Выслушав рапорт, Эрван тут же выдал первую сенсационную новость: убийца из «Кэрверека» только что совершил новое преступление в центре Парижа.
– Как вы можете говорить с такой уверенностью? – удивился жандарм.
– Я вам привез краткий отчет, – сказал он, раздавая каждому по пачке страниц.
Крипо, с его обычной готовностью помочь, быстро набросал эти заметки. Военные прочли в молчании. Чтобы окончательно их добить, Эрван достал из портфеля фотографии тела Анн Симони.
– Почерк тот же – гвозди, осколки, зеркало, в том числе и изъятие органов. Не говоря об обритом черепе и анальном изнасиловании. Вскрытие еще продолжается.
Ле Ган, все такой же красный, взял один из снимков:
– Но нам все равно непонятно, что вы собираетесь делать в Институте Шарко.
Эрван убрал фотографии, перевел дыхание и вкратце описал связь с прошлым. История Человека-гвоздя. Его образ действий. Его перемещение в Бретань в двухтысячных годах. Желание имитатора нанести удар неподалеку от места его захоронения.
– А о том убийце, – вмешался Верни, – я хочу сказать, из Африки, вы что-нибудь знаете?
Эрвану пришлось вдаваться в детали, связанные с Лонтано. Хватило слов «колдовство», «круговорот энергии», «духи», чтобы их огорошить.
– Поехали? – заключил он, чтобы вывести их из ступора.
Он устроился спереди, на пассажирском месте. Аршамбо сел за руль, двое остальных забрались назад. Полное впечатление, будто заново смотрят знакомую пленку. Эрван подумал о родителях Виссы, но не решился спросить, как они.
К его возвращению Бретань приготовила роскошное зрелище: безоблачное небо, сияющее солнце, отчетливые, словно выписанные ветром, линии неровного рельефа. Черные скалы возвышались над долинами, покрытыми серой растительностью, напоминая остров Пасхи с его базальтовыми тотемами.
– Вы собрали сведения о Шарко?
– В наших краях, – ответил Верни, – все знают о спецбольнице. Ее называют «Клетка с монстрами».
– Так и есть?
– Нет. Просто специализированная тюрьма. Один блок для содержания, другой – для лечения. Они имеют дело с опасными пациентами, в частности с педофилами. Проводят химическую кастрацию.
– Это разрешено во Франции?
– Представления не имею. Но не думаю, чтобы на них жаловались.
– Вы предупредили, что мы приедем?
У жандарма вырвался смешок, что было на него не похоже.
– Я даже намекнул на обыск!
– Зачем?
– Ради уверенности, что они нам все покажут.
За ветровым стеклом пейзаж набирал краски. Ржавого цвета кусты выныривали из перламутрово-зеленых луж, цвел вереск и гортензии. Эрван затруднялся сказать, счастлив ли он вновь оказаться в этих местах. Бретань обладала мощью, которая тревожила и утомляла. Вдали, точно спина фантастического животного, вздымалось море. Его чешуйки терлись о падающий с неба свет. Он подумал о мощном, мерном дыхании. Спящая сила, готовая проснуться.
Эрван отвлекся, невольно возвращаясь к вчерашнему потрясению: его сестра, как ярмарочный уродец, с раздвинутыми ляжками на троне. Он уже не помнил, какие аргументы приводила Гаэль: диалектика ей давалась легче, чем сохранение душевного равновесия. Он вдруг вспомнил, что должен был попросить ее забрать детей из школы. Решил послать СМС, без всяких намеков на предыдущую ночь. Гаэль никогда не отказывалась посидеть с детьми Лоика. Удивительно, но она полагала, что выполнять такие поручения – часть ее долга.
Он поднял глаза: на дорожном указателе значился Локирек, на границе Финистера и Лазурного Берега. До клиники километра два. В этот момент его мобильник звякнул – СМС. Наверняка ответ Гаэль. Он опустил глаза.
Сообщение, которого он никак не ожидал: «Я проконсультировалась с адвокатом: поужинать можно. Сегодня вечером? Заедешь за мной в восемь вечера?» Она подписалась просто буквой «С».
77
На первый взгляд спецбольница имени Жан-Мартена Шарко не отличалась от тюрьмы строгого режима. Крепостная стена высотой в пять метров. На всех четырех углах вышки с прожекторами. Двойной ряд колючей проволоки, окружающий крепость на солидной дистанции. Здания располагались на голой лужайке, ближайшие деревья находились не менее чем в километре: видно и кто идет, и, главное, кто пытается бежать…
Небо уже подернулось облаками, но трепещущий свет пробивался то тут, то там, выхватывая обработанные поля, подлесок, скот. В полдень пласты тумана еще поднимались с плодоносных борозд, создавая ощущение, что земля дышит.
