту рощу — Ермак показал рукой. «Завтра нам надо уже начать стены возводить, а для сего бревна нужны».
— Я, конечно, деревья валить умею, — смешливо сказал Волк, — научился, когда на дорогах грабил. Однако стены ставить, Ермак Тимофеевич, — то, как делать, — мне неведомо.
— Ну, вот изведаешь, — усмехнулся Ермак. «Припасы возьмите, и езжайте. Далее, — ты, Григорий, — сказал он мощному, высокому парню, — бери лучников хороших, отправляйтесь охотиться. Порох не тратьте, его здесь не достать нигде».
Атаман спешился и сказал остальным: «А мы с вами пока оружием займемся — надо проверить пушки и пищали затинные».
Волк подъехал к роще, и, подняв голову наверх, присвистнул: «Тут такие сосны, что с их вершин, наверное, и Москву видать».
Он поиграл топором, и, улыбнувшись, откинув со лба прядь белокурых волос, сказал: «Ну, что, ребята, сие бревна для первого города нашего в земле Сибирской!»
Деревья, треща под ударами, стали медленно клониться вниз.
Федосья, жмурясь от дыма, обнимая руками мокрые плечи, стояла на пороге юрты.
— А, привели, — Карача легко поднялся и подошел к ней. Визирь был ниже ее. Он покачался на кривых ногах и холодно сказал: «А ну на колени встала, и ползи, перед тобой хан земли Сибирской».
Девушка, уперев глаза в покрытый грязными коврами земляной пол, медленно опустилась на колени.
В центре юрты, у низкого столика, покрытого остатками трапезы, лежал полный, широкоплечий человек в развязанном халате.
Кучум посмотрел на нее темными, узкими глазами, и, погладив редкую бороду, велел на ломаном русском: «Поднимись».
Федосья встала, прикрываясь волосами. Горел, трещал фонарь с бараньим жиром, и Федосья вдруг вспомнила, как ее обливали водой на дворе — ведро за ведром, под хохот собравшихся вокруг татар.
— Повернись-ка, — велел хан, осматривая ее с головы до ног. «И вправду носит, — Кучум вдруг рассмеялся и обратился к Караче: «Пробовал ты ее?».
Как везли сюда, лежал с ней, — Карача опустился на подушки. «Девка как девка, ничего особенного, только что молодая. Еще семнадцати нет ей, русские говорили».
Кучум обгрыз баранью кость и кинул за спину. «Ну ладно, ты езжай на север, как и говорили, а я ее оставлю при себе пока, потом решу, что с ней делать».
Карача поклонился и вышел из юрты.
Хан зевнул, и сказал: «Сейчас лягу с тобой, потом уберешь здесь, — он повел рукой на стол, — объедки собакам отнеси, по дороге можешь кости за нами обглодать. Спать у входа будешь, там попоны лежат».
Федосья молчала, чувствуя, как на ресницах собираются слезы.
— Ну, что застыла! — резко сказал хан. Девушка, сглотнув рыдания, легла рядом, задыхаясь от чада фонаря, что висел над ними.
В тусклом свете лицо Кучума было непроницаемым — будто маска. Он опустил руку вниз, Федосья почувствовала грубые пальцы, и закрыла глаза. «Хорошо», — пробормотал Кучум и, уложив ее на бок, сказал: «Еще мой нужник будешь чистить, русская».
Федосья приказала себе не плакать, и просто лежала, смотря в темноту юрты, чувствуя его сальные пальцы на своем теле. «Ну, все, — Кучум завязал пояс халата и рыгнул, — давай, убирайся здесь. И подмойся потом на дворе — я тебя с утра опять позову».
Девушка встала, и принялась собирать разбросанные по юрте кости. «Халат там возьми, — Кучум широко зевнул, — из старых тряпок какой-нибудь. Из юрты без платка не выходи — лицо закрывай, поняла?».
Федосья, молча, кивнула, и только когда Кучум захрапел, она, привалившись к стене юрты, опустив лицо в ладони, позволила себе несколько раз прерывисто, часто вздохнуть. «И слез уже не осталось», — горько подумала девушка, поднимаясь, накидывая на плечи грязный халат, опуская на лицо темный платок.
Михайло Волк поежился и пробормотал: «Хорошо, что я печь сложил, как раз до холодов успел». Серые тучи повисли над крепостцей, и двое дозорных — Волк и Григорий, укутавшись в армяки, следили за дорогой на восток. Здесь, на вышке, было совсем, зябко, дул резкий ветер, равнина уже укуталась в легкий, недавно выпавший снег.
— Смотри-ка, — вдруг сказал Григорий, — а ведь и вправду, город поставили. Даже церковь есть, все, как положено.
