– Думаешь, Смольников…
– Что? Смольников? Сбросил гнет высокоморального Семеныча и ринулся заставлять нас играть на саксофоне? Или, что более вероятно, учуял в нашем визите некую для себя опасность и решил разведать, какие же это пташки произвели налет на его гнездышко? Бр-р! – Она брезгливо передернулась, вспомнив вид, а главное, запашок этого самого «гнездышка», и резко увеличила скорость. – Лучший способ избежать неприятностей – это оказаться от них подальше.
Они уже въехали на мост. Позади, слева, осталась церковь Нечаянная Радость, впереди лежало Останкино.
– Да ты что?! – воскликнула вдруг Валерия, взглянув в зеркальце, и в следующий миг удар потряс автомобиль.
Что-то страшно толкнуло их справа, рядом с задним колесом. «Нива» резко пошла к обочине, где внизу за бордюром темнел обрыв. Валерия крутанула руль, пытаясь выровнять автомобиль, однако «Мицубиси» нанес новый удар.
Альбину бросило на дверцу. Она взмахнула руками, пытаясь хоть за что-то ухватиться, повернулась – и увидела квадратную морду большого автомобиля, бледные пятна лиц за ветровым стеклом. И в то же мгновение «Нива», протаранив бордюр, повисла на склоне… Альбина еще увидела, как Валерия распахнула свою дверцу, рванулась… но тут «Нива» резко канула вниз и покатилась по склону.
Что-то остро ударило Альбину в бок, она ощутила, что вываливается из автомобиля через раскрывшуюся дверь и летит, какое-то время летит вслед за ним в черную бездну.
Еще один кувырок – тяжелый удар – и взрыв, и столб пламени… А потом Альбина с силой врезалась во что-то зыбкое, ледяное, сырое, и тьма накрыла ее с головой.
Часть II ГЕРМАН
Герман стоял в темном коридоре и смотрел в приоткрытую дверь. Эти двое не видели его. Похоже, они одурели настолько, что даже забыли, где находятся. Словно вернулись прежние, золотые, вольные денечки и они опять сами были себе хозяева. Могли напиться, накуриться, накуролесить – и остаться безнаказанными, более того – «словить» особый кайф от своей изощренной жестокости, от страданий, которые они причиняют!
Но сейчас оба еще накачивались «горючим», еще готовились к подвигам: пили.
Герман пригляделся: пузатая бутылочка с расплывшейся чернильной этикеткой, которую он вчера «забыл» на тумбочке, когда навещал больных перед отбоем, пуста. Разумеется, они не выпустили добычу! Ну а вкус клофелина тем и замечателен, что полностью поглощается вкусом спиритуса вини. Рядом с бутылкой лежала раскрытая библиотечная книжка. Герман вчера украдкой взглянул на обложку и тихо ужаснулся: стихи Вознесенского! Теперь прямо на страницах развалились две рыбные котлеты, утаенные, надо полагать, от ужина, и небрежно накромсанный шмат колбасы: остатки передачи. По страницам плыли жирные пятна. Ну что же, туда ему и дорога, Вознесенскому, на что еще он годен?
Веселье достигало апогея. Антон поднес ко рту котлету, но вдруг выронил ее и запел тонким бабьим голосом:
– Быть маньяком – хорошо,
А киллером – лучше.
Я бы в киллеры пошел —
Пусть меня научат!
Макс покатился со смеху в буквальном смысле: завалился на спину, забил по воздуху ногами – и вдруг обмяк, словно надувная игрушка, из которой выпустили воздух, захрапел… уснул.
Антон какое-то время смотрел на приятеля с чувством тупого превосходства: вот, мол, слабак, то ли дело я!.. – и вдруг глаза его стали стеклянными, он клюнул носом и, скатившись на пол, замер между кроватями, присоединив к храпу Макса свое сонное сопенье.
Герман оглянулся. Разумеется, пусто. Разумеется, никого! На сегодняшнюю ночь он обеспечил полное безлюдье в больничке. Толстуха Регина Теофиловна спит себе спокойно дома, уверенная, что если на дежурстве главврач, все будет великолепно, караульный… Герман попытался вспомнить, каким образом он обеспечил отсутствие охраны, однако не смог: волна восторга затуманила память.
Ладно. Он вспомнит об этом потом. Сейчас прежде всего – сделать дело!
