Человек, не переживший хоть малую толику страданий и боли, предательства и измены, не может понять и посочувствовать другому.
А она, оказывается, тоже страдала! Потеря отца, болезнь матери, смерть младшего брата. Бесконечные переезды и нужда. Неудачи в профессии. Трагическая любовь и потеря всего – ребенка, любимого.
Я уверена: ее брак с Краснопевцевым счастья ей не принес. Это же видно – она почти не говорит о нем. И ей совсем не хочется этого.
С ним Лидия Николаевна была одинока. По-женски одинока, по-человечески. Ее единственная подруга, эта самая Евка, такая же несчастная и одинокая горемыка. Они устают друг от друга – ведь их общение сводится лишь к жалобам и бесконечным разговорам о ценах и болезнях. Я вижу, как моя сереет лицом после разговора с подругой. Подругины подвывания ее раздражают и злят. Но она ее очень жалеет.
Ей уже почти ничего не интересно – у нее абсолютно потухшие глаза. Старость – это отсутствие желаний. Вот такая, получается, штука.
Аппетит у нее снова пропал. Телевизор она почти не смотрит – говорит, что надоело, тошнит от вранья.
Книги ей читать тяжело – устают глаза.
И получается, что мы просто разговариваем. Я сажусь в кресло у нее в комнате и…
Говорит больше Лидия Николаевна. Конечно – ей есть что вспомнить и что рассказать. Она многое повидала.
Я тоже многое, да. Вернее, я многое испытала. Пережила. А вот не видела я ни-че-го!
Муж милостиво брал ее во все поездки. По-моему, это то единственное, что скрепляло их брак. Хоть как-то скрепляло.
Они побывали в лучших музеях (положено по статусу!). Жили на виллах и в особняках. Их приглашали на приемы важные люди. Лидия Николаевна показывает фотографии: в гостях у Шагала. У Пикассо. В ресторане с Сикейросом.
А вот – в кафе с Эдит Пиаф. На концерте Монтана…
Лидия Николаевна, разумеется, в длинных вечерних платьях – красивая, как майская роза. Она представляет страну – страну под названием СССР.
Они – Лидия Николаевна и ее муж – гордость этой страны. Ее творческая интеллигенция, ее зерно, ее украшение.
В коротеньких бриджиках и белой блузке, с кокетливым и повседневным хвостиком на затылке, в темных очках, украшенных камешками (чудеса, да и только!), она стоит на берегу моря. А вдалеке виднеются горы.
Милая, свежая, тоненькая.
В открытом сарафане, с белой мальвой в прическе, смешно ест спагетти, наматывая их на вилку. А учит этому ее, между прочим, Феллини! А рядом, слева, сидит Джульетта Мазина – с личиком очаровательной и мудрой обезьянки. И улыбается ей, и подбадривает ее.
Я как-то спросила ее:
– А вы любили его?
Она удивилась:
– Кого? Краснопевцева? – и при этом беспечно махнула рукой. – Да нет, не любила. Я просто устраивала свою жизнь.
Как просто, оказывается…
– И как? – уточнила я. – Удалось?
Она засмеялась:
– Ну, смотря что посчитать удачей!..
Жизнь мы прожили яркую, полную событий и впечатлений. Я многое видела – то, о чем другие и мечтать не могли. Я не считала копейки, не перешивала блузки и юбки. У меня всегда была прислуга…
На этом слове Лидия Николаевна запнулась и с испугом посмотрела на меня.
– Нормальная жизнь! Совсем неплохая… – продолжила она после паузы.
– А он? – не успокоилась я. – Он вас… любил?
– Мы устраивали друг друга, – жестко ответила она. – Находили компромисс и не мешали друг другу.
Я все поняла. Она никогда не была с ним счастливой. Она продала свою душу, обменяв ее на… Ну все понятно.
Лидия Николаевна захотела жить без любви. Я же стремилась только к любви. И что на выходе? Две одинокие и страдающие женщины, прибитые друг к другу мутной волной.
И еще, поняв ее, я почти перестала ее ненавидеть. То есть я вообще перестала ее ненавидеть!
Я стала ее жалеть.
Я все вру. Мне не привыкать. Я, собственно, врала всю свою жизнь.
Я вру Лиде, не рассказывая ей всю правду о моей жизни. Врала любимому, что у меня был выкидыш, а не аборт. И наконец, я врала своему мужу – врала каждый день, каждую минуту. Когда сидела с ним рядом и ела суп. Когда держала его под руку на мраморной лестнице на Кремлевском приеме. Я врала ему, когда ложилась с ним в постель. Я врала. Врала и не краснела – так привыкла к вранью, ко лжи, в которую я укутывалась, как в одеяло, что стать правдивой мне бы и в голову не пришло!
