Колечко странное, скромное – никаких бриллиантов, на полустертой серебряной монете овал из бледно-розоватого, неровного камня. А на нем – профиль девушки.
– Сердолик, – сказала Королевишна, – и старая монета. Очень старая! – выразительно подчеркнула она. Мне говорили, что век восемнадцатый. А может, и раньше! Я это кольцо купила в Крыму, в Рыбачьем. Пожилая татарка – полная, с длинными, еще смоляными косами и очень красивым, почти библейским лицом – торговала каким-то серебришком. Видно было, что своим, семейным. Глаза у нее были наполнены тревогой и болью… – Королевишна замолчала. – Вероятно, что-то случилось в семье и ей очень нужны были деньги.
Татарка выложила старые мониста, браслеты, сережки. А это кольцо было на пальце у той женщины. Я сразу его приметила и стала разглядывать. Она это заметила.
– Нравится? – усмехнулась татарка. – Так оно же копеечное!
– А мне все равно, – ответила я, – просто понравилось очень.
Торговля шла плохо, а тут я со своим интересом. Ну и сторговались. Попросила татарка довольно дорого, но я не торговалась – очень хотела это кольцо.
Сняла она его с тяжелым вздохом – было видно, что не хочет расставаться. И протянула мне:
– На, забирай! Бабкино еще! Заговоренное!.. – И отвела в сторону влажные глаза.
Я отдала деньги и быстро ушла. Мне почему-то стало неловко… Даже слегка испугалась: что значит заговоренное? От чего и зачем? Но не спросила у татарки. Испугалась чего-то. Да и она была не очень склонна к разговорам…
Вот и ношу всю жизнь, не снимая. И люблю его больше всех остальных.
– Счастье принесло? – спросила я. – Или хотя бы удачу?..
Королевишна пожала плечами:
– Да кто ж его знает? Может, и принесло… Я ведь жива до сих пор! На ногах, ничем ужасным не болею. Думаю – да…
Думает она!.. Старая стерва! Отняла у тетки семейное кольцо, воспользовалась ситуацией! Куда той было деваться? Может, ребенок болел? Или мать… Нет ведь, выцыганила кольцо – ей захотелось!.. А что может быть важнее, чем ее желание? Правильно, ничего. Ничего нет важнее ее «хотелки». А ведь могла просто дать денег! Не бедствовала же. Удачу ей принесло!.. Ага, как же! Еще посмотрим, какая ты у нас удачливая! Старая дрянь…
И все-таки я ее ненавижу! Как вспомню свое «счастливое» детство – так ненавижу еще сильнее! Она отняла у меня все! Как хочется мне иногда, глядя на нее… Но я отворачиваюсь, чтобы не видеть ее, и беру себя в руки.
Невыносимо! Невыносимо смотреть, как она чавкает, как на ее дряхлый подбородок стекает струйка бульона. Как хлебные крошки обметывают ее сморщенный рот. Как размачивает она сушку в стакане с чаем, опуская в него свои корявые, скрюченные пальцы. Как начинает храпеть у телевизора, и по подбородку течет уже не суп, а густая и вязкая слюна.
Я ненавижу ее. Ненавижу всем сердцем. Желаю ей смерти. И смерти нелегкой.
Я жила со старухами – бабой и Тонькой. Бабу я обожала, вторую – едва терпела. Я понимаю, что старость и дряхлость – вещи малоприглядные. Но ни баба, разумеется, ни мерзкая Тонька не вызывали у меня столько отвращения. Никогда!
А эта… Перед сном выходит из ванны – на морде слой крема толщиной в два пальца. Смешно! Да!.. Кремами она вообще очень интересуется: уткнется носом в экран или в журнал и… замирает!
– Лида! А вы не знаете эту фирму? Хорошее качество?
– Нет, Лидия Николаевна! Не знаю. Я кремами вообще не пользуюсь.
«Куда уж нам, деревенским!» – это я про себя.
– А зря, – осуждает она. – Хотя… кожа у вас, надо сказать, замечательная! Понятно – воздух, питание. Не то что здесь, в городе.