Потянул на себя дверь и вступил в палату все еще на цыпочках, все еще не веря себе. Но клофелин не подвел: эти двое храпели без задних ног, наполняя спертую атмосферу тяжелым винным духом. И все-таки Герман чувствовал еще и другой запах – вернее, вонь. Впервые она шибанула ему в нос год назад – да, год прошел, подумать только! – когда тело Хингана, окаменевшее после укола, навалилось на него возле бассейна, под треск и блеск достопамятного фейерверка. Теперь Герман опять подумал: жаль, что цивилизация лишила нас некоторых свойств, изначально запрограммированных в организмах. Остроты обоняния, к примеру. Тогда люди заранее чувствовали бы опасность: ведь преступники-психопаты воняют особенным образом, испуская звериный, козлиный запах пота, поскольку в крови нарушен баланс гормонов и катехоламинов [2].
Герман осторожно опустил руку в карман халата. Вот оно, его оружие. Ничего особенного – всего лишь черенок алюминиевой ложки. По-хорошему, таким ложкам надо бы сложить особую тюремную оду! Только вчера Стольник рассказывал лепиле (доктору, стало быть, а конкретно – Герману) очередную байку из своей грандиозной биографии – на сей раз о том, как тремя такими алюминиевыми ложками умельцы во главе с ним прорыли десять метров подкопа, вынося землю полиэтиленовыми пакетами. А сколько тюремная практика знает случаев, когда заточенными о каменный пол ложками зеки чинили разборки и исполняли блатные приговоры?
Сейчас одну из таких заслуженных заточек, навостренную на манер опасной бритвы, держал в руке Герман. Он провел лезвием по ладони и даже сквозь резиновую перчатку ощутил смертоносную остроту. Улыбнулся…
Какое-то мгновение постоял над спящими, с трудом превозмогая тошнотворный ком в горле. Вот странно: он не боялся того, что намеревался сделать: свыкся, сжился с мыслью о кровавой мести этим двоим, но стоило представить, что надо будет стащить с них трусы… С души воротило, однако, сжав зубы и стараясь не дышать, он все-таки сделал это.
Макс валялся навзничь. Герман холодно взглянул на сонный комок плоти, съежившийся между его ног, стиснул мошонку – и одним отработанным, резким движением чиркнул по ней лезвием.
Макс слабо дернулся, пена закипела на его приоткрытых губах… боль медленно пробивалась сквозь оцепенелое сознание.
Герман, нахмурясь, нагнулся над Антоном, перевернул его пинком, снова чиркнул заточкой. Потом вложил ее в вялые пальцы Антона, которые невольно сжались в кулак.
Вышел, не оглядываясь. Хотел задвинуть засов на двери, но покачал головой: останутся кровавые следы. Сначала руки помыть.
Торопливо прошел в свой кабинет, отвернул кран. Мутная красная вода полилась с рук. Герман мылил и тер перчатки так, словно готовился к операции. А между тем самые сложные операции в его жизни были уже позади! Тогда Хинган, теперь вот эти…
Он протер чистые перчатки полотенцем и стянул их. Машинально сунул руки под струю воды, начал намыливать их – просто по привычке. Нетерпеливо ожидал, когда же радость, пьянящая радость захлестнет сознание, когда запоют в душе какие-нибудь там ангельские трубы, извещающие, что Дашенька обрела, наконец, покой, а значит, может успокоиться и мститель.
Однако в душе было почему-то глухо и темно, и лицо, которое Герман видел в старом зеркале, криво висевшем над умывальником, было сведено прежней болезненной судорогой неутихающего страдания.
От воды поднимался едкий, мерзко пахнущий пар. Герман опустил глаза – и невольно ахнул. Прозрачная вода, попадая на его ладони, уходила в сток раковины красно-бурой!
Он опять схватился за мыло – и увидел пузырящуюся кровавую пену, которая и наполняла воздух особенной, звериной, козлиной вонью. И лицо, смотревшее на него из зеркала, было накрашенным, размалеванным лицом Хингана!
…Герман вскинулся, раздирая на груди футболку, мешавшую дышать, с трудом открыл глаза.
Ночь смотрела в окно – спокойная, ясная ночь. Нет, это уже предутрие: звезды меркнут одна за другой.
Сон, что ли?
Не выдержал темноты – вскочил, нашарил на стенке выключатель. Постоял, пошатываясь, оглядывая знакомую простенькую обстановку: письменный стол, покосившийся гардероб, книжные полки во всю стену, продавленное кресло и два стула; потом осмелился опустить глаза на руки.
Ну, руки как руки.
Его вдруг затрясло. Футболка – хоть выжми, волосы влажные, да и на подушке отпечаталось сырое пятно на месте его головы.
Ну и сны же снятся на Пасху!
Да, ведь сегодня уже Пасха, то-то пахнет в доме так хорошо, сладко, сдобно.
Герман приветственно улыбнулся иконке в углу: так и не научился вскидывать руку в крестном знамении, не чувствуя себя при этом «книжником и фарисеем», и, взяв из шкафа сухое белье, вышел в коридор.
