Слой за слоем.
– Почему я должна быть против? Вовсе нет. К тому же тебе скоро четырнадцать.
– Как Джульетте. Ага.
– И… кто же Ромео? – Самообладанию Ма можно позавидовать.
– Ты его не знаешь.
– Так познакомь нас, дорогая. Я буду рада видеть его в нашем доме.
– Ну… Со временем. Может быть.
– Хорошо. Надеюсь, про сигареты ты упомянула для красного словца.
Я молчу. Так долго, что в глазах Ма начинает нарастать тоска по офицерскому ремню. Мне ничего не стоит сказать ей то, что она так хочет услышать.
Но я молчу.
– Я задала вопрос, детка.
– А… можно я тоже задам вопрос?
– Конечно.
– Как ты относишься к бабушке?
Брови Ма ползут вверх, а веснушки темнеют. Меньше всего она ожидала от Анечко-деточко такой подставы.
– Сложно, – наконец произносит Ма. А потом добавляет: – Сложно, но уважительно. Она, безусловно, незаурядный и яркий человек.
– А по-моему, она сволочь. И никого в грош не ставит. И лучше было бы, чтобы она сгорела в аду.
– Анюта! Прекрати немедленно!
– Но ты ведь тоже так думаешь. Разве нет?
Именно так Ма и думает, я знаю это точно. Она столько раз высказывала Папито неудовольствие его семьей. И главой этой семьи. Не было случая, чтобы Ба не унизила тех, кто попадает в поле ее зрения. И Ма – первая в этой бесконечной очереди на унижение.
– Нет. Я так не думаю.
– Значит, незаурядный и яркий человек? Достойный уважения?
– Я уже сказала. Не вижу смысла повторять.
Это я не вижу смысла говорить не то, что хочет услышать Ма. Говорить правду. Пусть все остается как есть. И в этом «как есть» Ма никогда не узнает об Изабо.
О том, что мы друзья. Она не узнает, что Из научила меня водить Локо. Правда, пока было только несколько пробных поездок, когда Изабо сидела у меня за спиной. А я сама – сама! – справлялась с дорогой и с Локо, который оказался вполне добродушным парнем.
И о том, что мы с Изабо ходим в кино, Ма не узнает. Из обожает блокбастеры, где все горит и взрывается и под воду уходят целые континенты. А еще дурацкие ужастики. А еще – фильмы студии «Дисней» и мультяшки.
И ей идут 3-D очки.
Перед сеансом мы покупаем два самых больших ведра поп-корна и много кока-колы. И никогда не сидим на местах, указанных в билетах. А когда гаснет свет, Изабо забрасывает ноги на переднее кресло, как какой-нибудь ковбой или босс мафии.
Иногда, если ей не очень нравится поворот сюжета, Изабо может лихо свистнуть в два пальца.
После кино мы отправляемся куда-нибудь «закинуться соком», и Из тут же начинает предлагать альтернативный вариант развития кинособытий.
– Они идиоты. Выбрали не того главного героя.
– Да ну, Из! Это же Джек Джилленхол. Он красавчик.
– Я и говорю – не тот. Ты помнишь парня, детёныш? Со шрамом над бровью…
– Нет.
– Ну как же? Он еще маячил у твоего Джека за спиной. С газетой в кармане… В той сцене, в метро. Газета – это важно. И развязанный шнурок на ботинке.
– Как только ты это замечаешь, Из?
– Я всегда знаю, куда смотреть. Вот и всё.
– А с Джеком что?
– И шрам. Он был свежим. Даже швы снять не успели. Шрам – это важно.
– А Джека куда?
– Не знаю. Сам куда-нибудь пристроится. В другой фильмец. В этом ему делать нечего. Этот – для того парня со шрамом. Он бы подошел.
Кино, которое Изабо сочиняет в своей голове, намного интереснее уже существующего.
Спереть платье от Каролин Эрреры нам так и не удалось. Зато мы умыкнули пиджак от Армани, две рубашки от Ральфа Лорена и кожаную жилетку от «Pepe Jeans». А количество украденных ремней, шарфов и перчаток не поддается исчислению.
Что происходит с ними потом – неясно. Как неясно, зачем Изабо вообще делает это: ведь при желании она могла бы скупить любой магазин в одно касание.
О дяде Вите мы не говорим. Как будто его не существует вовсе.
Зато существуют киты.
– Скажи, Из… Если бы ты уже не занималась… ничем. Чем бы ты занялась?