И еще мне стало казаться, что врут все! Ну, не может же быть, чтобы только я?..
Не врала, кажется, только Полина. Вот она-то любила меня не на шутку.
Я всегда знала, что Краснопевцев любит Лилю, свою первую жену. Я всегда знала, что он ей завидует. Ей, нищей, заброшенной и одинокой. И еще очень талантливой. Слишком талантливой, чтоб быть счастливой.
И вот именно это, а не ее дурацкая и короткая измена (от безысходности, кстати! Она все про него понимала!) разрушила их брак окончательно.
Он завидовал ей!
А сделал вид, что не может простить. Он и не мог – не измену, а ее талант простить не мог.
Краснопевцев утер ей нос – женился на молодой и красивой, сделал ее поуспешней и… затосковал. Ах, как он тосковал! Я это помню.
А она, эта несчастная Лиля, загнивала в своем захолустье, пила потихоньку и… умирала. От одиночества и тоски. Он лишил ее человеческой жизни. Он ее уморил.
А она, покинутая и нищая, продолжала писать свои картины, которые становились все лучше и лучше.
Я помню, как Краснопевцев привез тогда две ее работы. Занес в дом осторожно, думая, что я сплю. А я проснулась и чуть приоткрыла дверь спальни. Он поставил холст у стены и чуть отошел. Потом отошел еще чуть дальше. Потом сел и замер.
Сколько он так просидел – я не знаю. Но в ту ночь в спальню он не зашел. Утром я увидела его в гостиной на диване. Он спал одетый, какой-то весь сморщенный и несчастный, а на лице его застыла странная и страшная гримаса. Картины стояли по-прежнему у стены – там, куда он их поставил.
Солнце осветило комнату, пробившись сквозь прозрачные шторы.
В воздухе беспечно кружились пылинки. Пол, натертый моей заботливой Полей, глянцево и золотисто блестел. Я глянула на холсты и обмерла.
Это было обыкновенное чудо! Краски словно подсвечивались изнутри, наполняя холст влажным дыханием теплого вечера. Темный сад, деревянная скамья, фонарь на краю. А может, керосиновая лампа.
На скамейке – женская фигура. Лицо почти закрыто темнотой, лишь слабо просвечивает его тонкий контур. И темные волосы, падающие женщине на скуластую щеку. Видна линия рта – резкая, четкая и трагическая. Рука, поникшая словно увядший цветок. Длинная, тонкая кисть. Светлым пятном выделяется платье. Узкая лодыжка и остроносый башмачок с беззащитно развязанным шнурком. Брошенная на скамью шаль. И в отдалении – беседка. Почти неразличимая, размытая туманом, надежно укрытая черной ночью.
И меня вдруг охватили такой тихий восторг, такое откровение и такая печаль!.. Словно и сад, и скамья, и беседка, и шаль на скамье – все страдало и печалилось вместе с ней, с этой женщиной с резким, красиво очерченным ртом и узкой рукой.
Помню подпись в левом углу картины – «Одиночество».
Как я понимала ее! Вернее, их. Первую жену Краснопевцева, уничтоженную им собственноручно, – несчастную и жалкую пьянчужку. И эту женщину в темном саду! Мы – три сестры. Мы живем без любви и все трое несчастны.
Вторую картину я почти не разглядела. Я очнулась, словно от сна, когда Краснопевцев застонал на диване. Я быстро вышла из комнаты и вернулась в спальню. Потом долго лежала с закрытыми глазами и слушала, как бьется мое сердце.
А спустя примерно полгода Краснопевцев стал готовить свою персональную выставку. И не где-нибудь, а в Манеже! Только у академиков была такая возможность. Зайдя туда как-то вечером, когда экспозиция еще только готовилась и до открытия оставалось дней десять, я увидела в Манеже ту самую картину «Одиночество». И не только ее. Я увидела в экспозиции и другие картины и поняла, что все они принадлежат ей, Лиле.
Я замерла. Краснопевцев суетился и давал какие-то указания рабочим. Взяв себя в руки, я подошла к нему и тихо спросила:
– Что это, Краснопевцев?
И тогда я впервые увидела, как он смутился. Я увидела, как у него задергался глаз – это случалось в минуты сильного волнения и еще – когда он лихо и бесстыдно врал.
– Иди в машину! – бросил он и испуганно оглянулся.
Но никого поблизости не было. Краснопевцев облегченно выдохнул и отвернулся.
