На этой «оптимистической» ноте заседание и было завершено. Не могу сказать, что я чувствовала себя победившей или проигравшей. Это было состояние полной неопределенности. После трех дней адского труда и невероятных усилий — чего мне стоило организовать все необходимые запросы ФТС, одному богу известно — я так и не взяла реванш. Хотя и была буквально в двух шагах от того, чтобы акционеры приняли мою сторону: опыт психолога-физиономиста, собаку съевшего на продажах и переговорах, не мог меня подвести! Испортил все не к месту взбеленившийся Лев Семенович. Что же у него все-таки общего с нашей бухгалтерской змеей Жанной?! Ладно. Нужно в любой ситуации уметь видеть положительные стороны: зато досконально разобралась в этом запутанном деле, уперлась носом в факты.
И главное — окончательно убедилась в кристальной честности Егора. Он, милый мой мальчик, и не думал меня обманывать или подставлять. А на сегодняшний день для меня это оказалось вдруг самым важным. Ни карьера, ни деньги, ни деловая репутация не имели больше значения. Только трепетные чувства к Егору.
Едва я успела дойти до своего рабочего стола, как услышала трель внутреннего телефона. Я молча подняла трубку — интуитивно уже знала имя абонента — и действительно услышала в нем голос Жанны. Вот уж точно баба с железным характером.
— Рита, можно я к тебе зайду? — она говорила ровно и даже уверенно: ни заискиваний, ни извинений в голосе не прозвучало.
— Валяй, — не было у меня сил изображать из себя светскую вежливость. Хотя и бурю разыгрывать не хотелось. А что, собственно, такого произошло? Просто, похоже, мне судьбой предназначено напиться из колодца, в который я в свое время самозабвенно и с чувством собственной правоты плевала.
Через десять минут Жанна Игнатьевна уже сидела передо мной в моем же кабинете и поигрывала моей любимой ручкой. Последнее обстоятельство напрягало меня гораздо больше, чем все козни бывшей подруги. Откуда такое циничное отношение к жизни?
— Ну? — я решила ее поторопить. Было ощущение, что Жанна собралась вот так — молча, разбирая на запчасти мой «Монблан», — просидеть здесь до самого вечера.
— Ты думаешь, самая умная? — Жанна посмотрела на меня со злым блеском в глазах.
— Думала, — усмехнувшись, я откинулась на спинку кресла. Надо же, не ожидала, что она перейдет в открытое нападение. — Сейчас уже нет.
— Я семь лет ждала твоего прокола! — Жанна встала с кресла и наклонилась через стол надо мной так, что ее лицо оказалось совсем рядом. Я даже разглядела короткие черные щетинки над верхней губой. Фу-у-у. Ну уж если удаляешь усы у косметолога, так хоть делать это надо регулярно!
— И? — меня уже разбирало не столько раздражение или злость, сколько неприязнь, перемешанная с любопытством.
— И все случилось! — Жанна скривила губы.
— Да ладно, Жан. Сейчас поработает комиссия, все во всем разберутся. Пойми — пострадаешь в итоге ты, а не я, — вопреки всем законам жанра я была спокойна, как вековой баобаб.
Все эти карьерные игры, из пальца высосанные проблемы казались мне теперь только незначительной помехой моему новому — чувственному — восприятию жизни. Хотя, справедливости ради, нужно признать, что сделать свое черное дело Жанне все-таки удалось — с пятницы я не видела и не слышала Егора. Даже и не представляла, где он сейчас: остался в Москве или вернулся в Страсбург. Эта мысль огорчила меня и настроила на воинственный лад.
— И не надейся! — Жанна тем временем продолжала накалять ситуацию. — Лева меня поддержит. Теперь даже если «ложки найдутся», у всех акционеров останется осадок. Уж мы-то позаботимся о том, чтобы и след твой в компании простыл.
— Ой! — я натужно рассмеялась. — Вот это вряд ли. Да ясно же, как белый день, что все подстроила ты. Фальсифицировала договор, имитировала мой с Никитиным сговор, нарисовала несуществующий invoice. Не жалко столько усилий только ради того, чтобы потрепать мне немного нервы?!
— Ради этого ничего не жалко! — Жанна, слава богу, снова плюхнулась в свое кресло. Иначе я уже не могла ручаться за сохранность в достойном виде ее избалованной косметологами физиономии.
— Да-а-а, — мне стало не по себе от ее одержимости, — ты здорово потрудилась, подруга. Можно только два вопроса?
— Вообще-то приговоренным к казни дается право на один. — Откуда в этой толстеющей, не слишком привлекательной, несмотря на все ее усилия, тетке столько самоуверенности? Вот уж не поверю, что Лев Семенович мог сподобиться с ней переспать. Бред! Насколько я слышала, ему всегда нравились девочки раза в два моложе.