Волк поднял загрубевшие, застывшие ладони, и, улыбаясь, проговорил: «Сказал бы мне кто на Москве, еще тем летом, что вот этими руками я себе дом срублю — не поверил бы. А ты в своем Ярославле, чем занимался?»
Григорий повел мощными плечами и неохотно сказал: «Да так, тоже, как и ты — на дорогах баловался. А ты что, Волк, дом-то построил — охота тебе была время- то на это тратить, спал бы в общей горнице, вместе со всеми».
Михайло усмехнулся. «Кто бы говорил, ты ж сосед мой, тако же зачем-то избушку возвел».
Парень покраснел и пробурчал что-то.
— Как снегу больше ляжет, хочу у Ермака Тимофеевича попроситься на охоту сходить, — сказал Михайло. «Даже с печкой, — и то холодно, зверя набью, одеяло сделаю меховое».
— Чтобы не холодно было, жену нужно, — рассмеялся Григорий, — с ней и без одеяла жарко будет.
Волк присвистнул и глянул на дорогу. «Смотри, обоз какой-то. Как бы, не атаман возвращается».
— И верно, — Григорий перегнулся с вышки и крикнул: «Сие Ермак Тимофеевич, открывайте ворота-то!».
Большие, в три человеческих роста ворота заскрипели и Михайло сказал: «Смотри-ка, не один атаман приехал. Значит, удалось ему с остяками-то местными задружиться».
В горнице было жарко натоплено. Ермак сбросил лисий, богатый малахай с головы и улыбнулся: «Ну вот, под руку нашу пришли. Рыбы привезли нам, — мерзлой и соленой, мехов тако же. Садись, — кивнул он остяку.
Тот улыбнулся, поклонившись парням и, подбирая слова, сказал: «Урус сильный, воевать не надо, дружить надо».
— Надо, — Ермак разлил водку и кивнул: «Пей, за дружбу нашу. А Тайбохтой когда к нам придет?»
Остяк выпил, и, быстро отрезав ножом тонкий кусок мороженой рыбы, сказал: «На юг он ушел, и лучники с ним. Только старых тут оставил, и женщин».
— А ты чего с ним не отправился? — подозрительно спросил атаман.
Остяк улыбнулся и, оглядев чистую, свежесрубленную горницу, ответил: «Вы сильнее. У вас порох, у Кучума нет. У кого порох — тот сильнее».
— Верно, говоришь, — усмехнулся Ермак и кивнул парням: «Ну, что встали-то, давайте, наливайте себе».
— Ну, — обратился атаман к остяку, — скажи там всем, кто ниже по Тоболу живет — сие теперь есть земля русская, город наш Тюмень называется, и будет стоять тут вечно. Ясак привозите два раза в год, мы вам пороху дадим, водки, а кто хочет — вона церковь у нас есть, и батюшка при ней — приходите, святое крещение принимайте».
Михайло выпил, и тут только увидел у порога, за печью, какого-то закутанного в меховую малицу подростка.
— Сие, — ухмыльнулся Ермак, — дочка его старшая, — кивнул он на остяка, — Васэх, называется, по-нашему, — «Утка». За оленями в дороге следила.
— Утка, утка, — закивал остяк, и, замахав руками, закрякал.
Девушка, — лет пятнадцати, — смущаясь, краснея, совсем отвернулась в угол, и только один темный глаз виден был из-под рукава малицы, которым она прикрыла лицо.
— Утка, утка, — закивал остяк, и, замахав руками, закрякал.
Девушка, — лет пятнадцати, — смущаясь, краснея, совсем отвернулась в угол, и только один темный глаз виден был из-под рукава малицы, которым она прикрыла лицо.
— Васэх, значит, — Волк улыбнулся — широко. «Ну, будем знакомы».
Федосья разогнулась, и, подув на заледеневшие руки, стала выжимать толстые, грубые халаты. Речка, быстрая, мелкая, — текла куда-то вдаль. Девушка, на мгновение, положив себе руку на живот, почувствовав движение ребенка, прошептала: «Господи, ну хоша бы рыбой обернуться, уплыть отсюда, али птицей — улететь!»
— Ну, что встала! — раздалось сзади и татарин, приставленный к ней Кучумом, грубо толкнул ее. «Ты пока тут возишься, я замерз уже весь!».
Федосья, приподняв платок, посмотрела на легкие снежинки, что падали на застывшую, в сухой траве степь, и, сжав зубы, принялась за работу.
— Так, — сказал Кучум, глядя на ее выпуклый, круглый живот, — родишь, и я тебя в Бухару продам, ты молодая, крепкая, за тебя золота много дадут. Отродью твоему я саблей голову снесу, так что, — он ухмыльнулся, раздеваясь, — пестовать его тебе не придется. А там, — он махнул головой на юг, — уж кому ты в руки попадешь, то не моя забота».
