Если в середине войны люди заботились больше о делах насущных, устраивались на работу, обустраивали свое жилье и готовились долго жить, то к дням близкого прихода советов заботы и настроения у разных наций заметно изменились и активизировались. Почти все фольксдойче, т.е. русские немцы и многие молдаване готовились уходить вместе со своими. Одни в Германию, другие в Румынию. Настроение у таких было хуже некуда. И только русско-украинцы открыто торжествовали. Хотя не все, а некоторые, потом ушли вместе с немцами. В этот тревожный и нестабильный период одни заботились как бы остаться живым и унести из России свои ноги, другие обдумывали способы, чтобы поудобней можно было обломать эти ноги непрошеных гостей-завоевателей, а при удобном случае и прибить насмерть.
По вечерам жители собирались у кого-нибудь на дому и обсуждали все эти вопросы. Мы, парни из соседних дворов, тоже собирались у кого-нибудь на дому, брали трехлитровый баллон сухого молдавского вина. Родители парня, у кого собирались, готовили чего-нибудь на закуску и мы хорошо проводили вечера, обсуждая за рюмкой вина все наши городские события и все другие разные разности. Молодые парни были настроены патриотически. Опьянев от выпитого, ругали Гитлера, Антонеску, а некоторые не боялись похвалиться даже своими мелкими диверсиями против румын. Очень воинственно был настроен семнадцатилетний Колька Васильев. Сын моего хозяина, биндюжника дядя Саши. Он по секрету много раз говорил мне, что собирается поджечь городскую электростанцию. Он там работал и по ночам дежурил на ней. Я посоветовал ему не делать этого. Скоро придут красные и она будет нужна им. Что это же наша советская электростанция, а не румынская. Он был настроен так решительно поджечь станцию, что мне стоило трудов отговорить его от этой рискованной затеи. Взамен поджога, предложил
разобрать рельсы на железнодорожном переезде. Этого сделать мы не смогли вдвоем. Без нужных инструментов такое сделать невозможно, и наша попытка закончилась ничем. Хотя и старались очень.
В другой раз сделали иначе. На станции взяли башмак для остановки катящегося вагона и поставили его на рельсу снова на том же ближайшем переезде. Мы надеялись, что идущий поезд наедет на него и сойдет с рельсы. Башмак мы поставили, но поезд с рельсов не сошел. Зато на станции мы потрудились вволю. В буксы вагонов сыпали песок и щебенку столько, сколько нам хотелось, благо никто нам не мешал и мы никого не боялись. Результатов своих диверсий мы сами, конечно, не могли видеть. Но отзвуки последствий до нас доходили. Отчим Тольки Скачко был машинистом и он водил поезда. По его рассказам мы знали, что где-нибудь недалеко за Котовском, у вагонов в пути загорались буксы и иногда даже вагоны. Что кто-то умышленно совершает диверсии. В буксы сыпят песок. Мы слушали и тоже говорили, что, наверное, это так и есть, кто-нибудь сыпет песок в буксы вагонов.
Большой мечтой мальчишек было желание иметь пистолет. Дело это опасное и пистолета наверное ни у кого не было. Кроме всего, нужен ли он был им? Просто мальчишество. Я не мечтал о пистолете и он мне был не нужен. Однако мне представился случай и я стал владельцем такого. Однажды я решил навестить мою прежнюю знакомую Аню Бузинову. Это та самая Аня, которая была моей первой знакомой в Котовске, и которая приютила меня у себя на первое время. Кто она была в душе, за кого она больше болела, за русских или за немцев, я так и не понял. Она говорила, что у нее был муж из евреев и немцы его расстреляли. Потому она немцев от всей души ненавидит и желает им всяких напастей. Что она еще сумеет отомстить им за все их злодеяния. В тоже время ее хорошо знали немцы из комендатуры, а я сам иногда заставал ее в постели с немцами. Иногда в разговоре она говорила такие секреты, о которых другие обычные жители не могли знать. И вот, однажды придя к ней зачем-то, я обнаружил, что двери раскрыты, а дома никого нет. На вешалке висит немецкая солдатская шинель и какие-то другие солдатские вещи. Я спросил, есть ли кто в доме. Никакого ответа. В доме никого не было. Недолго раздумывая, я обшарил карманы шинели. В одном из карманов лежал польский пистолет. Оружие не табельное. Если оно и пропадет, то немец не пострадает, и об этом никому не заявит. Я вынул пистолет из кармана шинели и положил его в свой карман. Быстро вышел из дома. А пистолет спрятал у себя в сарае. Так что у меня был настоящий пистолет, а у моего друга Михаила Козака была русская винтовка, которую он имел официально, как русский немец.