Настывший за ночь пол приятно холодил босые ноги, снимая остатки сонного угара. Может, он и впрямь угорел? Баба Люба небось возилась до полночи с куличами…
Герман заглянул на кухню, но хозяйку не увидел. Корову доит, конечно. Торопится: ведь сегодня всех желающих побывать у заутрени соберет автобус, на который расщедрился начальник ИТУ, и повезет в соседнее село, в церковь.
Герман вошел в закуток, который приспособил под «ванную», разделся, встал в лохань и вылил на себя два ведра воды, приготовленных с вечера.
Телу стало легче.
Вернулся к себе, поспешно оделся. Повозил бритвой по щекам – кое-как, не заботясь о результате. Опять стало страшно смотреть в зеркало.
Что же это творится с ним, господи?..
Привидевшееся сегодня в кошмарном, омерзительном сне было именно тем, ради чего Герман оказался здесь, в богом забытой деревеньке Синичке, знаменитой в истории Отечества только одним: в километре от нее находилось исправительно-трудовое учреждение номер восемнадцать. То самое, куда, по приговору суда «милостивого и справедливого», определены отбывать наказание Антон Мазурков и Максим Рассохин. Те самые Антон и Макс, которые вместе с Сергеем Цимбалом, более известным как Хинган, однажды уничтожили семью Налетовых.
Герман оглянулся на отпечаток своей головы на подушке и, погасив свет, вышел из комнаты. Ощупью нашел на вешалке куртку, продрался сквозь тесные, заставленные хламом сенцы на крыльцо. Не прощаясь, прихлопнул калиточку. Баба Люба, надо думать, привыкла к причудам своего угрюмого постояльца, да и занята она сейчас совершенно другими мыслями – благостными, светлыми, тихими…
Герман споткнулся; остановился, закинув голову. На востоке уже чуть брезжило, ну а для него близость утра означала только одно: привычный приступ тоски и ненависти – больше, пожалуй, к себе самому, чем к кому-то другому.
Он побежал по дороге, оступаясь в глубоких, прихваченных морозцем колеях, иногда нервно передергиваясь, словно пытаясь стряхнуть с плеч какую-то тяжесть. Но в том-то и дело, что судьба взвалила ее на Германа мгновенно, а вот чтобы стряхнуть… уже второй год пошел, как гнетет она, давит к земле, и что ни делает Герман, груз этот становится все мучительнее.
Он покинул Москву вскоре после того, как еще три смерти разом обрушились на него с внезапностью божьей кары, наполнив сердце болью, опустошив и высосав душу.
Вот странно – даже смерть Хингана почему-то стала мукой!
…Однажды утром Никита Семенович без стука распахнул дверь в его комнату – и Герман, вскинувшись на постели, понял: пришла какая-то беда. Ринулся вслед за сторожем в подвал – и застыл, глядя на Хингана, скорчившегося в углу. Горло его было перетянуто черными колготками, и голые ноги, с которых никакие гормоны и эпиляции так и не смогли вывести обильных волос, нелепо растопырились, сведенные предсмертной судорогой. В комнатушке пахло кровью, но Герман не сразу обратил внимание на руку Хингана. Вернее, кровавую культю. Палец, на котором тот всегда носил перстень, был отрублен! Перстень исчез.
Помнится, Германа всегда удивляла утонченная красота кольца, однако он почему-то был уверен, что это подделка, нестоящая вещица. Снять ее было невозможно: перстень буквально врос в отекший палец. К тому же Герман не видел особого вреда в том, что эта мелочь останется у Хингана: считал, что его память надежно заблокирована!
В эту минуту Герман ощутил прежде всего какую-то полудетскую обиду на судьбу: ну почему теперь, когда он столько сил положил, разыскивая сбежавшего Хингана, когда нашел его, наконец, и с риском для жизни смог притащить обратно во Внуково, – почему именно теперь жадность настолько одолела Миху, что заставила его не просто убить – убить, ограбить, предать?..
Да, вместе с перстнем исчез и Миха. Трясясь от злости, путаясь в словах, Никита Семенович бессвязно описывал какой-то их спор насчет того, кому караулить Хингана… Герман не слушал – только смотрел и смотрел на труп, потирая слева грудь, где болезненно ныло сердце. Почему он так привязался к Михе, почему так ударило случившееся? Потому что предал человек, которому Герман доверился всецело, который с мрачным энтузиазмом разделял его мстительность, помогал, без которого бы… Да он слишком многим обязан Михе, чтобы упрекать его!
Нет. Герман не мучился бы так, если бы тот обчистил дачу и сбежал, но убить Хингана… Рано! Рано! Тот еще не испил всей чаши, не испытал всей боли и унижений, которые заслужил своим изуверством. Теперь он был спасен от этой участи, Миха исчез… А Герман снова ощущал ту же мучительную тоску неутоленной ярости, которая только-только начала было утихать.