Первый пропускной пункт: через колючую проволоку. Под оградой заполненный водой ров. Удостоверения. Фотографии. Отпечатки пальцев. Ни «форд» с официальной надписью, ни форма никаких поблажек не обеспечили. Они проехали еще несколько сотен метров до самого здания и паркинга при нем.
Новая проверка. Оставив машину, они подошли к бронированной двери. «Клетка с монстрами»: название представлялось все менее забавным. После первого же тамбура им пришлось под внимательным взглядом охранников оставить оружие, как и все металлические предметы, мобильники, документы. И снова тот факт, что они полицейские или жандармы, не дал им ни малейших преимуществ. Эти сторожа имели дело с опасностью, превосходящей обычную преступность, – с безумием.
В окружении трех надзирателей они вступили во внутренний двор. Перемена декораций: свежеподстриженные лужайки, спортивные площадки, белые подновленные здания, французские и европейские флаги. Настоящий университетский кампус. Слева – компактный блок, который, скорее всего, и есть сама тюрьма: мало окон, снова вышки, ограды, наверняка все под током. Справа – строение, напоминающее стандартную больницу: красные кресты, «скорая помощь», на дорожках указатели направления к различным службам. На пороге курил медперсонал, руки в карманах, на ногах больничные сабо.
Немолодой мужчина бодрым шагом двинулся в сторону посетителей. Высокий, атлетически сложенный, явно за шестьдесят, но сияющая улыбка беззаботно сметала годы. Стиль, скорее свойственный молодежи из элитных учебных заведений, был немного странен для его возраста: блейзер с эмблемой, свободные льняные брюки, спортивные мокасины. Несмотря на седую шевелюру, он, казалось, только что выскочил с лекции в Оксфорде. В полном соответствии с обстановкой. Его рукопожатие подтверждало первое впечатление: энергия и радость жизни, бьющие через край.
– Профессор Жан-Луи Ласей, психиатр и невролог. Руковожу всей лавочкой!
Эрван не скрыл удивления:
– А я думал, что психиатры и неврологи враждуют.
Тот расхохотался:
– Журналистские выдумки! Вы же понимаете, душевные болезни настолько сложны, что каждому из нас приходится учиться сотрудничать, чтобы совмещать наши компетенции. Чем могу помочь?
Эрван представил коллег, потом в нескольких словах обрисовал причину их визита. Похоже, Ласей не удивился: как и все, он прочел утреннюю прессу и заметил сходство с почерком Тьерри Фарабо. Эрван не упомянул об убийстве Виссы. Он пришел собирать информацию, а не распространять ее.
– Давайте выпьем кофе! – воскликнул психиатр.
Эрван согласился без особого восторга: кофе стал чем-то вроде социальной болезни, ядом, призванным облегчить человеческие взаимоотношения, но оставляющим изжогу и привкус желчи во рту.
Пройдя несколько дверей и контрольных осмотров, они оказались в общем зале, стены которого выглядели так, будто были сделаны из пластика. Длинные столы со стульями из того же материала, на столах термосы и пластмассовые стаканчики. Ласей просто обязан выдать им нечто сенсационное – не для того Эрван тащился за шестьсот километров, чтобы очутиться в рабочей столовой торгового центра.
– К сожалению, не знаю, чем вам помочь, – начал врач. – Тьерри Фарабо скончался три года назад. В ноябре две тысячи девятого.
– Мы в курсе. Проблема в том, что убийцу, совершенно очевидно, вдохновляет безумие вашего бывшего пациента. История сорокалетней давности, о которой никто или почти никто даже не слышал.
– И что вы предполагаете?
Эрван не полностью проинформировал своих сподвижников, но ему нужно было завоевать доверие психиатра.
– Начнем с самого простого, – сказал он, разводя руками. – Фарабо мог воздействовать на другого заключенного, который впоследствии вышел на свободу.
– Здесь мы предпочитаем термин «пациент»… Нет, не сходится. Он жил один в камере. И редко выходил. И мы не позволяем «выходить на свободу», как вы выражаетесь, тем нашим постояльцам, которые могут представлять опасность.
– Вы поместили его в изоляцию?
– Вовсе нет. Он был одиночкой. Практически не поддерживал контактов с другими. За десять лет никто по-настоящему не проник в его тайну.
– Обслуживающий персонал?
– Не больше остальных.
– Кто был его лечащим психиатром?
– Ну… я сам.
– Он с вами разговаривал?
