Старик умер в саду, упал в розовый куст и замер.
Как только Ефим понял, что генерал мертв, он оставил Оксану рыдать над телом хозяина, а сам бросился в кабинет за браунингом. Пистолет он спрятал в саду. Милиционеры забрали из дома все наградные сабли и пистолеты, но про браунинг и не заикнулись: похоже, старик зарегистрировал не все свое оружие.
В тот же день отец отвез его домой, на Покровку, но через полгода доктора Истомина арестовали, судили и надолго посадили: он годами помогал детям из хороших семей уклоняться от службы в армии, зарабатывая на этом огромные деньги.
Во время последнего свидания доктор Истомин попросил Ефима не продавать квартиру на Покровке:
– Ни за что, понимаешь? Вернусь – заживем, поверь мне.
На следующий же день после вынесения приговора Истомину-старшему на Покровке появилась мать Ефима, которую он не видел десять лет. Суд назначил ее опекуншей над несовершеннолетним сыном. Кира Георгиевна увезла сына к себе, в Подмосковье, а московскую квартиру сдала грузинским бандитам.
На новом месте Ефиму не понравилось: огромное кочковатое поле с кучами строительного мусора, металлолома и московскими высотками на горизонте, двухэтажный поселок, клуб с обшарпанными колоннами, продуктовый магазин с пьяницами под дверью, закрытый военный завод с битыми окнами, школа с недостроенным бассейном, в котором кисла и пузырилась зеленая жижа, грязный лес, тянувшийся до станции пригородной электрички, унылые субботние пикники на берегу озера, образовавшегося на месте заброшенного карьера…
– Серый, серая, серое, серые, – резюмировал он свои впечатления о поселке.
– Уважение к серости дается труднее, чем уважение к святости, – наставительно проговорил дед по матери, бродивший по квартире в кальсонах. – И вообще, держи-ка ты язык за зубами, люди тут могут тебя правильно понять – хайло-то набьют…
Впрочем, через месяц деда не стало. На кладбище пришли десятка два стариков, работавших когда-то на военном заводе, где дед был начальником цеха. Один из пьяных оркестрантов упал в яму, и его вытаскивали всем миром, чертыхаясь и хохоча, а потом в эту яму опустили гроб с телом деда.
Ефим сам отскоблил и отмыл комнату деда, сменил дверной замок, развесил по стенам свои рисунки и спрятал браунинг в надежном месте.
Мать ходила по дому в шелковом халате, пила водку и перебирала эскизы театральных декораций, за ужином рассказывала, как сегодня хорошо поработала, то и дело роняла вилку и высоко вскидывала голову, чтобы никто не подумал, что она пьяна.
Третьим жильцом дома была Венера. Эта девочка, ровесница Ефима, была дочерью двоюродной сестры Киры Георгиевны – Эльвиры, покончившей с собой из-за несчастной любви. Невысокая, крепкая, с глянцевой кожей и раскосыми глазами, Венера редко открывала рот и смотрела на всех исподлобья. С утра до вечера она не снимала фартука, в котором позвякивали ключи от дома, подвала и кладовок: девочка была при Кире Георгиевне и уборщицей, и кухаркой, и прачкой.
Через несколько дней Ефим познакомился с человеком по фамилии Дарьялов-Пропись, пожилым актером, любовником Киры Георгиевны, ради которого она сходила в парикмахерскую, надела платье с блестками и купила коньяк.
Дарьялов-Пропись привез фрукты – полкило неважных яблок, цветы и только что вышедшую книгу своих мемуаров под названием «Жизнь моя, сцена!». Кира Георгиевна ахала, прижимала книгу к груди и закатывала глаза, а Дарьялов-Пропись, выпивший на скорую руку стакан коньяка, снисходительно поглядывал то на нее, то на Ефима, постукивал по столу пальцами, унизанными кольцами и перстнями, и рокочущим баритоном жаловался на интриганов, которые опять лишили его главной роли в каком-то «упоительно свежем спектакле». Его мясистое лицо с тщательно пробритыми складками оставалось при этом неподвижным.
