Их не было. Я спряталась под навес и жадно вглядывалась в даль. На часах было пятнадцать минут второго.
«Надо идти домой», – подумала я и почувствовала, как ноги наливаются тяжестью и начинает болеть голова. Господи, какая же я идиотка! Вот так согласиться! Что я знаю про этого человека? Может быть, он сумасшедший? Сдвинутый от горя мужик? Чокнутый от рождения? И именно поэтому от него сбежала жена? А может быть, он так пошутил? По-идиотски так пошутил, потому что…
И в этот момент я увидела их. Они бежали, запыхавшись, в распахнутых куртках, с большой сумкой в руках.
Они подбежали ко мне и остановились как вкопанные.
Дина смотрела на меня с испугом. Ее отец стал бурно извиняться, оправдываться, и по всему выходило, что задержала их какая-то Дарья Ивановна – как оказалось, Дианина бабушка.
Автобус отходил через двенадцать минут, и мы, купив билеты, смущенно молчали и делали вид, что оглядываем окрестности.
Когда подошел автобус, мы все, включая Дину, как мне показалось, почувствовали большое облегчение.
Дина села с отцом, я – одна, у окна, позади них.
Погода была довольно приличная – небо не мрачно-серое, осеннее и плаксивое, а ярко-синее, с небольшими и аккуратными, похожими на молодых и нестриженых овец или белых молодых медвежат облаками. Проглядывало беловатое, прохладное солнце – на его тепло надеяться было уже нелепо.
Дорога оказалась, конечно же, отвратительной: нас трясло на ухабах и рытвинах. Но это не помешало мне задремать и даже увидеть странный и непонятный сон: будто я взбираюсь по чудно́й лестнице – очень крутой, уходящей в никуда, без конца и перил. Лестница белая, даже белоснежная, как будто сделана из крупитчатого и пористого материала, похожего на пенопласт или сахар. Я даже хочу ее лизнуть, но почему-то все поднимаюсь и поднимаюсь – без остановки. И мне так легко это делать, что я, не задыхаясь и не отдыхая, иду все выше, почти вприпрыжку, тороплюсь и стремлюсь дальше, наверх. Как будто знаю: там меня ждет что-то очень хорошее и счастливое. Поэтому я тороплюсь…
Проспала я примерно час и проснулась, когда автобус резко затормозил и замер. Остановка – поняла я.
На остановке – а это была довольно большая автобусная станция – вошли три бабы и мужик. Деревенские, одетые плохо и бедно, в резиновых сапогах и старых куртках, похожих на зипуны. Бабы были в темных платках. Я увидела их руки – заскорузлые, грубые, красного цвета, с короткими и не очень чистыми ногтями… И вспомнила свою бабу… Да так ярко, что слезы застряли у меня в горле – только бы не разреветься!
Одна из этих теток села рядом со мной. И я услышала исходящий от нее запах хлева, парного молока и влажной земли.
И снова я представила свою бабу, и снова у меня защипало в горле, и снова я была одна на всем белом свете… И никому, никому «ненужная» – так говорила про меня она, моя баба. Моя любимая Маня. И при этих словах я всегда начинала плакать…
Примерно часа через полтора снова была остановка, и шофер объявил «перекур». Все с удовольствием выкатились на улицу – поразмяться и сходить «до ветру».
Шофер крикнул нам, что вон там, за углом, столовая, хорошая, проверенная, для шоферюг.
И можно и перекусить, кому надо. Задешево и «забыстро».
Мы пошли в столовую – небольшой сарайчик, внутри которого было, как ни странно, чисто и даже уютно.
Дина запросила сладкого, но сладкого не оказалось. Молодая буфетчица громко вздохнула и достала большую стеклянную банку со сливовым повидлом. Вскрыла банку ножом, и ложкой вывалила густое повидло в суповую тарелку. Я достала печенье из сумки, и глаза девочки заблестели. Печенье с повидлом пошло на «ура»: Дина улыбалась и с аппетитом лопала его, запивая компотом.