«Ага, – думаю я, – ты ведь тоже, милочка, не в шахтах росла! Тоже «оттудова», из глубинки! И что же? Не помогло? И косметички твои не помогли? И французские средства? Что, совсем ничего, а? Да нет, думаю! Просто ты уже – старая рухлядь! Былая роскошь, вот ты кто! И в твои «стопятнадцать» гладкой кожи уже не бывает».
– А вы делали пластические операции? – смелею я.
– Я? – вздрагивает, на морде сплошное неудовольствие. – Нет! Ни-ко-гда! Процедуры разные – да… Но хирургия? Ни разу!
Всегда моя мумия полоскалась сама, по часу сидела в ванной. А тут вдруг однажды:
– Лида, простите!.. А вы не могли бы… помочь мне помыться?
– Да, разумеется, Лидия Николаевна!
«Спасибо за честь! Вот уж и к телу! Ох, как растут мои акции».
Вхожу в ванную. Стоит раздетая. Боже мой! Как это ужасно! Старое, дряхлое тело… Реки вен на ногах. Кривые суставы – как корни у дерева. Закостенелые бугры позвонков. Раздутые артритом колени. Груди тощие, пустые, словно крепко, безжалостно выжатые лимоны. Кожа дряблая, серая, в желтизну. Сухая, как высохший лист. В мелких чешуйках и жабьих наростах… Я гребую ею! Но… в какую-то секунду меня посещает сопливая жалость…
В горле встает сухой и твердый комок, который я никак не могу проглотить. Мне жалко ее? Эту ленивую и гнусную дрянь? Всю жизнь прожившую за чужой спиной?
Нет, так не будет! Я знаю, что я должна испытывать к ней!
Я мою ее и отворачиваюсь – мне противно. Чужая старуха, поломавшая всю мою жизнь…
Господи, да разве она в этом виновата? Я все понимаю, но… Полины Сергеевны уже нет… Как и кому я могу отплатить?
Иногда на нее нападают приступы жадности. Например, вдруг ее заедает на квартирных счетах: «Слишком много начислено за воду. Вы что, Лида, льете ее без счету! Вы понимаете, что у нас счетчик? Идите в ЖЭК и разберитесь!»
Я начинаю объяснять: «Вы купались. Смена постельного и большая стирка. Мытье окон – тоже вода». Нет, мотает головой и требует разобраться. «Раньше у меня таких счетов не было!» – твердит как заведенная.
Раньше! А раньше ты стирала и мыла окна? Мыла с мыльной пеной ковры? Стирала шторы? Купалась, как положено, а не как ты могла? Раньше сама готовила и мыла посуду?
Господи, я плетусь в ЖЭК. Вернее, делаю вид, что иду разбираться. Придумываю что-то, оправдываюсь и обещаю «воду беречь». Она гундосит еще три дня, а потом забывает.
Зато лекарства требует самые лучшие, самые дорогие, импортные: «Нашим не верю! Сплошные подделки».
Да боже мой! Какая тебе разница, подделки или нет? Что тебе уже поможет, в твои «восемнадцать»?
Раз в две недели следует вызвать врача. Это как «Отче наш», непременно. Болит, не болит – а извольте!
Приходит участковый – молодой, чуть полноватый мужик лет сорока, приятной наружности. Но я не могу отделаться от глупой и смешной, навязчивой мысли: мне кажется, что в детстве он был страшной ябедой. Одет он слегка неряшливо: потертые обшлага рубашки, блестящие коленки у брюк. Похоже, что он холостяк. Но при галстуке и в пиджаке. У него цепкие глаза и сладкая улыбка. Словно радуется он ей, как родной:
– Дорогая Лидия Николаевна! Как живете, как животик? – острит этот доктор. Ну прямо Айболит, не иначе! Всех и вся жалеет.
Глазки заводит, охает – будто к маме заехал родной.
А эта старая дрянь еще и кокетничает с ним. Вот уж смех! Глазки закатывает, подхихикивает, бровки делает домиком, ротик – гузочкой.
Принаряжается. Вытаскивает свое ветхое тряпье – бархатный халат на золотых пуговицах, комбинацию с пожелтевшим кружевом.
