Но во второй половине дня на теннисном корте Минни опять стала прежней: она восхищалась его ударами, а один раз, когда они оба оказались у сетки, внезапно погладила его по руке. Однако после игры, когда они пили лимонад на широкой, прохладной веранде дома Чиверов, ему почему-то не удалось ни минуты побыть с нею наедине. А когда они возвращались с корта, неужели Минни специально села впереди, рядом с Толстяком? Ведь летом она всегда находила возможность остаться с ним вдвоем — создавала ее буквально из ничего. Переодеваясь, чтобы ехать на танцы в загородный клуб, он терзался смутным предчувствием катастрофы.
Клуб находился в небольшой лощине; его почти целиком скрывали ивы, а на их черные силуэты причудливыми сгустками и кляксами падал свет огромной луны. Не успели они припарковаться, как из окон полилась любимейшая мелодия Бэзила, «Чайнатаун», и ее ноты как эльфы, рассыпались по лужайке.
У него участилось сердцебиение и перехватило горло; пульсирующая тропическая тьма сулила желанные приключения, но, оказавшись в этом месте, Бэзил почувствовал себя маленьким и бессильным, неспособным удержать счастливый дар. Танцуя с Минни, он тушевался оттого, что навязывал ей свое земное присутствие в этой сказочной стране, населенной гигантами, незнакомыми и прекрасными. Чтобы короновать Бэзила на царство, ей достаточно было привлечь его к себе и прошептать нужные слова, но она всего лишь бросила:
— Здесь чудесно, правда, Бэзил? Что может быть лучше?
Перекинувшись парой слов с подпиравшим стену Лемойном, Бэзил почувствовал легкий укол ревности и почему-то смутился. Ему претила эта долговязая фигура, которая перед тем властно нависала над Минни в танце, но он не мог вызвать в себе неприязнь к этому парню, как не мог не улыбнуться добродушным шуткам, которые тот с каменной физиономией адресовал проходящим мимо девушкам. Бэзил и Уильям Гаспар, а с ними Бесси-Белль и Минни оказались здесь самыми младшими, и впервые в жизни Бэзилу отчаянно захотелось повзрослеть, избавиться от ненужной впечатлительности и ненужных впечатлений. Трепеща от каждого запаха, зрелища и мотива, он желал стать искушенным и бесстрастным. В унынии Бэзил ощущал, как на него лунным светом изливается мир красоты, как давит на него грузом, то перехватывая, то сбивая ему дыхание, а сам беспомощно барахтался в изобилии юности, за которое сотни взрослых отдали бы годы жизни.
На другой день Бэзил увиделся с нею в таком мире, который уменьшился до привычных размеров, придав естественный облик вещам, но чего-то в нем не хватало, и Бэзил не мог заставить себя шутить и веселиться. Поезд ушел. Нужно было думать вчера. Они вчетвером, но не парочками отправились в центр города и зашли в фотоателье, где Минни хотела просмотреть образцы своих фотографий. Бэзилу понравился один снимок, на который другие не обратили внимания (это изображение почему-то вызвало у него в памяти Сент-Пол), и он заказал два отпечатка, чтобы первый она сохранила на память, а второй прислала ему в Йель. Весь день Минни была какой-то рассеянной и мурлыкала себе под нос, но, когда они после прогулки вернулись к Чиверам, ее неведомой силой понесло по ступеням на телефонный звонок. Минут через десять она появилась мрачнее тучи; до Бэзила донеслись торопливые переговоры между девушками:
— Он не сможет.
— …жалко будет…
— …до пятницы.
Это могло означать только одно: Лемойн уехал и она потеряла покой. Вскоре, не в силах скрывать свое расстройство, Минни с жалким видом подошла к Уильяму и напомнила, что скоро надо будет возвращаться. К удивлению Бэзила, она удержала его за локоть:
— Подожди, Бэзил. Мы с тобой, как мне кажется, ни минуты не провели наедине.
Он грустно усмехнулся:
— Можно подумать, тебе не все равно.
— Бэзил, не глупи. — Она закусила губу, как будто обиделась. — Давай выйдем и посидим на качелях.
В нем вдруг вспыхнула счастливая надежда. Ее нежная улыбка, идущая, как ему казалось, из глубин юного сердца, вселила в него покой, и он с готовностью глотал ее ложь, словно родниковую воду. Под последними лучами солнца ее щеки будто бы светились изнутри — ничего подобного он в жизни не видел, — а она тем временем рассказывала ему, как буквально через силу приняла приглашение Лемойна, как огорчилась и обиделась, что Бэзил сторонился ее на танцах.
— Пойдем на минуту в беседку.