– Вынужден вас прервать: статья четвертая Кодекса врачебной этики…
– Вынужден вас прервать: статья четвертая Кодекса врачебной этики…
Эрван расставил точки над «i»:
– Доктор, или вы даете свидетельские показания сейчас, и мы выигрываем драгоценное время, или я обращаюсь в Совет ассоциации, чтобы получить разрешение на отступление от закона, что освободит вас от соблюдения врачебной тайны. Любой без колебания разрешит выдать тайны исповеди мертвого убийцы, чтобы помочь остановить убийцу живого.
Ласей прочистил горло. Эрван делал успехи.
– Как в нескольких словах пересказать десять лет общения, анализа, лечения?
– Мне достаточно в общих чертах.
– Фарабо был «параноидальным шизофреником». Он страдал манией преследования. Был уверен, что в детстве на него навели порчу. Могущественные духи говорили с ним, угрожали, преследовали… Единственным его оружием было создание скульптур, способных его защитить… Создание минконди.
– На протяжении этих лет его состояние не изменилось?
– К сожалению, нет. Психиатрия иногда не в состоянии вылечить. Она стремится только облегчить.
– Мне говорили о новом методе лечения… В чем он состоит?
– Мы попытались использовать новые молекулы. Название ничего вам не скажет. Некоторые из них его успокаивали, другие помогали отличать реальность от бреда. Но результаты оказались неубедительны.
Верни, Ле Ган и Аршамбо принялись делать заметки.
– От чего он умер?
– От инсульта, во сне. Или от сердечного приступа, мы так и не узнали.
– Вскрытия не было?
– А зачем?
– Отмечались ли симптомы каких-либо физических заболеваний?
– Никаких, он был в прекрасной форме. Для всех его смерть стала неожиданностью.
– Он был агрессивен?
– Нет. Всегда спокойный. Даже очень кроткий.
– У него были какие-нибудь проблемы?
– Нет. Но не надо сбрасывать со счетов медикаменты, они действовали.
– У вас есть его портреты?
– Ни одного. Он отказывался фотографироваться. Африканские суеверия.
– А антропометрические данные в его больничной карте?
– У нас медицинские карты, а не полицейские досье.
– Но вы же получили материалы следствия?
– Семидесятых годов? Нет. Уже давно Фарабо был всего лишь пациентом, которого переводили из одной больницы в другую.
Поддавшись благоприятной для работы атмосфере зала, Эрван тоже достал свой блокнотик.
– К нему кто-нибудь приходил?
– Никогда. За десять лет ни одной просьбы о посещении.
– А правосудие им занималось?
– Нет. Ни один следователь не объявился. Все забыли о Фарабо. Его судьба была умереть в этих стенах.
Такой сочувственный тон разозлил Эрвана.
– Вы хоть знаете, что он сделал?
– Вы хотите сказать… в Лонтано? Только самые значимые факты.
– Вас это, похоже, не шокировало.
– Напрасно вы так думаете. Просто с годами я стал лучше понимать его безумие и полагаю, нам удалось, как бы сказать, его… обезвредить.
– Не понимаю.
– Фарабо жил в страхе перед духами. Он бы пожертвовал кем угодно, чтобы защититься. Но здесь эта одержимость была всего лишь одним из симптомов среди многих прочих. Он больше не был тем кровожадным зверем, какого вы себе представляете.
– Могу ли я посмотреть его больничную карту?
– Нет. Врачебная тайна.
– Мы, кажется, это уже обсудили.
Лицо психиатра замкнулось.
– Вот тут я не уступлю. Спрашивайте разрешения у кого угодно, возвращайтесь, когда его получите, но сейчас вам придется довольствоваться этой беседой. Мне кажется, я проявил достаточную готовность сотрудничать. Бесполезно настаивать.
– Вернемся к нашей теперешней проблеме: какой-то человек, убийца, взял за образец прошлое Человека-гвоздя, чтобы действовать сегодня. Представляется, что он в курсе всех подробностей его образа действий, и я думаю, он знал, что Фарабо был заключен именно здесь. Вы когда-нибудь замечали, что кто-то бродит вокруг лечебницы? Чье-то необычное присутствие?
– Никогда.
– Никаких информационных атак, взлома?
– Нет.
– Он получал письма?
– Тоже нет.
Эрван поднялся:
– Мы можем увидеть его камеру?
Брови профессора поползли вверх.
– А что вы надеетесь там обнаружить? Он умер три года назад!
– Она занята или нет?
– Не думаю. Мы заметили, что она оказывает некоторое… негативное воздействие на пациентов.
– Вы хотите сказать, там привидения?
Ласей улыбнулся:
– В такие ловушки мы не попадемся. Что бы вы ни думали, скажем лучше так: никто не забыл, что в двести тридцать четвертом номере обитал самый опасный из всех наших пациентов. Идемте.