— Хорошо, пусть будет один, — я тяжело вздохнула, решив, что с тем, как попала на лист согласования договора моя подпись, я как-нибудь сама разберусь. — Зачем?
— Что — зачем? — Жанна сузила глаза, явно правильно поняв смысл вопроса, но решив использовать возможность лишний раз поиздеваться.
А почему бы и нет? Она определенно чувствовала себя сейчас кошкой, в лапах которой уже затихает полузадушенная мышь. Парадокс заключался лишь в том, что я-то давным-давно себя мышью не ощущаю. И не собиралась этого делать. Так что еще посмотрим, кто кого.
— Зачем тебе понадобилась публичная война? — терпеливо спросила я. — Понятно, я занимаю должность, которая тебя интересует. Но можно было найти миллион способов разумнее и проще, чтобы подставить меня. Жан, ты же умная женщина, на черта весь этот цирк с «Гранд Домом»?
— Затем! — Жанна усмехнулась так, что у меня руки от страха похолодели. Никогда еще я не видела у живого человека подобного оскала — разве что мумии в Пушкинском музее, куда нас водили на экскурсии еще в школе, могли им похвастаться. — Ты же толстокожая, как слон, тебя ничто не трогает, не задевает. Не трогало, — поправилась она. — До тех пор, пока не началась эта твоя история с Никитиным.
— Слушай, — я старалась говорить ласково, словно хороший врач с капризной пациенткой, — но нельзя же было вкладывать столько усилий и денег — представляю, во что обошлась подделка подписей и печати «Гранд Дома», — в сомнительное удовольствие мне насолить. И безо всякой серьезной выгоды.
— Что я слышу?! — Жанна откинулась назад. — Она еще о моей выгоде печется! Не переживай. Я сделала, что хотела: растоптала твою репутацию, выставила перед всей компанией похотливой идиоткой, рассорила с мальчишкой. По крайней мере, заставила тебя мучиться и страдать. Не так?
— Так… — я никак не могла сообразить, откуда в Жанне скопилось столько злости — ее ко мне ненависть просто искрами сыпалась из глаз. Неужели одной зависти достаточно для того, чтобы человек потерял лицо и разум?
— Во-о-от, — Жанна удовлетворенно кивнула. А я уже не на шутку испугалась: похоже, я имела дело с сумасшедшей, — и это еще не конец. Я вышвырну тебя из компании, как ты в свое время вышвырнула моего отца. Помнишь?
— Жанна, ты о чем?! — меня начала бить мелкая дрожь от смутных подозрений и невозможности происходящего. — Я знать не знала твоего отца.
— Неужели? — Жанна скривила губы. — А ведь был такой Петр Кузьмич — уж он-то тебя точно знал!
— Что? — я почти онемела, губы едва шевелились. — При чем тут ты?
— При том! — Жанна вскочила и начала мерить шагами мой кабинет. — Моя мать была его любовницей двадцать пять лет. А я — его дочь!
— Как… — я захлебнулась собственным словом.
— Элементарно! — Жанна горько усмехнулась. — Папа был любвеобильным мужчиной. Тебе ли не знать. Но щедрым. Пока он был жив, мы с мамой не знали ни в чем отказа.
— Так он умер? — меня словно громом поразило.
— Можно подумать, ты не знала?! — Жанна плюнула в меня этой фразой, словно ядом. — Ровно через шесть месяцев после того, как его с позором выгнали из «РусводКи». От второго за полгода инфаркта. Его убила ты!
— Жанна, — внезапный холод сковал меня всю, с головой, губы превратились в непослушные ледышки, — я здесь ни при чем.
— Не ври, — Жанна оперлась руками о стол и снова нависла надо мной, — Лев Семенович мне все рассказал! Не думай, что он не знал. Если уж начистоту — договор и все это с его полной поддержки. Тебя нужно изолировать от общества, убрать из компании, пока ты не натворила новых дел. Убийца!
— Жанна!
— Молчи! — ее глаза налились кровью. — Ты оставила мою мать без средств, лишила любимого человека. Она одна из вас всех его по-настоящему любила! Даже руки пыталась на себя наложить, когда отца не стало.
— Жанна, ты несправедлива ко мне… — но она уже меня не слышала: ее захлестнула окрепшая в воспоминаниях ненависть.
— Все, что нажил отец, досталось ублюдочному Ярику, моему сводному братцу. Кажется, он притащил тебя в «РусводКу»? А может, вы с самого начала были в сговоре и Ярик нанял тебя?
— У тебя паранойя, — на меня вдруг навалилась такая усталость, что не осталось сил на проявления каких-либо чувств. Только апатия.