Однажды тетя Маня нашла этот пистолет, перепугалась по ее словам, но ничего не сказала. Пистолет я прятал до прихода красных. Потом все это нам было не нужно, и мы с Мишкой одесситом все это закопали в землю от греха подальше.
Перед приходом красных Аня куда-то исчезла. По словам ее матери, Аню забрали румынская жандармерия и якобы расстреляла вместе со многими другими. Как все это было на самом деле никто не знает. Может быть и в самом деле было так. Уж больно она была смела на язык. Говорила она свободно по-немецки, по-румынски, по-польски, по-русски и по-украински. В разговоре все принимали ее за свою. А может быть, сбежала с немцами. Такое тоже могло быть. Она для меня была загадкой.
Наша улица, на которой я жил, называлась имени Профинтерна. По ней в сторону переправ на Днестре, к Дубосарам и Бендерам часто двигались немецкие и румынские войска. Шли они то большими колоннами, то небольшими группами. Иногда случалось так, что проезжие немцы по какой либо причине останавливались на день или два у жителей нашей улицы. Останавливаясь на ночлег, они бывали беспечны, и нисколько не заботились о безопасности собственной и сохранности имущества в машинах. Поставив машины возле дома или загнав их во двор, они оставляли в них без охраны все свое имуществе, а иногда и оружие. Потом весь вечер сидели за столом, пили вино, пели свои немецкие песни, спорили, и спать ложились как у себя дома, раздеваясь до нижнего белья. Никакой охраны или беспокойства за имущество на машинах не замечалось. Почему они были такими, трудно сказать. Про их беспечность жители рассуждали по-разному. Одни говорили, что такую смелость им придает уверенность в собственной силе. Другие в этом видели хорошее воспитание и веру в человеческую доброту. Третьи уверяли, что любому человеку, едущему с фронта, мирная тишина тыла покажется спокойным и безопасным раем, исключающим всякие опасности. Кто знает, кто говорил более правильно. Только и на фронте, почти на передовой, они были такими же беспечными и не слишком боялись опасных неожиданностей.
Зная подобные немецкие манеры, этим успешно пользовались наши партизаны и даже регулярные советские войска на фронте. Наши газеты иногда писали, как при ночной атаке или партизанском нападении перепуганные немцы выбегали из домов в нижнем белье, даже не успев одеться. Если на фронте они не боялись на ночь раздеваться как у себя дома, то в тылу они чувствовали себя, наверное, как на курорте. У нас же в Котовске никто ни в кого не стрелял, не было ни пьяных драк, и даже про воров никто у нас ничего не слышал. Проезжие немцы чувствовали себя, как на мирной туристической прогулке. Потому и спали по ночам более крепко, чем в других местах. Наши соседские мальчишки и юноши, жаждущие острых ощущений или каких-то мужественных подвигов войны, зная, что немцы беспробудно спят, лазили по машинам своих постояльцев с таким же бесстрашием, с каким подгулявшие гости спали в их квартирах.