Федосья молча, опустив ресницы, разомкнула губы. «Хорошо, — проговорил Кучум сверху, и добавил: «Ты ртом-то своим работай, атаман, я смотрю, научил тебя».
Потом он оценивающе посмотрел на нее и велел: «Давай, зад подставляй, Карача мне говорил, что он тебя и там попробовал». Федосья, вспомнив острую, резкую боль, было, замотала головой, но Кучум, разозлившись, толкнул ее на кошму, и прошипел: «Иначе к воинам в юрту отправишься, и живой оттуда не выйдешь уже».
Встряхнув последний халат, она аккуратно сложила их в стопку, и вдруг почувствовала рядом дыхание татарина.
— Не трогай меня, — сказала Федосья, сжав зубы. «Я с ханом лежу, руки свои убери».
— Ты за ханом дерьмо его подтираешь, — рассмеялся татарин, — у него, таких баб, как ты — сотня была и сотня будет. А ну наклонись, и ноги раздвинь, что ломаешься!».
— Вот вернется Кучум с охоты, — сглотнув, сказала Федосья, — он тебе голову снесет за это.
— То дело мое. Я воин, а хан, уезжая, сказал, что любой из нас, коли хочет, тебя взять может».
Татарин расхохотался, и, толкнув девушку на землю, задрал ей халат.
Федосья услышала стук копыт коня и короткий, сдавленный крик своего надсмотрщика.
Она разогнулась, и увидела, что татарин держится за щеку, на которой вспухает кровавый рубец.
— Ехал бы ты своей дорогой, Кутугай, — злобно сказал надсмотрщик, — то дело не твое, не вмешивайся.
— Как это не мое, — невысокий, легкий, коротко стриженый татарин спрыгнул на землю. «Ты сам сказал — хан, уезжая, ее, — мужчина кивнул на Федосью, — воинам отдал. Я воин, значит, могу забрать ее, на сколь хочу».
Девушка молчала, надвинув на глаза платок, опустив голову.
— Садись, — мужчина поднял ее в седло. «Со мной поедешь».
Татарин выругался им вслед, и, подняв халаты, поплелся с ними обратно к юртам.
— Ты кто? — тихо спросила Федосья, уперев глаза в холку коня.
— Кутугай меня зовут, — мужчина пришпорил лошадь. Федосья поежилась, запахнув потрепанный халат, и, оглянувшись, увидела, как исчезает за холмами стан Кучума.
В распадке стояла старая, потрепанная юрта. Табун лошадей — небольшой, — пасся неподалеку. Кутугай ссадил Федосью на землю, — он был маленького роста, не доставал ей и до уха, и сказал: «Вот, тут я живу».
Девушка посмотрела на закопченные котлы, что валялись вокруг кострища, и спросила: «Ты Кучума воин?».
— Ты тут пока прибери все, — Кутугай кивнул на посуду, — там, — он указал за холм, — ручей есть, воды принеси. Уже холодно, я костер в юрте разожгу, и спать пойду, — вон, — он кивнул на висящую у входа в юрту связку уток, — приготовь, потом меня разбудишь.
— Мука есть у тебя? — Федосья засучила рукава халата. «Я бы лапшу сделала, вкусно».
— Зерно есть, там, — Кутугай указал на юрту. «Я сегодня до рассвета еще встал, охотился, устал я». Он обернулся, поднимая кошму, и, улыбнувшись, сказал: «Я сам по себе кочую.
Бывает — с Кучумом, бывает — один. Степь большая, места всем хватит».
Федосья отчистила котлы песком и золой, и, найдя мешок с зерном, принялась растирать его на плоском камне.
«У него лошади», — внезапно подумала девушка. «Отсюда бежать можно, только вот куда?
Мы уже далеко от Тобола, я и дороги к нему не найду. И холодно, зима совсем скоро, снег вот-вот ляжет». Она посмотрела на свои ноги — в потрепанных, разбитых сапогах, и вздохнула. «Ну, куда я с дитем-то в чреве пойду, в мороз. А оставаться тут нельзя — Кучум сказал, что недели через две вернется. Вот и уйти бы мне, пока нет его — не спохватятся, а там пусть ищут, я уже далеко буду».
Ощипанные и выпотрошенные утки варились в котле, когда Кутугай, зевнув, поднял голову.
— Пахнет хорошо, — сказал он, усаживаясь у костра. «Пойди, — он пошарил рядом с собой, и кинул Федосье бурдюк, — кобылу подои, молоко свежее будет. Ты кымыз делать умеешь?»