– Китами, детёныш. Чем же ещё?
– Э-э… А как это – заниматься китами?
– Понятия не имею. Но мне они нравятся больше всего на свете.
Наверное, я не должна задавать этот вопрос. И я никогда бы не задала его, если бы Изабо не украла моё сердце в первый день знакомства. То самое сердце, которое похоже на кита – неповоротливого и легкого одновременно.
Оно – не электрический скат. Не воздушный змей, не древесная лягушка. Оно – именно кит, ничто иное.
И потому я имею право на вопрос:
– Они тебе нравятся даже… больше, чем я?
– Ты вне конкуренции, детёныш!
Это мой самый счастливый год.
* * *А потом мне исполняется четырнадцать. И мы с Изабо перестаем быть зеркальным отражением друг друга. Я не сразу понимаю это, ведь внешне все выглядит как обычно. Киношка с 3-D очками, поездки на Локо за город (мы успели смотаться даже в Выборг), «Макдоналдс»; еще один пиджак – теперь от Стеллы Маккартни. Есть и совсем новое – полигон для стендовой стрельбы рядом с парком Сосновка.
– Заедем в одно место, – говорит Изабо.
Она не старается поразить меня. И никогда не старалась. Все выглядит так, как будто в этом самом «одном месте» она что-то забыла – кредитку или ветхий телефон «Моторола» с облупившимися кнопками. На такой даже таджикская уборщица не польстится, всего-то и надо, что подъехать и забрать его.
Тридцатисекундное дело.
Мы задерживаемся на полтора часа.
Первые десять минут я изучаю местность: глубокий, просторный и изломанный ров посередине и ухоженные дорожки с искусственным покрытием по краям. Есть еще небольшие вышки, внутри которых стоят странные маленькие аппараты.
Машинки для метания тарелочек, вскользь поясняет Изабо.
Она здесь не впервые, это ясно. Иначе мы просто не попали бы туда, где постоянно слышатся громкие хлопки и треск разлетающихся в воздухе тарелок. Но появление Изабо заставляет стихнуть все звуки до единого.
Даже мишени ненадолго замирают в воздухе.
– Держись рядом, детёныш. Не отставай.
Ни за что не отстану. Ни за что не пропущу момент столкновения Изабо с другими людьми. Мужчинами. Их здесь большинство. И все они пялятся на Из, неестественно выворачивают головы. Забывают дышать.
Любимое представление Анечко-деточко. И на это представление у нее всегда имеется абонемент.
– Привет! – Приподнявшись на цыпочки, Изабо целует в щеку бородатого человека-гору в бейсболке и больших квадратных наушниках, сдвинутых на затылок.
– Привет, радость моя! – Он действительно рад, даже борода съехала немного в сторону от полноты чувств. – Давненько тебя не было.
– Скучал?
– Все глаза проглядел. – Человек-гора бросает взгляд на меня. – А это кто?
– Детёныш.
– Угу. Но ты сама понимаешь… Таким детёнышам сюда нежелательно. Нельзя.
– Можно. – Изабо сама безмятежность.
– Да, – тут же соглашается бородатый. – Можно. Кто бы мог тебе отказать… Постреляешь?
– Хотелось бы.
– Сейчас принесу твой «Кригхофф»[19].
Когда-то Анечко-деточко думала, что Изабо – птица. Но она еще и охотник, который никогда не промахивается. Тарелочки вылетают одна за другой, и Изабо бьет их влет – одну за другой. Ни одна не спаслась.
Никто не спасся и не спасется во веки веков – ведь это же Из!
Интересно, о чем она думает – всякий раз, когда вскидывает ружье? И где она научилась так метко стрелять?
– Офигенно! – мычу я, когда Изабо заканчивает очередную беспроигрышную серию. – Ты, наверное, какой-нибудь чемпион?
– Нет. Я всегда знаю, куда смотреть. Вот и все.
– А можно я тоже попробую?
– Не думаю, что это хорошая идея… Ружье тяжелое. Ты можешь не справиться с отдачей.
– Но я же справилась с Локо!
– Локо – совсем другое. Локо – свой парень, он к тебе привык. А ружье…
– Ну, пожалуйста, Из!
Изабо улыбается и быстро гладит меня по щеке:
– Кто бы мог тебе отказать…
Конечно, из этой затеи не выходит ровным счетом ничего. При первом же выстреле ружье так отдает мне в плечо, что я едва не падаю на землю. Но и отступить невозможно: не хватало еще, чтобы Из посчитала меня слабачкой!