Дарьялов-Пропись провел в их доме три дня, бродил по комнатам в махровом халате, чесался, курил трубку, ел, пил и говорил, скучливо позевывая, но оживлялся, как только в комнату входила Венера, которую он называл Верочкой.
– Вам бы маленькое платье и шелковые чулочки, Верочка, – говорил он, ощупывая взглядом фигуру девочки. – Что-то летящее, легкое… брюки вас тяжелят…
Ефим видел, как перед отъездом Дарьялов-Пропись поймал Венеру в коридоре, прижал животом к стене и зашептал что-то ей на ухо. Она стояла, покорно опустив руки, и не шелохнулась, пока он ее лапал.
Вечером она поднялась к Ефиму, прошла вдоль стен, увешанных рисунками, и спросила:
– Меня можешь нарисовать?
– Могу, – сказал он.
Венера сняла фартук, свитер, брюки, лифчик, трусы.
– Носки, – сказал Ефим. – И сядь там.
Она сняла носки и села на стул.
– Повернись… грудь вперед, еще… голову повыше… левое бедро чуть ниже… вот так…
Через час рисунок был готов.
– И все? – спросила она.
– Зачем я буду старику ломать кайф? – сказал Ефим. – Ему же целка нужна.
– У твоей матери экзопротез, – сказала она. – Рак молочной железы. Вместо груди – контурированный экзопротез. И она меня кормит уже который год.
– Одевайся, – сказал он, вешая рисунок на стену. – Спокойной ночи.
С первых же дней Ефим стал в поселковой школе звездой. Рослый голубоглазый блондин, атлетически сложенный, хорошо одетый и знающий слова вроде «участь», «клейкий» или «баснословный», вызвал переполох среди девушек и злость у парней.
В первый же день он подошел на большой перемене к гиганту Шварцу и одним ударом отправил его в нокаут, а Китайца сбил с ног и вывозил лицом в луже. После этого позвал их в рощу за школой и сказал, что ему нужна помощь. Шварц и Китаец переглянулись, кивнули.
В субботу приехал Дарьялов-Пропись.
Увидев Венеру в мини-юбке, чулках и туфлях, он так разволновался, что не заметил, как напился.
– Фимочка, – сказала Кира Георгиевна, – может, вы прогуляетесь по холодку? Дмитрий Семеныч, погуляйте с Фимочкой…
Дарьялов-Пропись выпил еще полстакана коньяку, с трудом надел пиджак и плащ, прикурил сигарету фильтром, расхохотался и чуть не упал с крыльца.
На улице он взял Ефима под руку, и они двинулись к фонарю у автобусной остановки, потом свернули в кусты, тянувшиеся до опушки леса.
– Надо отлить, – сказал Дарьялов-Пропись, смеясь дурным смехом. – Отлить!
– Там болото, – сказал Ефим. – Лучше туда, направо.
Он остался на тропинке, закурил, прислушиваясь к звукам, доносившимся из кустов.
Минут через пять в кустах раздался сдавленный протяжный стон, потом Дарьялов-Пропись застонал и заплакал в голос, а потом послышался глухой удар, затрещали ветки, и на тропинку вышли Шварц и Китаец.
– Все в порядке? – спросил Ефим.
– Ага, – сказал Шварц. – Я бы так нашу англичаночку…
– А он не сдохнет? – спросил Китаец.
– Не должен, – сказал Ефим. – Сваливайте, а я тут пока погуляю.
Шварц и Китаец скрылись в темноте.
Через час Ефим кое-как привел Дмитрия Семеновича в чувство и притащил домой.
С ног до головы грязный, в собственном дерьме, крови и блевотине, еле передвигающий ноги, Дарьялов-Пропись не мог сказать ничего вразумительного – только плакал от боли и унижения.