Девушка кивнула. «Там, — Кутугай кивнул на вход в юрту, — в сабе закваска, кобылу сегодня пять раз доить надо, а потом сбивать начинай. И жеребенка к ней сначала подпусти, — крикнул он вслед девушке, — а то не дастся она тебе!»
Вернувшись, грея руки над костром, Федосья протянула Кутугаю бурдюк, и, робко улыбнувшись, сказала: «Мне там, — она кивнула в сторону стана Кучума, — говорили, что кымыз вкуснее, коли конский жир в него положить, есть у тебя?»
— Соленый есть, да, там, в мешке кожаном, что с сабом рядом висит. И масла сделай потом, — велел Кутугай, — а то сейчас бы к утке добавили, жирнее было бы». Он облизал пальцы, и сказал: «Ну, все, можешь доедать».
Федосья потянулась за костями, что лежали на дне котла, и стала их обсасывать. «Завтра барана зарежу, — сказал Кутугай, — надо будет мясо повесить сушиться, а то скоро на юг двинемся. Ты котлы помой, и приходи, лягу с тобой, — он внезапно улыбнулся, и добавил:
«Женой моей будешь».
Девушка застыла, с котлом в руке, опустив глаза. «Ты не знаешь, верно, — Федосья почувствовала, что краснеет, — со мной Карача был, и Кучум тоже».
— Знаю, — безразлично ответил Кутугай, и Федосье показалось, что его глаза заиграли искорками смеха. «Мне какое дело кто с тобой до меня был? Сейчас ты моя жена, и так будет. Вон, — он кивнул на ее выступающий из-под халата живот, — ты дитя носишь, как родишь, — то мое дитя будет. И потом мне сыновей еще родишь. Мне много детей надо, — он рассмеялся, — земли на всех хватит. Ну, иди, работай».
— Лицо закрывать мне? Ну, как выхожу, — тихо спросила Федосья.
— Да зачем? — удивился татарин. «Тут нет никого, степь же вокруг».
Михайло Волк приставил к глазам ладонь и всмотрелся в лесную опушку, на которой стояло несколько чумов. «Правильно Ермак Тимофеевич указал-то, — пробормотал юноша.
Он спешился, и, привязав лошадь к дереву, крикнул: «Ньохес, гостей-то принимай!».
Остяк высунул голову из чума и широко улыбнулся: «Курэп ёт, приехал все же!»
Михайло усмехнулся, вспомнив, как тогда, в горнице, уже крепко выпив, остяк сказал: «Вот, ты, значит, Волк. А я Ньохес, это такой зверь, маленький, мех у него красивый».
— Соболь! — обрадовано сказал Михайло.
— Соболь, соболь, — закивал остяк.
В чуме было даже жарко — так, что Михайло сбросил стеганый, теплый армяк, и шапку. «Вот, — сказал он, роясь в седельной сумке, — я тебе, как обещал, водки привез…
— Водка хорошо, — порадовался Ньохес и махнул рукой выглядывающей из-за полога жене.
— Оленя вчера забили, — сказал Ньохес, выставляя берестяной туесок с икрой. «И рыба хорошая, свежая». Михайло разлил водку в привезенные оловянные кружки и сказал: «Ну, твое здоровье!».
— Еще вот, — Волк протянул остяку кинжал в красивых ножнах. «Возьми, подарок».
— Хорошие подарки привез, Курэп ёт, — испытующе глянул на него остяк. «Я тебе меха дам, икры тоже».
— У нас этой икры, — Волк зачерпнул ладонью из туеска, — тоже много. Ты мне скажи, Ньохес, тебе, может, крючков надо? У нас кузница стоит, сделают.
— К лету да, — задумчиво сказал остяк. «Сейчас подо льдом ловить будем, на это крючков хватит, а потом пригодятся».
— Ну, привезу, — Михайло откинулся на шкуру и вдруг выпрямился, застыв — Васэх, вслед за матерью, внесла деревянные миски с дымящейся, вареной олениной. Она опустила раскосые, темные глаза, и, покраснев, поставив еду на низенький столик, исчезла за пологом. Оттуда донесся детский плач.
— Матери помогает, — улыбнулся остяк. «Шестой ребенок у меня родился, хлопот много. Дочка хорошая, жалко будет замуж отдавать».
— О сем, — сказал Михайло, подлив Ньохесу еще водки, — я поговорить и приехал.
Федосья поболтала в сабе деревянной, с крестовиной на конце палкой, и, зевнув, приоткрыв полог, выглянула наружу. Степь, в сиянии луны, казалась бескрайней — она простиралась до самого горизонта, пустая, темная. По ногам ударил холодный ветер, и девушка опустила кошму. Вымытые котлы были аккуратно сложены у входа. Сбросив халат, поежившись, Федосья подняла бурдюк и облила себя стылой, ледяной речной водой.