Душится так, что хочется выскочить на балкон и остаться там навеки!
Жалуется ему обстоятельно и долго. С подробностями про несварение.
Меня даже начинает тошнить.
А он, этот Айболит, само внимание и терпимость: лицо серьезное, сосредоточенное и озабоченное:
– Да-да, Лидия Николаевна! Конечно, учтем! Конечно, подумаем и разберемся!
А в чем разбираться? В том, что ей двести лет? В том, что ее пучит? В том, что плохо видят глаза и трясутся руки? В том, что болят колени и скачет давление?
Ну, рассмешил! Разбиральщик…
Я иду на кухню – достала уже эта сладкая парочка! Воркуют и шепчутся. Два голубка.
Потом Королевишна с царской миной на лице мне говорит:
– Лида! Напоите Германа Ивановича кофе! Он, я думаю, голоден!
Прислуга подобострастно кивает:
– Конечно, сейчас же!
Герман Иванович – о как! ни меньше! – присаживается и смотрит на меня пристально и внимательно. Недобро так смотрит. Что за баба появилась тут вдруг?
Я ставлю кофе и ватрушки – еще теплые, полчаса как испекла.
Он молча пьет и ест и кидает на меня странные, недоверчивые взгляды. Подозревает?
Королевишна важно присаживается рядом и тоже требует кофе.
Айболит мягко останавливает ее:
– А давление, Лидия Николаевна?
Она кокетливо машет рукой:
– Ах, пустяки! От одной чашки хуже не будет!
И поправляет «прическу».
Кокетка! Через минуту раздается звонок – подруга по имени Ева. Мадам хватает трубку – ах, как не вовремя! Закатывает глаза, томно вздыхает и удаляется в свою комнату.
Герман Иванович смотрит мне в глаза. Я убираю со стола и отвожу взгляд.
– Странно… – вдруг говорит он.
Я оборачиваюсь к нему:
– Что именно? – спрашиваю.
– Да все! – усмехается он. – Вот ваше появление, например…
Айболит не отводит глаза, и я вижу в них холод и злость. Он – претендент? У меня перехватывает дыхание. Он тоже рассчитывает?
Айболит не отводит глаза, и я вижу в них холод и злость. Он – претендент? У меня перехватывает дыхание. Он тоже рассчитывает?
Я беру себя в руки:
– А что вас так удивляет? – делаю «большие» глаза. – Я дочь ее домработницы. Остановилась на время и… так вот сложилось. Лидия Николаевна – человек одинокий и очень нуждающийся в помощи. А я нуждаюсь в угле и работе. Взаимная выгода… Что-то не так?
Он усмехается:
– Да нет, все вроде бы так! Но… все равно странно! А где вы были раньше, позвольте спросить?
– Раньше? – я удивляюсь. – А раньше у меня была личная жизнь. Муж и семья. И, кстати, работа!
– И куда же потом все это подевалось? – Он ухмыляется.
– А вот это уже не ваше дело! – отрезаю я и отворачиваюсь к плите.
– Вы извините… – Айболит идет на попятную, – просто… Лидия Николаевна мне не чужой человек! А время, сами знаете… Одинокая, старая женщина… Кто ее защитит?
Я резко поворачиваюсь к нему:
– А-а-а! Значит, вы тот защитник? Вы – радетель за ближних? Вы Робин Гуд из Шервудского леса?
– Может, и так! – соглашается он и тоже встает.
Я остаюсь на кухне. Сердце колотится. Слышу, как мне кричат:
– Проводите Германа Ивановича, Лида!
Я выхожу в коридор и, любезно улыбаясь, открываю входную дверь.
– Прошу вас, доктор! – елейно говорю я, и он, конечно, замечает мою язвительность.
– До встречи! – холодно кивает он и выходит за дверь.
Я чувствую, как меня покидают силы, словно этот доктор – вампир.
И еще я понимаю, что у меня появился враг. Или это мое больное воображение? Мое недоверие ко всем, без исключения? А если он просто порядочный человек, радеющий за одинокую старуху? Ведь действительно все знают, как это бывает.