Валентин съел и первое, и второе – было видно, что он проголодался и еще – что он совсем неприхотлив и не избалован.
Потом мы снова отправились в путь, и я видела, как оба задремали – отец и дочь. Девочка спала, положив голову на плечо отца. И он, откинув голову на сиденье, тут же крепко уснул, приоткрыв рот и громко посапывая.
Я смотрела в окно, где все уже погружалось в ранние осенние сумерки, и думала о том, какая все-таки это, наверное, дурацкая затея. На сердце было тревожно. Как сложится там, в Москве? Как все устроится? И как я потом буду выпутываться из всего этого сложного, глупого положения, в которое я поставила себя сама? Да еще и с большой и торопливой радостью!
В Москву мы приехали в девять вечера. Въезжали уже в полной темноте, но город был освещен и мрачным не выглядел. Наверное, мрачной выглядела я – совсем отчаявшись от нашего путешествия.
Мы вышли на улицу, и я вопросительно посмотрела на Валентина. Не отказала себе и в колкости.
– Ну и что дальше? – язвительно спросила я. – Что будем делать? Искать места на вокзале?
Было видно, что Дина устала, трет глаза, переминается с ноги на ногу – хочет в туалет.
Валентин достал из кармана бумажку.
– Так, улица Янгеля! – радостно объявил он и добавил растерянно: – Только вот где этот Янгель обитает… вот что интересно!
Оказалось, что есть квартира – на неизвестной нам улице Янгеля. Эта квартира принадлежала институтскому товарищу Валентина. Он созвонился и все согласовал. На две ночи – с пятницы на субботу и с субботы на воскресенье нам был обеспечен ночлег.
Я облегченно выдохнула:
– Ну, слава богу! А то…
Договорить я не успела. Валентин с удивлением посмотрел на меня и спросил:
– А вы думали, что я поеду так, без, – он повертел пальцами в воздухе, – без точного адреса и места дислокации? Повезу дочь и прекрасную женщину туда – не пойми куда? В неизвестность? Предложу им чум на улице или топчан на вокзале?
Я покраснела и промолчала. Мы поймали такси и отправились на таинственную улицу Янгеля.
В машине мы молчали: я от смущения, а он… Может быть, от обиды? Опять меня подвел мой едкий язык! Какая ж я дура, господи! Беспросветная дура, и все!
Машина остановилась у нового многоэтажного дома. Мы зашли в нужный подъезд и поднялись на восьмой этаж. Дверь нам открыл хозяин, молодой мужчина, который явно обрадовался поздним гостям.
Мы уложили Дину и решили отметить знакомство. Денис – так звали хозяина – принялся неловко чистить картошку. Я отобрала у него нож и занялась ужином. Мужчины курили на балконе и о чем-то болтали. Я не прислушивалась. Жарила картошку и смотрела на город, лежащий передо мной. Весь он был в ярких, переливающихся огнях – огромный и непонятный. И я впервые подумала: а хотела бы я здесь остаться? Мне бы подошел этот город – здесь, в Москве, я затерялась бы среди шумной толпы и огромного, неизведанного пространства. И никто бы меня не нашел… И никто бы меня не узнавал…
Нас, провинциалов, столица, конечно, ошеломила.
Мы, взрослые, еще как-то делали «вид» и «держали лицо», а вот маленькая Дина совсем растерялась. Девочка пугалась буквально всего – клаксонов машин, свистков регулировщика, высотных домов и глубокого подземелья метро. Перезвонов трамвая и густой, упрямо рвущейся напролом, вперед, беспокойной и быстрой, стремительной толпы.
Дина даже отказалась от мороженого – видно, кусок в горло не лез. Мы держали ее за руки – справа Валентин, слева – я.