— У тебя паранойя, — на меня вдруг навалилась такая усталость, что не осталось сил на проявления каких-либо чувств. Только апатия.
— Да! — истерические нотки. — И в этом тоже виновата ты!
Она развернулась и вышла из кабинета, грохнув дверью так, что со стен посыпалась штукатурка. Сколько же времени бедной Жанне пришлось передо мной притворяться, любезничать, корчить из себя подругу. А на самом деле все эти годы она ненавидела меня, искала возможность всего лишить и изничтожить. Как же это все мерзко и страшно!
Я сидела за столом и думала, думала, думала. Неужели жизнь человека содержит в себе столько скрытых слоев, такое количество социальных и асоциальных ролей, что после его смерти нет никакой возможности разобраться, кем же он был на самом деле? Любовником, мужем, отцом, сексуальным маньяком, руководителем, сутенером, карьеристом и бог знает кем еще. А ведь для каждого из этих проявлений нужны свои, особые качества, которые подчас никак не могут сочетаться друг с другом: доброта и человеконенавистничество, уважительность и презрение, ответственность и непорядочность… А потом кому-то приходит в голову удивляться, что у человека разрывается сердечная мышца: не выдерживает перегрузок, внутреннего несогласия с самим собой.
Конечно, то, как я поступила в свое время с Петром, не заслуживает никаких оправданий.
Но в одном Жанна была абсолютно не права: нельзя взять и всю вину за смерть ее отца на кого-то свалить. Он сам был хозяином своей судьбы, сам сделал моральный выбор, который стал в итоге плачевным. Я положила руки на стол и опустила на них тяжелую, словно свинцом налитую голову. Вот и я умру так же, от перенапряжения, от вечной борьбы с окружающим миром, с самой собой. Сколько ненависти, раздражения, злости я впитываю в себя каждую секунду, сколько усилившихся внутри меня аналогичных чувств я выбрасываю, не задумываясь, в окружающую среду. Гроблю чужие жизни, даже не обернувшись, наношу глубокие моральные травмы, легко, практически походя, унижаю и топчу. Зачем? Только ради того, чтобы потешить собственное самолюбие, лишний раз накормить чужими страхами собственные амбиции? Господи, когда же, на каком этапе своей жизни я растеряла последние крохи разума? И куда растратили его все те, кто окружает сегодня меня?
Мне тридцать восемь. Так много! А я не знаю в жизни ничего, кроме повсеместной злобы и жажды наживы. Неужели это и есть моя судьба, предначертанное мне с рождения существование? Я настолько вжилась в свою шкуру с дикобразовыми иглами подозрений и злости, что даже чувства человеческие приняла за предательство, обман и гнусное подхалимство. И эта величайшая глупость стоила мне единственного счастья, которое я узнала за всю свою длинную и безрадостную жизнь. Боже мой! Если бы только можно было раскаленным железом выжечь собственную память, избавиться от уничтожающих человеческое достоинство воспоминаний! Нет. Нельзя. Я просто женщина, с извращенной душой, с искореженной жизнью. Я не птица Феникс, чтобы суметь возродиться из пепла.
Слезы жалости к себе застилали глаза. Я взяла чистый лист бумаги, ручку и вывела с детства ровным и красивым почерком слово «Заявление».
Глава 2
Через пятнадцать минут я уже сидела в кабинете генерального директора.
— Рита, так ты опять решила в отпуск? — Лев Семенович даже и не пытался скрыть радости, которая сияла на его лице. В голове моей впервые за все время промелькнула догадка о том, что последние годы он меня банально боялся. И тоже, как и Жанна, стремился избавиться от моего присутствия в компании. Действительно, если поразмыслить, только я сейчас могла составить ему достойную конкуренцию. И он, в отличие от меня, вечно загруженной, словно ломовая лошадь, прекрасно это понимал.
— Да, — мне было лень слишком долго и много объяснять.
— Но как же сейчас, когда предстоит расследование? — Лев Семенович довольно улыбался уголками глаз. — Ты хотя бы понимаешь, что тебе грозит отставка?!
— Нет, — похоже, я просто разучилась изъясняться более сложными фразами.
— Ты же замешана во всей этой истории! — то ли Лев откровенно «ломал дурочку», то ли до сих пор ни черта не понимал, что мне известно, а что нет.
— Нет, — я криво улыбнулась.
— Да брось! Вся компания в курсе, что ты мечтала о контракте с «Гранд Домом». И что вступила в сговор, сделав своим союзником любовника, Никитина Егора.
— А-а-а, — протянула я для разнообразия.