Я вышла на улицу и побрела пешком. По улице Герцена, до бульвара, и там села на лавочку. Просидела долго… Сколько – не помню. Была словно в обмороке, как неживая.
Очнулась от того, что мне стало холодно – полил дождь и на улице совсем стемнело. А я продолжала сидеть. Через пару минут совершенно промокла, но это не испугало меня – я решила, что мне нужно простудиться и умереть. И закончить со всей этой бессмысленной жизнью, со всей этой кошмарной ложью.
Я закрыла глаза, и мои слезы перемешивались с каплями дождя и моим необъятным горем.
Почему я так страдала? Я, далеко не самый честный и искренний человек? Я, лгущая всю жизнь? Что так удивило меня? Ведь я прекрасно понимала, с кем я живу! Как он достиг этой власти и как сделал карьеру. Я знала все… или почти все: кого он спихнул плечом в пропасть, кому перекрыл кислород, кому поставил подножку. Но… такой подлости и беспринципности, такой алчности и такого вранья я не ожидала даже от него! Присвоить чужой талант! Господи, какая же низость!
Это был какой-то предел, порог, за которым все изменилось.
Не помню, как я поднялась со скамейки и вышла на проезжую часть. Помню только, что ко мне подошел удивленный и тоже промокший милиционер в брезентовой плащ-палатке.
Он накинул на меня свой необъятный плащ и остановил такси.
Около подъезда стояла моя Полина – замерзшая, с огромным зонтом. Она ахнула, запричитала и повела меня в подъезд.
Дома Полина стянула с меня мокрую одежду, засунула в ванну, напустив туда горячей воды, и принесла стакан коньяку.
Потом Полина села рядом и все плакала, плакала…
– Где он? – хрипло спросила я.
– Спит, – хлюпнула носом Полина.
Я усмехнулась. Больше ни на что у меня не было сил.
Странно, но я не заболела! Даже не подхватила насморка – вот чудеса!
И я поняла, для чего я тогда ушла из сквера – я хотела справедливости. Я хотела изменить то, что собирался сделать он. Я надеялась убедить его в том, что он совершает подлость. Я хотела правды! И хотела спасти его Лилю!
Утром мы столкнулись на кухне. Полина подала завтрак и вышла.
Краснопевцев делал вид, что ничего не случилось.
– Послушай! – сказала я. – Я хочу…
Он грубо перебил меня:
– Не нагулялась?
Я остолбенела и качнула головой.
– Ну, если нет – тогда представляю тебе эту возможность! – четко сказал он и откусил бутерброд.
А дальше… Дальше ничего не произошло! Я больше не говорила с ним на эту тему. Потому что поняла: бесполезно! Нет, не так: я испугалась.
И еще потому, что поняла: он меня выгонит. Вышвырнет, как приблудного пса – за калитку. Как только я попробую открыть рот.
И это меня остановило… Я смогла убедить себя, что ничего такого в этом и нет! Кто знает Лилю? Кто помнит ее? Как люди увидят ее картины? Эти гениальные картины великой пьянчужки?
А так… При таком раскладе ее картины увидят! Увидят сотни людей. И получат наслаждение, радость и успокоение. Или обретут тревогу и беспокойство… Но равнодушных точно не будет!
Разве лучше, если их разворуют и пропьют собутыльники? Или просто снесут на помойку?
А то, что Краснопевцев присвоил их себе… Так разве я не присвоила себе ее, Лилину, жизнь? Ну или просто чужую жизнь?
Полина, кстати, тогда собралась уезжать – слегла ее мать, и она все рвалась уехать. Насовсем. Я очень испугалась: остаться без Полины? Наедине с ним? И тогда я совершила нечто ужасное. Я ее испугала. Сначала я просто умоляла ее – чуть не бухалась на колени. Но она, моя слабая Поля, стояла насмерть. Потом я стала ее шантажировать: я сказала, что наложу на себя руки. Ни больше ни меньше.
И еще… я пригрозила, что не отдам ее деньги.
Документы и деньги Полины хранились у меня. Почему? Да просто моя глупая Полина все время боялась воров! А в кабинете у Краснопевцева был сейф – огромный «гроб» из стали, где он хранил все самое ценное: деньги, мои драгоценности, что-то еще – я не ведала, ключ был у него.
Помню, Полина тогда замолчала и уставилась на меня. Во взгляде ее читалось не только страшное удивление, но и откровенный ужас: «Вы можете это сделать?»
И Полина осталась. Я победила!
Как всегда, я думала о себе. А что мне еще оставалось? Я и так была раздавлена и несчастна. И еще, совершенно одинока и перепугана.
Я знала своего Краснопевцева! И знала, на что он способен.