В первый день мы гуляли по Красной площади, осмотрели Царь-пушку и Царь-колокол, зашли в шумный и бурлящий ГУМ, из которого тут же сбежали. Прошлись по Тверской, постояли у памятника Долгорукому и, вконец измученные, решили перекусить.
Кафе нашли в районе Патриарших, решив что там, в стороне, цены буду демократичней. Но цены все равно нам показались огромными – я видела, как смущен Валентин. И все же деваться нам было некуда – Дина смотрела на нас во все глаза и внимательно изучала меню.
И вот выбор сделан. Я, разумеется, хоть и собиралась платить за себя, выбрала то, что подешевле. Видела, что так же считает и Валентин. А вот девочка наша «оторвалась»: Дина заказала совсем недешевые блюда: какой-то креветочный коктейль, котлету из краба и малиновый торт на десерт.
Еда была восхитительна и изысканна! И обстановка не подкачала: из окна, возле которого мы примостились, был виден пруд и белые лебеди, кружившие по воде, скользя как фигуристы. Дина смотрела во все глаза на этот завораживающий, нежный, любовный танец.
И тут снова… дернул же черт меня за язык! Идиотка! Я стала рассказывать ей про поверье, как верны друг другу лебеди, как не представляют жизнь друг без друга: вдовец или вдова бросаются камнем с небес, чтобы разбиться.
И вдруг я поймала на себе внимательный, очень пристальный и немного странный взгляд Валентина. Господи, Лида… Я страшно смутилась, закраснелась (о, Полина Сергеевна, спасибо тебе!) и перевела разговор.
Дина вдруг сморщила личико, собираясь заплакать. Мы стали ее отвлекать, и, слава богу, у нас получилось. Я посмотрела на Валентина и извинилась глазами. Он понимающе кивнул и дотронулся до моей руки.
И сердце мое, мое ледяное, замерзшее сердце распалось на тысячи острых осколков. Не поранься, Лида! Поберегись! Ведь… если что… ты просто не выживешь, слышишь! Сколько же можно терять?!
И сердце мое, мое ледяное, замерзшее сердце распалось на тысячи острых осколков. Не поранься, Лида! Поберегись! Ведь… если что… ты просто не выживешь, слышишь! Сколько же можно терять?!
Со стороны – я подметила – мы были похожи на интеллигентную провинциальную пару, приехавшую в столицу с любимым ребенком.
Оставшийся день мы бродили по улицам, сходили на мультики и поели мороженое в маленьком и уютном кафе на Смоленской площади.
Вернувшись, мы тут же уложили Дину, которая ни минуты не возражала – девочка буквально падала с ног от усталости.
Хозяина, шумного и гостеприимного Дениса, дома не было – он «съехал к зазнобе». На столе лежала записка.
«Все ясно, – усмехнулась я про себя, – тесновато, да и чтоб нам не мешать. Наверняка этот милый Денис решил, что у нас с Валентином роман».
Мы пили чай на кухне и болтали о всяком: о прошедшем дне, о впечатлениях, о восторгах и испугах Дианы.
Потом мы долго молчали. И вдруг, совершенно неожиданно, Валентин стал рассказывать свою жизнь.
Как оказалось, отец Валентина был из испанских детей, вывезенных оттуда в тридцатые годы.
Вот откуда их яркая, почти знойная, южная красота! Женился отец очень поздно, да и то почти случайно: мать Валентина, совсем юная девушка, забеременела от красавца-испанца в самом начале их странного и стремительного романа. Что поделаешь – пришлось идти в ЗАГС. Жили неплохо – в небольшой квартирке, в крошечном городишке в тридцати километрах от Москвы. Мама окончила техникум и работала на камвольном комбинате старшим технологом. Отец – там же, каким-то рабочим, наладчиком по станкам. Вскоре родился Валентин – Валенсио, как называл его отец. И все эти годы он, дон Хуан – а по-нашему Иван Иванович, – мечтал отыскать на родине своих близких и очень тосковал по родной Испании.