Под причитания Киры Георгиевны Венера и Ефим раздели несчастного, обмыли и уложили, а одежду бросили в стирку. Ни бумажника, ни документов при нем не оказалось.
На следующий день, едва дождавшись, когда Кира Георгиевна погладит его брюки, Дарьялов-Пропись оделся, вызвал такси и уехал.
Кира Георгиевна пила и рыдала до вечера.
После ужина она наконец ушла спать, и Венера сказала, не поднимая глаз:
– Если хочешь, я надену юбку и чулки.
– Нет, – холодно сказал Ефим, ковыряя в зубах спичкой. – Надевать ничего не придется…
Утром Венера сходила для него за сигаретами – триста метров до киоска и обратно. На нее таращились дети, бежавшие в школу, взрослые, направлявшиеся к электричке, продавец в киоске тоже таращился, отсчитывая сдачу, но она и бровью не повела. Взяла пачку сигарет левой рукой, зажала сдачу в правой, вернулась домой, отдала сигареты и сдачу Ефиму и только после этого надела трусы, лифчик, носки, брюки, свитер, домашние туфли и села чистить картошку к обеду.
По вечерам Ефим, Шварц и Китаец грабили пьяных, которые шли с электрички домой через лес. Если пьяный сворачивал в кусты, чтобы справить нужду, его били по голове гирькой, спрятанной в шерстяном носке, обирали и убегали. Чаще всего добыча была небольшой – немного денег, сигареты, но однажды повезло – в кармане пьяницы оказался мобильный телефон, который Китаец продал за пятьсот баксов. Еще раз им подфартило весной, когда они стали владельцами ноутбука. Чтобы продать его, пришлось ехать в Москву, но дело того стоило.
Сестра Китайца по пьянке рассказала о деньгах, которые рэкетиры каждую неделю собирают с ларечников и увозят в Москву. Ефим проследил за бандитами, понял, что они приезжают на одной и той же «бэхе» примерно в одно и то же время и возвращаются в Москву через деревню Кураево. Их уже пытались ограбить, но в тот раз бандиты промчались через деревню не останавливаясь, сбивая прохожих и стреляя из окон машины. Значит, действовать надо было продуманно и решительно.
Шварц сделал обрез из охотничьего ружья, принадлежавшего старшему брату, который погиб на Кавказе, Китаец раздобыл гранату Ф-1, Ефим достал из тайника браунинг, Венера извлекла из кладовки детскую коляску, надела юбочку и накрасила губы.
Бандиты издали увидели молодую женщину, толкающую перед собой детскую коляску, и притормозили, а когда она, подвернув ногу, упала и при падении перевернула коляску, вышли из «бэхи». Водителя, оставшегося за рулем, Шварц застрелил в упор из обреза, а Ефим тремя выстрелами уложил тех двоих, которые пытались помочь Венере, четвертым выстрелом добил раненого. Сумки с деньгами уложили в детскую коляску и отправили Венеру домой, а сами помчались в другую сторону.
Отбежав метров пятьдесят от машины, Китаец не выдержал, вернулся, кинул гранату в «бэху» и бросился наутек. Машину разворотило взрывом.
– Ну а чего? – сказал Китаец, догнав друзей. – Зря я, что ли, «лимонку» с собой таскал?
– Дураки мы, – сказал Ефим. – Пушки у них надо было забрать.
– Да ладно, – сказал Шварц. – У нас и свои ничего…
Венера ждала их дома. Она уже переоделась, смыла косметику и сидела на диване с учебником английского – девушка занималась по индивидуальному плану, и вскоре ей предстоял экзамен по иностранному языку. Она сделала все, что велел Ефим, не задавая никаких вопросов, и ее не интересовало содержимое сумок, стоявших в его комнате.
Денег было много, и на них решили купить доллары и дойчмарки.