— Бэзил, это невозможно. Нас увидят Бесси-Белль и Уильям. Как-нибудь в другой раз.
— Тогда исполни одну мою просьбу, Минни, — взмолился он. — Дай мне тебя поцеловать, один разок.
— Прямо здесь? — воскликнула она. — Глупость какая!
Бэзил терял рассудок, не понимая, чему верить, и она поспешила сменить тему:
— Я буду учиться в школе мисс Бичер. Это в паре часов езды от Нью-Хейвена, Бэзил. Ты сможешь ко мне приехать уже этой осенью. Единственно, там такое правило: встречаться с гостями можно только в застекленных боксах. Ужасно, правда?
— Ужасно, — пылко согласился Бэзил.
Бесси-Белль и Уильям спустились с веранды и разговаривали с какими-то людьми, подъехавшими на машине.
— Минни, пошли сейчас же в беседку, всего лишь на одну минуту. Они сейчас далеко.
У нее вытянулось лицо.
— Я не могу, Бэзил. Ну не могу — как ты не понимаешь?
— Почему? Мне ведь завтра уезжать.
— О нет.
— Ничего не поделаешь. У меня всего четыре дня на подготовку к экзаменам. Минни…
Он взял ее за руку. Ее ладонь мирно покоилась в его ладони, но когда он потянул Минни вперед, чтобы заставить встать, та резко отдернула руку. От этой непродолжительной борьбы качели пришли в движение, и Бэзил, вытянув ногу, остановил их. При таких разных устремлениях качаться было невыносимо.
Минни положила высвобожденную руку ему на колено:
— Я больше не целуюсь, Бэзил. Правда. Я уже вышла из этого возраста: в мае мне будет семнадцать.
— Могу поспорить, ты целовалась с Лемойном, — горько сказал он.
— Ты невыносим.
Бэзил встал с качелей:
— Наверное, мне пора.
Подняв голову, она хладнокровно, как никогда прежде, смерила Бэзила взглядом: крепкая, не лишенная изящества фигура, ровный, теплый загар, блестящие черные волосы, которые некогда казались ей романтичными. Минни чувствовала — как даже те, кто его недолюбливал, — что в его лице читается нечто особенное: какая-то печать, тень судьбы, не просто сила воли, а упорство, которое стремится перекроить мир под себя, проложить собственный путь. Его вероятные успехи в Йеле и ее шансы приехать туда в этом году в качестве его девушки не играли для Минни большой роли. Корысть была ей несвойственна. Не зная, как поступить, она мысленно то привязывала Бэзила к себе, то отпускала. Молодых людей кругом было множество, и все имели на нее виды. Будь здесь Лемойн, она бы не сомневалась, поскольку ничто не должно было помешать таинству их романа, но Лемойн уехал на три дня, и ей подумалось, что отпустить Бэзила прямо сейчас было бы неразумно.
— Останься до среды, и я… я сделаю, что ты просил, — сказала она.
— Не могу. Мне нужно готовиться к экзаменам. Я должен был уехать еще сегодня днем.
— Подготовишься в поезде.
Минни выгнула спину и, опустив ладони на коленки, улыбнулась. Бэзил вдруг схватил ее за руку и потащил в прохладный сумрак увитой плющом беседки.
II
В Нью-Хейвен Бэзил приехал только в пятницу, оставив себе на подготовку к экзаменам всего два дня вместо положенных пяти. Позаниматься в дороге не удалось: Бэзил не мог сосредоточиться и думал только о Минни, терзаясь вопросом, что же происходило теперь, когда рядом с ней находился Лемойн. Обещание свое Минни сдержала, но чисто номинально: на третий вечер один раз поцеловала его в беседке — всего один раз, да и то нехотя; а в день расставания ей пришла телеграмма от Лемойна, и Минни даже отказалась поцеловать Бэзила на прощанье, сославшись на присутствие Бесси-Белль. В качестве некоторой компенсации Минни разрешила ему приехать к ней в школу мисс Бичер сразу же, как только позволят правила внутреннего распорядка.
С началом занятий соседями Бэзила по общежитию «Уайт-холл» оказались Брик Уэйлз и Джордж Дорси; на троих им отвели две спальни и комнату для занятий. До объявления результатов экзамена по тригонометрии ему не разрешалось играть в футбольной команде, но, наблюдая за тренировками первокурсников на университетском стадионе, он понял, что квотербеком реально может стать либо Каллум, прошлогодний капитан команды Андовера, либо парень по фамилии Дацингер, выпускник средней школы Нью-Бедфорда. Ходили слухи, что Каллума, возможно, переведут в полузащитники. У других претендентов, по-видимому, шансов не было; ему не терпелось выйти на поле во главе команды и пробежаться по упругому дерну. Он был уверен, что получит такую возможность хотя бы в отдельных матчах.