Совсем недавно я стала думать о том, что в одиночестве, за которое я так ратовала всегда, есть неистребимая горечь и тягость.
Сама удивилась своим заключениям! Я, которая?.. Чудеса…
Ласку я видела лишь в самом раннем детстве, пока был папа и была мама – еще здоровая и счастливая. Потом все рассыпалось: мама моя несчастная ушла в свой мир и нас, детей, душевно оставила. Нет, она заботилась о нас! Билась как только могла, чтобы нас накормить и одеть. Но я, ребенок, чувствовала, что делает она это все из чувства долга и привычки. А жизнь ее была уже пуста и тягостна для нее. Она за нее совсем не держалась.
Потом не стало папы и бабушки, и мы совсем осиротели. А потом не стало и мамы… Колечка был мне только обузой – я жалела его, но не любила. Потом моя молодость. Москва. И снова одна только мысль: мне надо выжить! У меня никого нет! Я совершенно одна в этом мире! Мысли были такие: только бы не остаться голодной, только бы накопить на новые чулки и помаду, только бы, только бы… Выплыть, удержаться, устроиться.
Мелкие романы, пустое время, убитые дни. Потом – моя «большая любовь». И снова страдания: его бесконечные пьянки, опасные разговоры, вечный страх – за него, за себя. Поиски денег, за любую копейку – борьба. Могу любого оттолкнуть, отпихнуть, облапошить. Мои бесплодные попытки спасти его. Он уговаривал меня: бесполезно! Не трать время, любимая! Тебе надо жить!
Жить? А как? Он тащил себя в пропасть, и я летела за ним. Погибнуть вместе… Сладкая мысль. Особенно когда все уже надоело, когда нету сил на борьбу…
Помню вечер – точнее, уже почти ночь. Мы в его комнатке на Патриарших. Восемь метров под крышей. Слышно, как по жести над головой шаркают голуби. Маленькое оконце под потолком – видно кусочек серого неба. Топчан, на котором он спит, раскинувши руки и ноги. Неряшливо спит. Его лицо – темное, строгое, с вечной гримасой страданий. Для меня оно – самое прекрасное на свете!
Качающийся стул, ящик из фанеры – он же стол. На столе – две пустые бутылки и подсохший батон. Банка с килькой в томате… разит просто невыносимо!
Два гвоздя в стене, на которых его пиджак и пальто – словно две сироты, два повешенных человека. Силуэты страшноватые. Особенно в потемках.
Под ними – пара разбитых башмаков со скошенными каблуками.
«Все. Вот оно, мое счастье и моя жизнь!» – думаю я.
А что дальше? Вместе погибнуть? Да я готова, ей-богу! Я так люблю его…
Любить и ненавидеть – обычная история несчастливой любви. И несчастливой женщины. История бедности, убогости, унижений.
Я смотрела на него долго. О чем я думала в те минуты? О том, что нам пропадать?
Только… часа через два я ушла. Наклонилась к нему, поцеловала – он отмахнулся во сне. На мгновение я задохнулась его сивушным дыханием и ушла.
Понимая, что навсегда.
Все. С меня хватит. Довольно. Я хочу жить. Жить, а не умирать! Танцевать, носить красивые платья, осторожно надрезать котлету де-воляй – чтобы не брызнул на платье ее масляный сок. Пить сладкое шампанское. Хрустеть сочным персиком. Надевать кокетливо шляпку с полями и шелковый халат. Торопиться на пляж! Примерять сережки и кольца. Слушать музыку и смотреть балет, а не речи про страшную власть и тиранов-убийц. Спать на хорошем белье и пить по утрам ароматный кофе.
Я хочу, чтобы на меня обращали внимание! Хочу ловить на себе мужские взгляды. Я хочу жить! Мне всего двадцать восемь! У меня все впереди! Прости, я старалась… Я очень старалась! Но мне нужна была и твоя помощь. Я честно сказала: одна я не справлюсь. А ты рассмеялся и стал меня выгонять.
Он был ласков со мной, мой любимый… Но… не часто. Лишь в те редкие дни, когда он бывал трезв. А мне этого было мало. Может, так и не любят? Так, как любила я?