— Так ты уверена, что тебе нужен отпуск на целый месяц? Учти…
— Да! — я начинала терять терпение. Даже подумала, что если он начнет сейчас что-то вякать, то я окончательно впаду в бешенство и дойду до ручки: подам на компанию в суд. Десять лет до минувшего лета у меня не было отпуска. Я могу уйти к чертовой матери хоть на десять месяцев, но я собираюсь взять лишь один! Всего тридцать дней, чтобы разобраться с тем, как мне жить дальше и что делать со своей давшей неожиданный крен карьерой и судьбой.
— Хорошо-хорошо! — кажется, Лева умел читать мысли. Во всяком случае, сейчас он выглядел испуганным. Да, умение проникать собеседнику прямо в мозг — единственное объяснение того, как он, не имея особых талантов в области маркетинга или финансов, продержался на плаву столько лет. Хотя, возможно, в российском бизнесе еще несоизмеримо высоко ценится талант организации подковерных игр и интриг. Почему я раньше не понимала, что все это не для меня?! — Хочешь — иди.
В ответ я кивнула головой.
— Но учти, перенести решение по твоему вопросу дольше чем на месяц мы не имеем права. — Лева хищно ухмыльнулся. — Акционеры жаждут крови.
Я молча наблюдала за тем, как его тонкие холеные пальцы — почему-то меня мутило от одного их вида, словно это были белые черви, — подняли со стола ручку и вывели на моем заявлении размашистую, претенциозную подпись. Я вытащила из-под его руки бумагу, встала и, не прощаясь, вышла из кабинета. Спиной я чувствовала противный, липкий испуг, который источал всем своим существом Лев Семенович. Он не понимал моих намерений, не видел логики в моих поступках, не мог меня просчитать. И это было для него серьезным препятствием в войне, которую он во что бы то ни стало собирался выиграть.
Я собственноручно отнесла подписанное заявление в отдел кадров, чем вызвала у его сотрудников настоящий шок. Я пыталась улыбаться им, чтобы разрядить обстановку, но, судя по всему, моя вымученная улыбка была больше похожа на оскал умирающего зверя: бедные дамочки перепугались еще больше. Махнув рукой на попытки быть ласковой и корпоративной, я дождалась, пока на основании моего заявления тут же составят приказ о назначении исполняющим обязанности Козлова, и вернулась в свой кабинет. С завтрашнего дня я была в отпуске. На целых тридцать дней. Хотя, с другой стороны, можно было сказать «всего»: за этот месяц мне предстояло решить слишком много жизненных — и в первую очередь моральных — проблем. Разумеется, любой нормальный человек с усмешкой скажет: «Раньше нужно было решать, теперь-то поздно». Согласна. Но я не умею повернуть время вспять.
Мама обрадовалась моему отпуску так, будто я победила в каком-нибудь конкурсе красоты. И теперь меня будут показывать сразу по всем телеканалам.
— Вот и правильно, Рита! — она кормила меня домашней лапшой и заискивающе заглядывала в лицо. — Давно пора уже о себе подумать. При твоей-то работе нужно как следует отдыхать.
Она говорила что-то еще, заполучив наконец меня в собеседники, чему была несказанно рада. Я слушала ее вполуха и печально улыбалась собственным мыслям. Да уж, видимо, жизни моей нужно было сойти с рельсов, чтобы я превратилась в нормального человека: научилась брать отпуск два раза в год, приходила домой к семи вечера, спокойно, никуда не торопясь, разговаривала с мамой.
— Мам, слушай, я не помню, у тебя загранпаспорт есть?
— Нету, — от неожиданного вопроса мама даже рот приоткрыла, — да мне, дочка, и не надо, — она махнула рукой, — я уже старая. Мне-то зачем?
— Мама, — мне стало стыдно, — а ты за границей-то хоть раз была?
— Была-была, — успокоила она меня. — В Венгрии, тебе тогда лет десять было. У нас от работы группу по путевке посылали. Водили там чуть ли не парами, чтобы мы, не дай бог, чего не надо не увидали. Но у нас и так впечатлений хватило — в Союзе-то тогда в магазинах ничего не было. А тут тебе и это, и то. Прямо как в Москве сейчас.
— А-а-а, — вспомнила я, — ты мне тогда еще фломастеры привезла. Я потом перед всем классом целый год хвасталась: там даже белый фломастер был.
— Точно! — обрадовалась мама.
— И это все? — я словно впервые за долгое время открыла глаза. — Это ж было больше двадцати лет назад!
— Ну, да, — смущенно ответила мама. А я почувствовала себя просто смертельной эгоисткой — сама-то мотаюсь по всему миру в свои командировки, а она, кроме Москвы и Будапешта, оказывается, и не видела в жизни ничего.