За всем этим, как светлое видение, стоял образ Минни: он увидит ее через неделю, через три дня, завтра. Накануне этого события Бэзил проходил мимо спортивной площадки перед общежитием «Хотон-холл» и столкнулся с Толстым Гаспаром, который учился в Шеффе. В первые напряженные недели семестра они почти не виделись, а теперь смогли немного прогуляться.
— В Новую Англию мы приехали все вместе, — рассказывал Толстый Гаспар. — Жаль, что тебя с нами не было. Там такая заваруха случилась. Минни влипла в историю с Малышом Лемойном.
Бэзил похолодел.
— Задним числом мы посмеялись, но тогда она жутко струхнула, — продолжал Толстый. — Минни и Бесси-Белль ехали в одном купе, но Минни с Малышом захотели уединиться, так что после обеда Бесси-Белль перешла к нам в вагон и села играть с нами в карты. А через пару часов я пошел ее проводить, и в тамбуре мы увидели Малыша и Минни, которые ругались с проводником; Минни стояла белая как полотно. Вроде как они заперлись в купе и опустили шторки; обжимались, не иначе. Когда проводник пришел собирать билеты и постучался к ним в дверь, они подумали, что это мы дурачимся, и сначала его не впустили, а когда одумались, проводник уже дошел до белого каления. Он спросил Малыша, чье это купе и женаты ли они с Минни, а иначе по какому праву заперлись на задвижку; тогда Малыш полез в бутылку и начал доказывать контролеру, что ничего тут такого нет. Малыш решил, что проводник оскорбил Минни, и захотел с ним разобраться по-мужски. Этот проводник запросто мог их заложить; ты не представляешь, чего мне стоило замять это дело.
На другой день, мысленно рисуя себе каждую подробность, уточняя каждый повод для ревности, засевшей к него в голове, завидуя даже их единению в тамбуре перед лицом грозивших неприятностей, Бэзил отправился в школу мисс Бичер. Ослепительная и сияющая, еще более таинственная и желанная, чем прежде, несущая свои грехи, как звезды, Минни спустилась к нему в белом форменном платье, и его сердце екнуло от доброты ее глаз.
— Чудесно, что ты здесь, Бэзил. Я потрясена, что ко мне первой приехал поклонник. Все мне завидуют.
С четырех сторон их обступили застекленные двери от пола до потолка. Стояла жара. Еще через три отсека Бэзил увидел другую пару — девушку и, как пояснила Минни, ее брата: время от времени они беззвучно двигались и жестикулировали, такие же ненастоящие в своей тесной оранжерее, как бумажные цветы в вазе на столике. Бэзил нервно расхаживал из угла в угол:
— Минни, когда-нибудь я хочу прославиться… ради тебя. Понятно, что сейчас я тебе надоел. Не знаю, как это случилось, но кто-то вмешался… не важно. Спешить некуда. Но я хочу, чтобы ты… ох… запомнила меня как-то по-другому: постарайся думать обо мне, как раньше, не считай меня очередным отвергнутым воздыхателем. Возможно, в ближайшее время нам лучше не видеться, я имею в виду осенний бал. Знаешь, подожди, пока я не совершу какой-нибудь подвиг или достижение, — тогда мне будет что предъявить, и я смогу сказать, что сделал это ради тебя.
Это был напрасный и жалкий детский лепет. Когда Бэзила от безысходности стали душить слезы, он взял себя в руки. На лбу выступил пот. Бэзил сидел на стуле, а Минни — у противоположной стены, на диване; она уставилась в пол и несколько раз повторила:
— Неужели нельзя просто остаться друзьями, Бэзил? Я всегда считала тебя самым надежным другом.
Встреча близилась к концу; Минни преспокойно встала:
Не хочешь посмотреть часовню?
Они поднялись наверх, и Бэзил без интереса заглянул в темное замкнутое пространство; Минни, живая и благоуханная, стояла в полуметре от его плеча. Когда это замогильное свидание кончилось, он почти обрадовался и вышел из школы на свежий осенний воздух.
В Нью-Хейвене Бэзил обнаружил у себя на столе два письма. Одно извещало, что он провалил экзамен по тригонометрии и не может быть допущен к игре. Во втором была фотография Минни, которая ему понравилась еще в Мобиле и была заказана им в двух экземплярах. Сначала его озадачила надпись: «М. Л. от Э. Г. Л. Б. Поезда вредны для сердца». Затем он вдруг понял, что произошла путаница, и бросился на кровать, сотрясаясь от неудержимого хохота.