Помог Красный Крест: родня была найдена, связь восстановлена, и Иван Иванович, он же Хуан, засобирался в родной городок Сабадель, где проживали его дальние родственники.
Жена его, мать маленького Валентина, поехать с ним не смогла – дома оставалась пожилая и очень больная мать. Решили: конечно, пусть едет! Какая огромная радость – наконец обрести семью и родных! А там – будет видно.
Разумеется, жена знала о планах мужа вернуться на родину – сколько раз обсуждали. Да и сама не возражала, понимая, что там – да наверняка! – жизнь будет лучше, сытнее, теплее и веселей. Но есть чувство долга, есть обязательства.
Иван Иванович уехал, и – как в том мультике: «он обещал вернуться».
А время шло… Муж писал, что вот скоро, что вот-вот, через пару месяцев, через полгода… Осталось совсем немного, и они наконец будут вместе – как раньше!..
Но совсем скоро все, наоборот, стало не очень понятно: Хуан написал, что нашел прекрасную и хорошо оплачиваемую работу – на фабрике, у своего троюродного брата. Денег можно собрать прилично – и на машину, и на новую квартиру. Словом, «я тут пока подработаю, а ты – подожди». И даже прислал какие-то тряпки – жене и ребенку. А время шло, и домой он не торопился. Мать Валентина стала нервничать, писать часто и резко, взывать к совести… И тогда… он пропал окончательно! Совсем пропал – ни одного письма! Стали искать номер телефона и спустя несколько месяцев нашли. Наконец дозвонились. Трубку взяла какая-то женщина с очень скрипучим и надсадным голосом. Говорила, разумеется, по-испански. Мать ничего не понимала, только кричала: дайте мне Ваню! Слышите, Ваню! Хуана, моего мужа!
Старуха бросила трубку. Мать снова пыталась звонить, и снова все бестолку – ее Ваню к телефону не подзывали.
А однажды вечером пришла почтальон и протянула матери заказное письмо.
Мать расписалась и тут же надорвала плотный, голубоватый конверт. Он был с цветной печатью, явно официальный. Ничего не понимая, мать бросилась к соседке, учительнице немецкого. Ну, та, как смогла, и перевела: милый Ваня просил развода. Точнее, просил его адвокат.
Мать развелась очень быстро – она была гордой. А после этого стала крепко хворать. То давление, то одно, то другое… Из молодой и здоровой женщины она превратилась в ходячую рухлядь. Ей советовали подать на алименты, найти его, потрясти хорошенько – словом, наказать предателя. Она отказалась. С деньгами стало совсем плохо, и двенадцатилетний Валька хватался за любую работу, лишь бы принести в дом копейку. Зимой таскал почту (его жалели и зарплату оформляли на взрослых). Летом собирал ягоды и грибы, обрывал сирень в палисадниках и шел продавать «на дорогу». Батрачил у стариков в огородах, пилил и рубил дрова, таскал воду, по осени копал картошку.
– Выживали как-то, – тихо вздохнул Валентин.
А потом умерла мама – ему было тогда шестнадцать. И фамилию он тут же сменил – взял мамину. Носить ту, испанскую, не хотелось. Слава богу, уже удалось избежать интерната. Он запер квартиру и уехал в Москву. Поступил в институт, дали койку в общаге. И снова подрабатывал, чтобы «не сдохнуть с голоду».
Там, в институте, он и познакомился с ней, с мамой Дианы.
– Красивая была очень… – грустно улыбнулся Валентин. – И еще… такая своя! Росла без отца, в маленьком городке, с матерью. Тоже не из «счастливых».
На том и сошлись. Хотя… девок за ним бегало много.
Я подумала: еще бы! Такой красаве́ц! И наверняка были москвички – с небедными родителями и своими квартирами. Но он выбрал любовь.
Аплодисменты!