Конечно, из этой затеи не выходит ровным счетом ничего. При первом же выстреле ружье так отдает мне в плечо, что я едва не падаю на землю. Но и отступить невозможно: не хватало еще, чтобы Из посчитала меня слабачкой!
Еще три выстрела в никуда. Плечо начинает болеть и чесаться. Сплошные мучения.
– Может быть, хватит, детёныш?
– Нет.
Еще десяток выстрелов. Полная безнадега. И хотя мои руки дрожат мелкой дрожью, а ружье все время норовит завалиться и выскользнуть из пальцев, я упорствую. И втайне жду, что Из придет мне на помощь. Заберет этоm чертов многотонный «Кригхофф».
Я больше не стану сопротивляться.
– Ты уже все доказала, детёныш. – Она все-таки решила прийти мне на помощь.
– Ничего я не собиралась доказывать…
– Упрямая.
– Пусть.
– Плечо болит?
– Пусть.
– Я и говорю – упрямая. Оно ведь болит.
– Пусть.
Больше всего мне хочется, чтобы Изабо пожалела меня – как в тот день, когда она украла мое сердце. Чтобы она снова притянула меня к себе и поцеловала в макушку. И чтобы можно было безнаказанно расплакаться – сладкими слезами.
Слезы понадобятся мне очень скоро, хотя в тот день, на полигоне, я еще не знаю об этом. Но уже что-то начинаю чувствовать.
Сначала – из-за колечек.
Всякий раз закуривая, Изабо выпускает их совершенно машинально. Колечки отличаются совершенством формы: идеальные, как будто выписанные циркулем круги. Так было всегда, а теперь все меняется.
Они больше не круглые.
Они становятся вытянутыми и слишком быстро исчезают, растворяясь в воздухе. А Изабо выглядит рассеянной и улыбается мне даже чаще, чем обычно.
Нет, не мне.
Нет-нет-нет.
Все становится на свои места в очередную встречу, и не в самой этой встрече тут дело. А в прощании.
– Когда увидимся? – самым независимым тоном произносит Анечко-деточко.
Так она говорит всегда. А Изабо всегда отвечает:
– Когда-нибудь. Я позвоню.
Но сейчас все не так.
– Боюсь, что мы не увидимся.
– Что?
Должно быть, у меня такое выражение лица, что Изабо покидает ее обычная безмятежность.
– Я хотела сказать, что мы не сможем видеться какое-то время.
– Почему?
– Я уезжаю, детёныш.
– Куда?
– Тебе не понравится.
– Почему?
– Это далеко.
– На Луну, что ли? – Кажется, это не очень удачная шутка.
– Хотелось бы. Но на самом деле это Аргентина.
За последнее время мы не видели ни одного фильма, где бы фигурировала Аргентина. Она никогда не всплывала ни в одном из наших разговоров, как и другие страны, окружающие ее. В киношке продаются мексиканские начосы[20], но мы ни разу не брали хреновые начосы – только поп-корн. Кажется, все мысли из моей головы выдуло сквозняком, и чтобы хоть как-то заполнить пустоту, я начинаю судорожно соображать, что знаю об Аргентине. Столица – Буэнос-Айрес. Солнце на бело-голубом флаге, большая протяженность морской границы – это все, что отложилось в памяти после уроков географии.
Жаль, что доклад по Аргентине делал урод Старостин, а мне (из-за контров с географичкой) досталась ничего не значащий Суринам.
Аргентина – не только география.
Есть еще танго и фильм «Эвита», его очень любит Ма.
– И что ты будешь делать в Аргентине?
– Навещу китов. Давно хотела.
– Где же там киты, Из?
– Полуостров Вальдес. Запомни это название.
– Ни за что.
– Дуешься?
– Еще чего.
– Значит, дуешься.
Я не дуюсь, нет. Из меня как будто выкачали весь воздух и наполнили им большой шар или, лучше сказать, – кокон. И сунули туда Анечко-деточко, чтобы она не натворила глупостей. Не полезла на Изабо с кулаками, не стала швыряться в нее оскорбительными словами или рыдать, давя на жалость. Но такие дешевые фокусы с Из не проходят. Никакие не проходят. Даже Дэвид Копперфильд сломал бы зубы об нее.