78
Все внутреннее пространство спецбольницы было перегорожено, разделено, заблокировано. Невозможно и трех шагов сделать, не задействовав свой бейджик или не набрав шифр кодового замка. Решетки и бронированные перегородки следовали одна за другой. Ни одно окно не выходило наружу. Все было белым, гладким, без малейшей зацепки или шероховатости. Огромный холодильник, где каждая секция заперта на двойной поворот ключа.
Под потолком висели камеры видеонаблюдения. Охранники в стеклянных кабинах несли службу, и рядом с каждым – великолепная коллекция наручников и пластиковых стяжек. Ничего примечательного. За десять минут ходьбы они никого не встретили, за исключением одного или двух надзирателей в белых халатах. В коридорах ни малейшего шума. Еще меньше – за дверями.
Одно только не могло обмануть: запах. Смесь мочи и лекарств, напоминающая и тюрьму, и больницу.
Эрван подумал об отце: его место было в заведении такого рода. В качестве доказательства он вспомнил о том дне, когда Старик увез Мэгги и запер ее в семейном склепе на кладбище Монпарнас. Сторож освободил ее на следующее утро, дрожащую, потрясенную. Она отказалась подавать жалобу. Эрвану было всего пятнадцать – он ничего не мог поделать, но все-таки отправился на место преступления. И обнаружил, что склеп пуст: ни захоронения, ни предка. Ни следа Морванов-Коаткенов.
Они спустились на второй этаж, где располагались камеры – «комнаты», поправил его Ласей. В сущности, все было задумано так, чтобы заставить забыть, что это место заключения. Глазок в каждой двери был даже прикрыт матерчатой занавесочкой, охраняющей личную жизнь пациента.
– Вы государственное учреждение?
– Наполовину государственное, наполовину частное.
– Принимаете частные пожертвования?
– Некоторые – да.
Эрвану трудно было представить себе, какого рода меценаты могут поддерживать такие заведения. Заметив его недоумение, Ласей улыбнулся:
– Вы будете удивлены… У нас здесь содержатся педофилы. Семьи жертв дают нам деньги на исследования. Зло – это деформация, человеческая патология. Ничего удивительного, что те, кого это затронуло в первую очередь, родители жертв, считают своим долгом финансировать нашу работу в данной области.
Эрван перестал слушать. Его собственный генетический код не допускал, чтобы убийц и насильников рассматривали как больных, требующих ухода. Навстречу им попалось несколько пациентов, они брели медленно, покачиваясь, как неваляшки. Обритые черепа, выпученные глаза, бесформенные спортивные костюмы: вид у них был совершенно потусторонний. Никто за ними не присматривал, но они казались настолько слабыми, что ребенок мог бы свалить их простой подножкой. Они напоминали ему изъеденные термитами пни, готовые рассыпаться в труху от малейшего прикосновения.
Все остановились перед камерой. Ласей достал свой бейджик и отпер дверь, как сделал бы в гостинице:
– Вот.
Пустое пространство размером около семи квадратных метров. Ни электрической розетки, ни туалета. Стол прикручен к полу.
– Он ни разу не менял камеру?
– Ни разу.
Эрван приступил к осмотру помещения по системе Крипо, задерживаясь на углах, плинтусах, в поисках какой-нибудь детали, малейшего признака жизни.
– Что вы надеетесь найти? Граффити?
– Что-то вроде.
Ласей засмеялся:
– Вы не имеете представления о форме существования наших пациентов. Одежда, электроника, туалетные принадлежности – все под запретом. Тем более ручки, карандаши или нечто иное, что можно превратить в оружие. Они почти ни к чему не могут прикоснуться, когда бывают одни.
Встав на цыпочки, Эрван дотянулся до крошечного, расположенного почти под потолком окошка, выходящего на ограду из колючей проволоки.
– Он терпеть не мог этот вид, – подчеркнул Ласей, подходя ближе.
– Из-за ограды?
– Нет. Из-за рва с водой. Он говорил, что в таких местах духи и прячутся. Йомбе опасаются канав, луж, источников…
Эрван вспомнил, что Морван говорил ему о значении воды: Фарабо убивал в сезон дождей, в период миграции духов.
– Он не выходил?
– Редко. Он боялся заснуть у подножия дерева и превратиться в муравейник. Он жил в том, что африканцы называют «вторым миром».
Эрван глянул на часы – он зря теряет здесь время. Фарабо был полным психом. Ласей прав: во времена Лонтано он был устрашающим чудовищем, но превратился еще в одного безумца среди прочих, оглушенного медикаментами, пребывавшего в спячке до самой смерти.