Но и этого, на взгляд судьбы, оказалось для него мало… еще мало после того дня, который они провели вместе с Семенычем, долбя бетонный пол, копая яму, зарывая в ней Хингана… после ночи, последовавшей за всем этим…
Наутро ему позвонили и попросили приехать на опознание трупа.
Погиб Кирилл.
Погиб… Застрелился после того, как его «Мицубиси» столкнул с эстакады машину с двумя женщинами. Одна осталась жива – выпала в снег из распахнувшейся дверцы, вторая погибла при взрыве.
Наверное, Кирилл сошел с ума. Другого объяснения случившемуся Герман не мог подобрать! Никита Семенович, приезжавший к нему накануне делать уборку, рассказал, что тот был совершенно не в себе. Семеныч застал у него двух потаскушек – обычное явление в квартире Кирилла! – которых Смольников внезапно выгнал в приступе дикой ярости. Потом вдруг бросился вон из квартиры. Никита ждал его, ждал, да так и уехал, боясь опоздать на последнюю электричку. А вон что оказалось…
Герман хоронил зятя один: родители были слишком слабы, чтобы ехать, а Ладе вообще решили ничего не говорить. Конечно, она совершенно не помнила Кирилла, но… кому как не Герману знать, до чего же внезапно иногда пробуждается память!
Он не чувствовал жалости к зятю – только странную озлобленность, что лежит Кирилл теперь в этой узкой оградке старого кладбища рядом с Дашенькой, что волей-неволей, приходя навестить дорогую девочку, Герман теперь будет вынужден навещать и его. Да, их взаимная неприязнь была слишком долгой, чтобы смягчиться жизнью или даже смертью. А может быть, она еще укрепилась тем, что роль мстителя – и убийцы, что там говорить! – взял на себя не родной отец Дашеньки, а он, Герман. И теперь Кирилл, подобно Михе, предал его, трусливо сбежал – в смерть, оставив ему доделывать кровавую работу.
Теперь уже не в Москве.
Да, хорошо хотя бы то, что в Москве его больше ничто не держало. Он простился с притихшим Никитой Семеновичем и уехал в Нижний. На другой же день отправился на прием к медицинскому начальству пенитенциарных [3], как принято выражаться, учреждений, однако оказалось, что зависят его дела не от начальства, а от чиновной мелкоты.
Если бы кто-нибудь впрямую спросил Германа, как ему удалось пристроиться в ИТУ ь 18 (предположим, там не было врача, но ведь его не было еще в пяти таких же колониях!), он только улыбнулся бы. Граф Монте-Кристо поступил чрезвычайно мудро, сначала разбогатев, а уж после приступив к свершению своей мести. Все-таки всегда, и везде, и во все времена дорога к заветной цели становится не в пример короче, если каждый твой шаг сопровождается звоном презренного металла!
Герман ни в коем случае не намеревался надолго задерживаться на новом месте работы. Сделает дело – и… Его силы на исходе! Однако он, сын и внук двух замечательных врачей, просто не умел относиться к работе спустя рукава, и повседневные рутинные обязанности увлекли его сильнее, чем он хотел себе в этом признаться.
Заведомо зная, что задачи его здесь весьма далеки от типичных, Герман все-таки подковался некоторым образом теоретически, прочитав несколько номеров журналов «Воспитание и правопорядок» и «Преступление и наказание». Теперь он знал на бытовом уровне, кто такие «блатные», «паханы» и «бугры», насколько возвышаются над ними «воры в законе», почему все они презирают «мужиков и отчего все они, вместе взятые, панически сторонятся «петухов», «козлов» и «вафлеров»… что, собственно говоря, одно и то же.
Это была теория. Но больше всего изумляло, что все эти персонажи детективов имеют руки, голову, ноги – словом, неотличимо похожи на людей, хотя частенько болеют отнюдь не как люди.
…Тот «отрицала», который распанахал себе живот и засунул туда полметра тонкой проволоки… Он пришел в санчасть, когда рана уже загноилась, испускала мерзкий запах и причиняла невыносимую боль. При одном только взгляде на это изделие рук человеческих у Германа у самого поднялась температура, ну а «отрицалу» уже начинал жечь антонов огонь.
– На стол! – грубо скомандовал он, в тычки гоня пациента в операционную.
Рыхлая и большая, как снеговик, Регина Теофиловна, единственная медсестра больнички, грузно топая, ринулась к шкафу с инструментами и вдруг тонким голосом заявила, что кончились нитки. Оказывается, за весь почти год, пока в больнице не было постоянного врача, здесь не проводили никаких операций и, естественно, не пополняли запас необходимых материалов. Вроде бы должен остаться моток-другой, но все исчезло.