III
Три недели спустя, получив допуск и пересдав экзамен по тригонометрии, Бэзил начал с тоской оглядываться вокруг, чтобы понять, осталось ли для него хоть что-то в этой жизни. Со времени первого печального года обучения в школе Сент-Реджис он не переживал такого уныния, но сейчас, по крайней мере, начал сознавать, что представляет собой Йель. В нем заново пробудились романтические мысли: сперва исподволь, а затем с нарастающей решимостью Бэзил стал погружаться в университетскую атмосферу, которая так долго питала его мечты.
«Хочу возглавить газету „Ньюс“ или „Рекорд“, — октябрьским утром подумало его прежнее воплощение, — хочу выиграть первенство по футболу, хочу стать членом общества „Череп и кости“».
Всякий раз, когда у него перед глазами возникало видение Минни и Лемойна в купе поезда, Бэзил повторял эту фразу, как заклинание. Он сгорал со стыда, вспоминая, как задержался в Мобиле, а дальше следовали длинные вереницы часов, почти совсем не занятых мыслями о Минни.
Бэзил пропустил половину футбольного сезона первокурсников и без особой надежды присоединился к резервным игрокам на Йельском стадионе. Затерявшись в своем черно-белом футбольном свитере Сент-Реджиса среди пестрого разнообразия выпускников сорока школ он с завистью смотрел на два десятка счастливцев в голубой форме Йеля. К концу четвертого дня Бэзил уже смирился со своей скромной ролью, но тут голос Карсона, помощника тренера, вдруг выделил его из толпы статистов.
— Кто сейчас выполнил эти передачи?
— Я, сэр.
— Что-то я тебя не припомню.
— Меня только что допустили к игре.
— Знаешь, как подавать сигналы?
— Да, сэр.
— Тогда веди команду на поле; энды[43] — Кратч и Биспам, таклы…[44]
Через минуту Бэзил услышал в морозном воздухе свои отрывистые выкрики: «Тридцать два, шестьдесят пять, шестьдесят семь, двадцать два…»
Они были встречены волной смеха.
— Минуту! Где ты научился подавать такие сигналы? — спросил Карсон.
— У нас был тренер из Гарварда, сэр, а что?
— Оставь эти хотоновские штучки. Ты ребят до колик доведешь.
Через несколько минут им приказали надеть шлемы.
— Где же Уайт? — забеспокоился Карсон. — Хвосты сдает, да? Ладно, тогда ты, в черно-белом свитере, как твоя фамилия?
— Ли.
— Будешь подавать сигналы. Проверим, чего ты стоишь в деле. Вы, ребята, гарды[45] и таклы[46], вполне доросли до студенческого уровня. Держи их в полной готовности, как там тебя?..
— Ли.
Они выстроились; мяч был на двадцатиярдовой линии у первокурсников. Им разрешалось сделать неограниченное количество даунов[47], но, когда после нескольких розыгрышей они практически не сдвинулись с места, мяч передали первой команде.
«Ну, все! — подумал Бэзил, — конец мне».
Но через час, когда они вышли из автобуса, с ним опять заговорил Карсон:
— Ты сегодня взвешивался?
— Да, во мне сто пятьдесят восемь фунтов.
— Послушай моего совета: кончай играть, как школяр. Ты всего-навсего останавливаешь противников. А вот если будешь их валить, они быстро выдохнутся. Ногой бить умеешь?
— Нет, сэр.
— Очень плохо, что до сих пор не научился.
Через неделю имя Бэзила прозвучало в списке тех, кто едет в Андовер. Два квотербека, Данцингер и некий Эпплтон, похожий на жесткий резиновый мячик, оказались в первом составе, а Бэзил смотрел игру с боковой линии, но, когда в следующий вторник Дацингер на тренировке сломал руку, Бэзила вызвали в тренерский штаб.
Накануне игры с принстонскими первокурсниками кампус почти опустел: все студенты отправились в Принстон на межуниверситетскую встречу. Стояла глубокая осень с порывистым западным ветром, и, возвращаясь к себе после разбора предстоящего матча, Бэзил почувствовал, как его вихрем закружило знакомое желание славы. За Принстон в очковой зоне[48] играл Лемойн, и Минни вполне могла появиться на трибунах, но сейчас, когда он бежал по пружинистому газону перед Осборном, уворачиваясь от воображаемых таклов, ее присутствие было менее важно для него, чем игра. Как и большинство американцев, он часто упускал момент, когда можно сказать: «Для меня это великое уравнение, которым будет поверяться все остальное; это мое золотое время». В кои-то веки ему было достаточно того, что происходило сейчас. Он готовился провести два часа на том поле, где темп жизни будет задавать он сам.