Изабо напрочь лишена эмпатии (Ма бы это не понравилось), она эгоистка (Папито бы только руками развел); ей ничего не стоит оторвать человека от земли и унести его ввысь, к облакам из папье-маше и нарисованным птицам. А потом, когда человек поверил, что облака и птицы – настоящие, просто разжать руки.
Она и вниз не станет смотреть, как он там летит, кувыркаясь.
Ненавижу тебя, Изабо!..
– Давно ты решила уехать в свою Аргентину?
– Такие мысли меня посещали, чего уж. А теперь подвернулась реальная возможность. Вот и подумала – почему бы не воспользоваться?
– И надолго… ты едешь?
– Я дам тебе знать, когда вернусь.
– Через месяц?
– Возможно.
– Возможно, но не факт?
– Я дам знать, детёныш.
– Или через полгода? – продолжаю глупо настаивать я. – Или через сто лет?
Изабо целует меня в макушку. Такие вещи срабатывают безотказно, от моей злости не остается и следа. Я немного грущу, но мне больше не хочется закатить истерику и ударить ее. В конце концов, на китов нельзя смотреть вечно. Она вернется – и все будет по-прежнему. Изабо и раньше пропадала на несколько недель, а однажды не объявлялась целых полтора месяца.
Как-то же я существую в ее отсутствие?
Вполне сносно, напрягает только Ма со своей нетающей, как антарктические льды, эмпатией. Она никогда не решилась бы спросить напрямую, почему у меня такая кислая физиономия (это противоречило бы профессиональной этике), и вместо этого включает психоаналитика. В такие минуты я начинаю думать, что сволочизм Ба образовался не на пустом месте.
– Я провожу тебя, Из?
– Куда?
– В аэропорт.
– Не думаю, что это хорошая идея.
– Я просто спросила. Вдруг… Ладно, проехали.
Ненавижу тебя, Из!
Она высаживает меня в двух кварталах от дома, как это делала всегда. Но сегодня все по-другому. Я уже собираюсь приложить два пальца ко лбу, отдавая честь (именно так майор прощается со своим полковником); я даже успеваю сделать это, когда Изабо крепко прижимает меня к себе и весело шепчет на ухо:
– Будешь скучать, детёныш?
– Ни за что!
– И я тоже – ни за что.
Вынув из кармана небольшую коробочку, она протягивает ее мне.
– Что это?
– Дерьмовый подарок. Ты заслуживаешь большего, но ничего умнее в голову не пришло. Посмотришь дома, хорошо?
Я несколько раз киваю, держась за полы ее куртки. Никакая сила не могла бы сейчас оторвать меня от Изабо. Она улыбается. Как всегда – безмятежно:
– Нравится куртка?
Нравишься ты.
Ненавижу тебя, Из!
– Напишешь мне из Аргентины?
– Конечно.
– Тогда я пойду?
– Давай.
– Передавай привет китам.
– Само собой, детёныш.
Наконец-то я отпускаю её. Бреду по улице, сунув руки в карманы, и стараюсь держать спину. Я до последнего надеюсь, что она окликнет меня. Окликнет – и всё изменится. Кроме Аргентины и китов. Они никуда не денутся, но ведь и я не денусь тоже. Всё, что мне нужно сейчас, – одна-единственная фраза: «Детёныш, эй!» И ещё одна: «Я скоро вернусь, детёныш! На третий такт «Smalltown Boy»[21]. Ты и оглянуться не успеешь». И ещё – «Я буду скучать по тебе».
И чтобы Изабо произнесла это грустным голосом.
Я жду. Я всё еще жду. Но вместо оклика слышу, как рычит Локо. Грохот байка постепенно затихает, растворяется в других уличных шумах. Всё – можно наплевать на спину, хоть бы она и согнулась колесом. Можно рыдать в голос и придумывать для Из самые ужасные слова, а для китов – самую ужасную кару. Пусть они выбросятся на берег полуострова, название которого я ни за что не запомню. Пусть совершат массовое самоубийство.
Все до единого.
Они ведь любят самоубиваться.
Пусть они сделают это, а Изабо пусть бродит по берегу, среди китовых туш. Может быть, она отыщет там и мое сердце.
И всё поймет.
Уже подходя к дому, я вспоминаю о «дерьмовом подарке». Ничем не перевязанная коробочка бледно-лилового цвета, со слегка облупившимися краями – для подарка Из могла бы выбрать что-то более подходящее, не такое поюзанное, не такое оскорбительное! Коробочка легко открывается, и я нахожу там ключ на брелоке. Мне хорошо знаком этот ключ, он – от Локо!..