Ефим нашел обменник на окраине Москвы, договорился о покупке – по семьсот рублей за доллар и по четыреста пятьдесят за дойчмарку, и на следующий день они поехали в обменник с двумя баулами, браунингом, обрезом и кавалерийской шашкой, которую Китаец нашел на чердаке в сундуке. Похоже, прадед хранил ее как память о Гражданской. Шашка была в ножнах, украшенных серебром.
В обменнике их ждали трое кавказцев и толстуха с перманентом. Руки толстухи мелко дрожали, когда она пересчитывала деньги, и пахло от нее крепким потом, смешанным с запахом французских духов, которые продавали на рынках ведрами. Кавказцы нервничали, курили, обменивались злыми взглядами и короткими репликами.
Как только Китаец закончил считать доллары и марки, Ефим выстрелил в маленького кавказца, курившего у окна, Шварц разрядил ружье в живот второму, а Китаец выхватил шашку из ножен, прыгнул с колена и проткнул третьего насквозь. Шварц помог ему извлечь клинок, застрявший, видимо, в позвоночнике кавказца.
– А эта потекла, – сказал Шварц, глядя с отвращением на кассиршу, у которой брюки в паху потемнели.
– Меня сейчас вырвет, – сказал Китаец. – Не выношу я крови…
Ефим выстрелил кассирше в лоб, они вышли с баулами на улицу, поймали такси, купили по дороге пива, чипсов и через полчаса были в поселке – как раз к обеду, который приготовила Венера.
Начальника милиции майора Гнатюка в поселке звали Мелким Прайсом: у него был свой прейскурант, и все знали, сколько стоит драка, воровство, грабеж. Говорили, что за двадцать пять тысяч баксов майор мог закрыть глаза даже на убийство. Но таких денег здесь не водилось. Что возьмешь с семьи Китайца, с его четырех сестер, готовых отдаться любому за стакан портвейна и сигарету? Что возьмешь с матери Шварца, кормившей троих сыновей яичницей из двух яиц? Что возьмешь с хозяев ржавых киосков, торгующих паленой водкой и уже обобранных бандитами?
Другое дело – Ефим Истомин. Майор Гнатюк знал, что отца Ефима посадили за липовые медицинские справки, дорогостоящие справки. Такие люди умеют прятать денежки. У Ефима чистая кожа, он всегда хорошо одет, курит дорогие сигареты. Лучший ученик в школе, спортсмен, любимец женщин. Переспал чуть не со всеми девушками и женщинами в поселке, добрался и до красавицы Адели, учительницы английского, высокомерной столичной штучки, приезжающей в школу на иномарке. Несколько раз майор видел Ефима с Аделью в «Трех соснах», роскошном ресторане в заповеднике, куда простым смертным вход был не по карману. Майор хорошо это знал – там, в дачном поселке «Три сосны», он владел двухэтажным домом.
Похоже, московские следователи нашли не все деньги, которые доктор Истомин заработал на тех, кто хотел откосить от армии.
А может быть, дело не в папиных деньгах. Может быть, этот красавчик с ледяным взглядом участвовал в ограблениях в лесу, нападении на машину рэкетиров и других преступлениях, оставшихся пока нераскрытыми. Слишком уж часто его видели в компании Шварца и Китайца. Странная дружба для парня, свободно владеющего английским и участвовавшего в выставке живописи и графики, о которой писали в газетах.
После ограбления обменного пункта на окраине Москвы майор решил наведаться в дом Истоминых. Пора делиться, решил он.
Он внимательно изучил ориентировку, присланную из Москвы, и понял, что трое молодых людей, которые убили кавказцев и кассиршу, а потом уехали на такси, прихватив сумки с большими деньгами, очень уж похожи на Ефима Истомина, Шварца и Китайца.
Да и в нападении на бандитов-инкассаторов участвовали трое парней, хотя тогда, если верить свидетелям, им помогала девушка с детской коляской.
Майор Гнатюк понимал, что действовать следует осторожно: у этих парней было оружие, и с перепуга они могли и пристрелить кого-нибудь.