Из машин забиралось все, что казалось интересным или нужным. Оружие брать боялись. Зато патронов брали вдоволь. Объяснить, зачем они были нужны мальчишкам, вряд ли кто мог. Наверное, брали, потому что мальчишками и думали, авось пригодятся. Им казалось, что они совершают смелое патриотическое дело, подвиг во имя Родины. В военное время, глядя со стороны, это и в самом деле могло выглядеть большой смелостью и патриотизмом. Ведь, если попадешься, то за такой проступок могли расстрелять. Шла война, могло быть и так. Но вряд ли мальчишеское озорство всерьез можно было считать за осознанное патриотическое действие. От безделья у них чесались руки и была мальчишеская тяга к приключениям. Мальчишкам хотелось сделать чего-нибудь героическое. Немцы, проснувшись утром, проказы мальчишек как будто не замечали. А если и догадывались, то по их пониманию, из-за мелочей не стоило волноваться и зря терять время. Обычно, хорошо выспавшись, заводили свои машины и, попрощавшись с хозяевами, уезжали. Прощаясь, говорили хозяйке дома:
- Матка, карашо, гут, спасиво, досфитанья, ауф вдерзеен, данке зер.
Тем и кончалось короткое знакомство с проезжими постояльцами немцами.
Однажды в зимнюю распутицу, по непролазной грязи по нашей улице проезжала небольшая воинская часть верхом на конях и на телегах. Солдаты были одеты в форму немецких пехотинцев, но разговаривали по-русски. Ехали казаки либо власовцы. Мы, трое парней, стояли возле своего дома и смотрели на проезжающих. Солдаты на повозках ехали в разных позах. Одни сидели, другие лежали. В конце некоторых повозок стояли русские пулеметы 'максим'. Кто-то определил, что это тачанки. Вид у казаков был угрюмый и все это воинство напоминало махновцев из кино. Дорога была разбита, было много выбоин и одна из таких тачанок застряла. Лошади хоть и старались, подгоняемые окриками и кнутами, но вытащить тачанку из колдобины не могли. Солдаты слезли с тачанки и стали помогать лошадям. Движение но дороге приостановилось. Мы подошли поближе. Едущие сзади разглядывали дома, людей. Курили, переругивались. Мы тоже разглядывали их, делали свои замечания. Неожиданно, один из сидящих на подводе, указывая на нас, громко сказал:
Из машин забиралось все, что казалось интересным или нужным. Оружие брать боялись. Зато патронов брали вдоволь. Объяснить, зачем они были нужны мальчишкам, вряд ли кто мог. Наверное, брали, потому что мальчишками и думали, авось пригодятся. Им казалось, что они совершают смелое патриотическое дело, подвиг во имя Родины. В военное время, глядя со стороны, это и в самом деле могло выглядеть большой смелостью и патриотизмом. Ведь, если попадешься, то за такой проступок могли расстрелять. Шла война, могло быть и так. Но вряд ли мальчишеское озорство всерьез можно было считать за осознанное патриотическое действие. От безделья у них чесались руки и была мальчишеская тяга к приключениям. Мальчишкам хотелось сделать чего-нибудь героическое. Немцы, проснувшись утром, проказы мальчишек как будто не замечали. А если и догадывались, то по их пониманию, из-за мелочей не стоило волноваться и зря терять время. Обычно, хорошо выспавшись, заводили свои машины и, попрощавшись с хозяевами, уезжали. Прощаясь, говорили хозяйке дома:
- Матка, карашо, гут, спасиво, досфитанья, ауф вдерзеен, данке зер.
Тем и кончалось короткое знакомство с проезжими постояльцами немцами.