Не знаю. Слишком мало любви я видела в жизни.
Мой муж, мой суровый и мудрый змей Краснопевцев, тоже ласковым не был.
Не был… со мной. А все потому, что он не любил меня… И я это знала. Всегда.
Пожалуй, Полина – вот единственная душа на этом свете, кому я была интересна! Небезразлична – в любом состоянии. И никто меня так искренне не любил! Никто так не жалел…
И я заморозилась, заиндевела. Больше – ни разу! – не было в моем сердце любви! Я вытравила ее из своего сердца! От нее только муки. И вот я, Снежная королева, как называл меня муж, сейчас тоскую по ласке. По доброму слову. По участию. Просто хочу, чтоб меня пожалели… обняли… прижали к себе…
Да кто, господи? Ни детей, ни родни. Сама от всех отказалась. Как когда-то отказалась и от любви… Кому я нужна?
С кого теперь требовать? Впрочем, ласку не требуют. От кого тогда ждать? От этой почти чужой женщины, случайно попавшей в мой дом?
Кстати, мой любимый вскоре умер. Правда, узнала я об этом лишь спустя пару лет. Вернее, он погиб. Выбросился из окна. Из того крошечного, «потолочного» окошка под самой крышей. Где ворковали шумливые голуби.
Ему повезло: его не успели забрать. Пришли за ним двумя днями позже. А его уже нет. Не пришлось испытать нечеловеческие муки. Повезло. Ох, как, наверное, они огорчились!
Я не родила тогда от любимого – сделала аборт. И не родила от случайной, кратковременной связи. Рассчитывать там было не на что, но тот, краткосрочный, любовник был красив и умен. Второй аборт, подпольный. Еле выжила… Не хочу даже вспоминать! Важно то, что не родила. Все время боялась. Голода, холода, нищеты, осуждения. Отсутствия работы. Боялась, что подурнею, растолстею, увяну. Всю жизнь боялась всего. От Краснопевцева я тоже могла родить, если бы захотела. Но… не захотела. Почему? Никто не поймет… Богатый и уважаемый муж, огромная квартира, набитая добром. Прислуга, шофер. Спецполиклиника. Разумеется, была бы и няня. Тогда почему? А потому что снова боялась! А вдруг Краснопевцев уйдет? Бросит меня и найдет себе помоложе? Вернее, уйду-то я, это меня выгонят из квартиры. С ним по-другому и быть не могло. Про его короткие интрижки я кое-что знала. Мир-то – он тесен! И доброжелателей в нем полно.
Пошла как-то сплетня, что какая-то девка родила от него сына. Правда или неправда – не знаю, не проверяла. Но он к ней не ушел. Наверное, помогал – если эта история имела место. Не знаю. Какое мне дело? Мне от этого меньше не доставалось. Но я всегда помнила, что он любил только Лилю.
И еще, я боялась расстроить себя! Я вообще ничего знать не хотела. Вышла за него – грубого и резкого мужлана, – чтобы улучшить свою жизнь, а не ухудшить ее.
Лиля… Прекрасная Лиля. Первая любовь моего сурового мужа. Первая и последняя. Я подолгу рассматривала ее фотографии – он прятал их в самый угол письменного стола. Но я нашла, разумеется! Я смотрела на нее и любовалась. Лицо у нее было… нездешнее. Узкое, тонкое, гордое. Взгляд надменный и грустный. Насмешливый взгляд. Словно она всех живущих… слегка презирала! Словно знала о том, что не знают другие.
Темные волосы, темные глаза. Длинные брови. Между бровями – глубокая складка. Глаза тоже длинные… Странный разрез! Огромные и узковатые – разве такое бывает? На щеках тень от ресниц. Тонкий и нервный нос с чуть заметной горбинкой. И печальные, нервные губы.
Красавица? Да, безусловно. Но не из тех, к кому просто так подойдешь.
Потом я нашла ее портрет – уже после его, Краснопевцева, смерти. И повесила его в кабинете. Иногда захожу и смотрю. И снова жалею ее, эту Лилю… Страшную жизнь она прожила. И что я ревновала тогда? Дурой была потому что! Молодой, бестолковой была…