Как-то он помог Кире Георгиевне донести до дома тяжелые сумки с продуктами, и она пригласила его на чай. Майор принял приглашение с «моим удовольствием». Пожаловался на дочь, которая неважно училась, потому что считала себя первой красавицей в округе. Вспомнил о сынишке-дауне. Кира Георгиевна ему посочувствовала. Рассказала о своем друге, несчастном актере, который вот уже который месяц не выходит из дома: депрессия. Ему нужен уход, и ей приходится разрываться на два дома, а тут сын подрастает, у него скоро выпускные экзамены, а вокруг столько соблазнов, особенно для бедных детей… глаза у них горят, а ничего не видят…
– Да, широка жизнь, я бы сузил, – сказал Гнатюк.
Он достал из сумки бутылку коньяку – Кира Георгиевна не стала отказываться.
Они долго сидели за столом, выпивали, разговаривали.
Пришла Адель, занимавшаяся с Венерой английским, и майор было засобирался домой, но Кира Георгиевна удержала его, принесла еще одну бутылку коньяка.
Когда урок у Венеры закончился, в гостиную спустился Ефим. Поздоровался с майором, поцеловал Адель в щеку и повел наверх, к себе. Майор проводил Адель взглядом – стройные ножки в туфлях на высоких каблуках, короткая юбка – и едва сдержался, чтобы не причмокнуть. Перевел взгляд на Венеру – она опустила голову, стала собирать со стола.
Наконец майор простился.
Для начала неплохо, думал он. Несчастная стареющая женщина, легковерная и глуповатая, не обращающая на сына никакого внимания. На руке браслет с бриллиантами: «Ефим подарил». Подросток в рубашке за пятьсот баксов. Смертельно влюбленная в Ефима девочка, нелюдимая, довольно красивая, с аппетитными формами, готовая ради любви на все. Этот парень заставил ее голышом прогуляться по поселку, и она это сделала без колебаний. Терпение отверженных страшно. Рано или поздно она взорвется. Может быть, даже сдаст его с потрохами майору Гнатюку, и тогда он возьмет свое. Много возьмет и не будет ни с кем делиться. Майор был жаден – это в поселке знали все.
Когда Гнатюк ушел, Венера поднялась наверх, прильнула к двери и долго слушала, как поскрипывает кровать и постанывает Адель, а потом спустилась в кухню и стала мыть посуду.
В конце июня, после школьного выпускного вечера, тело Адели было обнаружено в бытовке на краю заброшенного карьера. Она была изнасилована и забита до смерти железным прутом. Пол, стены, окно и даже потолок бытовки – все было забрызгано кровью. Ее автомобиль с разбитыми стеклами стоял неподалеку.
Через два часа был взят под стражу Шварц: в его доме нашли мобильный телефон, принадлежавший учительнице английского, и две стодолларовые купюры с пятнами крови.
Проходя через двор, Шварц оттолкнул конвоира и крикнул в толпу:
– Пацаны, это не я! Не я!
Тем же вечером на платформе пригородной электрички к Ефиму и Китайцу, которые наблюдали за пассажирами, подошел незнакомый мужчина. Он схватил Ефима за рукав и закричал во весь голос:
– Это он! Он! Я тебя узнал, сука! Узнал! Это ты меня по голове! Ты! В лесу!
Китаец перепрыгнул через ограждение платформы и скрылся в кустах.
Вынырнувший из толпы майор Гнатюк надел на Ефима наручники.
Втроем они спустились на стоянку, незнакомец сел за руль, выехали на шоссе и помчались на юг.
– А куда мы едем, товарищ майор? – спросил Ефим.
Майор крякнул, достал из кармана черный мешок и надел Ефиму на голову.
– Сколько вы хотите? – спросил Ефим.
– А ты подумай, – сказал майор. – У тебя будет время подумать. Налево, Сережа.
Машина съехала с асфальта, пошла враскачку по грунтовой дороге.
Минут через десять остановились.