Однажды в зимнюю распутицу, по непролазной грязи по нашей улице проезжала небольшая воинская часть верхом на конях и на телегах. Солдаты были одеты в форму немецких пехотинцев, но разговаривали по-русски. Ехали казаки либо власовцы. Мы, трое парней, стояли возле своего дома и смотрели на проезжающих. Солдаты на повозках ехали в разных позах. Одни сидели, другие лежали. В конце некоторых повозок стояли русские пулеметы 'максим'. Кто-то определил, что это тачанки. Вид у казаков был угрюмый и все это воинство напоминало махновцев из кино. Дорога была разбита, было много выбоин и одна из таких тачанок застряла. Лошади хоть и старались, подгоняемые окриками и кнутами, но вытащить тачанку из колдобины не могли. Солдаты слезли с тачанки и стали помогать лошадям. Движение но дороге приостановилось. Мы подошли поближе. Едущие сзади разглядывали дома, людей. Курили, переругивались. Мы тоже разглядывали их, делали свои замечания. Неожиданно, один из сидящих на подводе, указывая на нас, громко сказал:
- Братцы, да это же жиды стоят, - и продолжал указывать на нас. Нас было трое парней, и все мы была не евреями. Мы были русские. Только на мне было пальто, которое до войны носил дядя Саша и жители котовских из евреев. Пальто было черного цвета и с бархатным воротником. Другой казак громко спросил:
- Где жиды? - и, увидев нас, стал разворачивать пулемет в нашу сторону. Нам было лучше уйти, и мы спрятались за углом дома. Было слышно, как они смеялись. Кто-то сказал со смехом:
- Ой, Петро, напугал же ты жидов. Теперь всю ночь не будут спать.
После этого случая, никому ничего не говоря, я пришел к себе домой и занялся в сарае слесарным ремеслом. В дощечки вбил гвозди, заточил их напильником и вечером незаметно поставил в грязь на проезжей части дороги. Это был своего рода ответ на грубую шутку злых людей, в данном случае, расплата с казаками. Вечером, в темноте на мои гвозди-ловушки наехала не казацкая лошадь, а немецкая автомашина. Машин ехало много. Дорога была узкая, разбитая, покрыта непролазной грязью. Объехать ее было невозможно, и вся колонна остановилась. Возникла пробка. В темноте началось неописуемое. Сигналили задние машины. В темноте бегали шофера, солдаты. Чего-то громко кричали, кого-то ругали. Послышались звонкие повелительные немецкие команды, какие можно слышать только у немцев. Машину быстро откатили на самый край обочины дороги. Движение сразу восстановилось. Гвоздь, проколовший колесо, наверное, так и застрял в покрышке вместе с дощечкой, а немцы сразу же догадались, в чем дело. В отместку за такое отношение к ним, они облили бензином ближайший к машине дом и зажгли его. Светло было, как днем. При свете горевшего дома немцы заменили колесо и уехали своей дорогой. Вокруг дома бегали мирные жители, спасали, выносили из горящего дома имущество. Им помогали соседи. Я стоял возле своего дома и все это видел. По поводу происшедшего во мне ежеминутно возникали противоположные чувства, боролись между собой, и я все время сомневался в правильности своего поступка. С одной стороны, радовался, что навредил немцам, с другой стороны, было жалко соседей, а они жили от нас через два дома.
На другой день по этому случаю было много разных разговоров. Поговорили, и вскоре все забыли. Появились новые события и новые разговоры.
Прошло дня три. Неожиданно утром, когда я еще был дома, к нам в дом явился немец из комендатуры. Он спросил, не здесь ли проживает такой-то человек, и назвал мою фамилию.
- Да, - ответил я. - Проживает. Это я.
Немец велел одеться и следовать с ним в комендатуру. Возникла мысль старого опасения, что меня кто-то видел, когда я ставил на дороге дощечки с гвоздями. Но, чтобы они меня могли так быстро найти, я не мог поверить. Кто-то видел и донес. Потому так безошибочно и пришли ко мне. Лицо немца как будто не выражало злобы. И мне даже показалось, что он чему-то рад. Может быть тому, что так быстро разыскал меня и ему больше не придется ходить по городу выискивать злодея. Когда мы пришли в комендатуру, там, в коридоре у дверей начальства, уже стояло человек пять русских власовцев. Внешне они выглядели забулдыгами и пьяницами. Жандарм велел мне постоять в коридоре вместе с воинами из РОА, а сам куда-то вышел.