С ней, с Ларисой, они поженились на последнем курсе. Семейную комнату им не давали: сами, мол, решайте свои проблемы. Снимать было дорого. И все же снимали. Крошечную комнатку на самой окраине, в Люблино. Питались картошкой и капустой. О сосисках и колбасе только мечтали.
А после диплома Лариса предложила уехать к ней, в ее городок, в Л.
Почему? Да там, по крайней мере, есть дом. Жилье. Мать не вредная, тихая – по причине возраста и нездоровья. Надоело и голодать, и штопать носки, и мечтать о билете в кино… Да и с работой в Москве было неважно, распределения отменили – устраивайтесь сами, не маленькие.
Жаль, конечно, было расставаться с Москвой – привыкли к столице. Хотя… Благ ее так и не получили, и светлой жизни они не увидели – на «светлую» жизнь банально не было денег.
Квартиры в своем городке Валентин лишился – была она служебная, от комбината. Вместо нее дали комнату в общаге – съездили они, посмотрели и – бросились наутек. Комната была ужасной! С дырами в полу, разбитыми окнами и следами мышиного дерьма по углам.
– Благодетели!.. – хмыкнул Валентин. – Не оставили сироту на улице, да?
Я кивнула с глубоким вздохом. Получить у нас что-то… Могут только отнять.
Да и времена были смутные, постперестроечные. Все запутались, поголовно.
– Ну и поехали в Л. Конечно, городок производил впечатление убогенькое…
Глубокая провинция, да. Но дом матери жены, его тещи, был совсем неплох: два этажа из белого силикатного кирпича, газ, свет, хороший участок с приличным огородом (теща была трудягой, несмотря на пристрастие к выпивке). Попивала она тихо, почти незаметно.
Дом строил еще отец жены, рано погибший от водки (а жалко! Такой мужик был, рукастый! Все умел, все! – горевала теща).
Ну и стали приживаться потихонечку. То да се, нашли работу: он – на заводе, она, жена, – там же, в отделе кадров. Зарплаты были копеечные, но их хотя бы платили! К тому же – тещин огород. Завели кур и двух поросят и зажили себе. Главное – не голодали.
В конце концов, не всем жить в столицах! Да и не столичные они жители – провинциалы.
А потом родилась Дина… Вот было счастье! Как он был благодарен жене!..
Все у него было теперь: семья, дом, жена, теща, работа… И самое главное – его девочка, дочка. Дина.
Как он был счастлив!..
Я тут же вспомнила свою свадьбу с Димкой, нашу первую комнату и всю нашу тогдашнюю жизнь. И знакомое, острое ощущение огромного, невозможного и неповторимого счастья!..
Как мне было все это знакомо. Как я понимала его… Мы были похожи – одинокие сироты, до последней капли крови преданные своим близким.
Валентин долго стоял у окна и молчал. Потом, не поворачиваясь ко мне, тихо сказал:
– И все… закончилось, вот. Банально и пошло… Она ушла от меня. Точнее, от нас! Ладно бы от меня – это я еще смог бы пережить. Но… Она ушла от нее! От собственной дочери. Она предала ее! Разменяла на какого-то мужика. На столицу. Ты понимаешь? – Валентин неожиданно перешел со мной на «ты».
А что, нормально. Когда человек так выворачивает кишки, так обнажает больную душу… Какие уж тут церемонии?
Мужик тот, Ларисин любовник, оказался москвичом – был в городе в командировке. Ну и скрутились они… ловко и быстро. А однажды она собрала чемодан – тоже ловко и быстро. Хлопнула защелками и бросила куда-то в сторону: «Я ухожу! Не возражай и не останавливай меня – я все решила! И все тебе оставляю! Точнее, вам! Живите тут…»
Потом накинула плащ и стала надевать туфли.
– А как же Дина? – спросил я.
– А что Дина? – Она как будто даже удивилась. – У нее, между прочим, есть ты – отец! И бабушка есть. Не помрет твоя Дина, не беспокойся!