Судя по лицам власовцев, можно было предположить, что жизнь их здорово потрепала. Они много видели, ко всему успели привыкнуть, что им нечего терять и они ничего не боятся, а особенно эту, какую-то провинциальную комендатуру. Они говорили о чем-то веселом, смеялись и ни на кого не обращали внимания. Я стоял рядом, обдумывал свою ситуацию и волновался, переживал. Охраны никакой не было и при случае можно было сбежать. Но было бы это правильно? Ведь я даже не знаю зачем меня привели и в чем обвинят. А что будет потом с моими хозяевами? Я знал немецкую жестокость к своим врагам и никак не мог решиться на какое-нибудь действие: бежать или ждать результатов. В это время мимо нас проходил молодой начищенный офицер с погонами СС. Он было прошел мимо нас, но потом почему-то вернулся, остановился возле и стал внимательно разглядывать небритых власовцев. Потом громко, как это получается только у немцев, звонким металлическим голосом скомандовал:
- Мютцен аб!
Власовцы не поняли его, а может быть, не хотели выполнять команду, продолжали молча стоять. Тогда он с одного из них сдернул пилотку, бросил под ноги и с размаху кулаком влепил по физиономии. Все сразу поняли и сняли со своих голов пилотки. Почему он так сделал, я не понял. Раньше такого от немцев я не встречал. Наверное, ему не понравились небритые лица неопрятных российских пьяниц. После случившегося я почувствовал себя еще более неуютно. Подумалось, что начали бить даже не узнав кто мы такие и чего натворили. Утешала мысль, что небритые рожи власовцев и их вульгарно босяцкий вид не понравился эсэсовцу немцу. Про себя подумал, таким человеко-скотам я тоже бы дал по их неприятным мордам. Потом засомневался. Ведь сам-то я тоже русский. Хоть я и не пьяница, но моя физиономия тоже может вызвать у кого-нибудь антипатию и следующий буду я, кому влепят по физиономии. Проходящие мимо меня тоже причисляют к их компании. А может быть это и лучше, если меня посчитают за одного из этой компании пьяниц. Глядя со стороны, оно так и было. После инцидента с аккуратным эсэсовцем, к нам подошел солдат с винтовкой и всем велел выйти на улицу. Нас взяли под конвой и повели куда-то, бог знает куда и зачем. Когда мы отошли метров на сто, неожиданно откуда-то появился немец который привел меня в комендатуру. Увидев меня, он по-немецки спросил:
- Что случилось?
Я пожал плечами и сказал:
- Не знаю.
Тот, поговорив с конвоиром, велел мне идти вместе с ним. По дороге про власовцев он сказал:
- Все они пьяницы и дрянные люди.
Я тоже сказал:
- Да, пьяницы.
Но сам в это время раздумывал, кому из нас повезет больше, мне или этим пьяницам? Ну что из того, если они сколько-то дней отсидят под арестом. Зато потом, когда их выпустят, они снова напьются до полусмерти, обмывая свое освобождение. Веселая у них жизнь, беззаботная. Свою же судьбу я представлял в другом виде. Вначале переломают руки и ноги. Потом сломают ребра и под конец, чтобы было другим неповадно, открутят голову. Так уж у них заведено, у немцев.
В комендатуре мой сопровождающий ввел меня в кабинет к какому-то офицеру. Он что-то сказал сидящему за столом и тот вежливо попроси меня сесть напротив себя. Я сел. Офицер сидел и задавал по-немецки вопросы. Как моя фамилия, где живу, чем занимаюсь? Вопросы я понимал хорошо и отвечал на них тоже нормально. Потом он из папки вынул какой-то документ и внимательно стал читать. Донос, подумал я, или уже готовое, заведенное на меня дело. Однако вместо крика и угроз, как положено разговаривать с преступниками, офицер вежливо спросил, где я воевал и куда был ранен. И лишь после этих вопросов и его улыбающегося лица я понял, что вызвали меня не по причине бывшей мелкой диверсии возле нашего дома и что сейчас мне ничто не угрожает.