А выставка, кстати, прошла на «ура». Краснопевцева – в очередной раз – объявили гением, и его «лирика» была названа «самой трогательной и глубоко лиричной». Краснопевцев не только ваял вождей и героев – с одинаковой силой и талантом он писал о любви и прочих человеческих чувствах.
Гениальный скульптор. Гениальный живописец. Гениальный управленец и гениальный Учитель – вот кем был мой великолепный супруг!
Ну и разве можно от такого уйти?
У нас успехи! Лидия Николаевна уже сама садится и даже свешивает ноги с кровати. У нее улучшился аппетит и в глазах появились проблески жизни. Она попросила купить мороженое и пару-тройку глянцевых журналов – посмотреть «на коллег», как пошутила она.
И еще она попросила купить ей ходунки – теперь они называются «Вокер».
– Будем пытаться ходить! – объявила Лидия Николаевна. – Давайте попробуем, а?
Я, конечно, обрадовалась, но сказала, что вызову ортопеда: «Если позволит, то – да!»
Наверное, необходимо сделать снимок и вот тогда… Ну, если – дай бог!
И еще. Мы уже обходимся без уколов! Иногда, и только на ночь. Прогресс! Пьем только таблетки.
Мне стало казаться – тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! – что мы… сможем из этого вылезти.
А когда человек обретает надежду… Ну все и так понятно!
И еще. У меня тоже очень улучшилось настроение.
Я так счастлива за нее!..
Что изменилось? Она? Ситуация? Наша с ней жизнь?
Или… Я?
Я стесняюсь себя? Вот чудеса! Да нет, наоборот. Я перестала себя… стесняться!
* * *Бедная моя девочка! Вот уж и выпало ей «счастье»… Ухаживать за недвижимой и чужой старухой. Вот «повезло», ничего не скажешь! А я… я ведь счастлива, старая сволочь! Мне опять повезло! Я не одна! И я под присмотром. Мне снова подают, застилают, меняют, да еще и разговаривают со мной! Я всегда знала, что старость противна. Не обольщалась. А тут… чужая женщина делает то, что другие побрезговали бы даже для ближайшей родни. Лично я – определенно. Но что говорить про меня? Я далеко не образец человеколюбия и терпения!
Иногда я думаю: как я могла отпустить свою Полю? Нет, разумеется, я сделала все. Все, что могла! Но… наверное, я должна была оставить ее здесь, у себя. Здесь, в Москве, под присмотром врачей. Какие там эскулапы в деревне? Фельдшер… да и тот не всегда. Но Полина так рвалась домой! Говорила, что хочет на прощанье побыть рядом с дочкой. Говорила, что хочет умереть в родном доме.
И как я могла это ей запретить? А то, что я испытала явное облегчение после ее отъезда… Да разве это не нормально? Я и сама была уже немолодой. Да разве родственники не испытывают облегченья, когда уходит тяжело больной человек? Никогда не поверю! Нет, конечно, все будут скорбеть. Но после скорбей и слез непременно придет облегченье. Я помню, как я любила свою мамочку. Обожала ее. Как молилась, чтобы она еще пожила. Но как же я уставала… Как оттягивала каждый раз возвращение домой. Как молила Бога, чтобы он дал мне поспать – хотя бы пару часов. Ведь мама кричала даже во сне!
Я закрывала уши подушкой и выла. Слышать это было невыносимо. Разве страдания близких не приносят страдания родственникам? И я помню, как просила небеса, чтобы они поскорее маму забрали. Чтобы избавить ее от мук. Ее, а не меня! Я бы еще продержалась.
После похорон я лежала дней пять. Не могла встать. А слез уже не было. Видно, все давно уже выплакала. А потом поднялась – куда было деться?
Поднялась и пошла на работу. И в тот вечер, в первый вечер без мамы, когда я вернулась домой… я вдруг ощутила такую… непростительную легкость… что мне стало стыдно… Как это возможно? Я ведь так скучала по ней… Каждое воскресенье ходила на кладбище. Сидела там подолгу и разговаривала с мамой. Но… Теперь я высыпалась и не слышала звуков ее мучений. Не слышала стонов и мольбы об избавлении. Мне было интересно: а как у других? Но спросить об этом мне было некого. А когда умерла Евкина мать, спрашивать было бессмысленно – Евка с матерью были врагами. По-моему, она даже на похороны не поехала… А может, я что-то и путаю… Надо, кстати, спросить! Вообще расспросить про ее мать – что там у них было и откуда такая вражда? Если, конечно, я не забуду.
А про папочку нечего и говорить! Ах, если бы я могла отдать ему долг! Если б мне дали эту возможность! Да я бы! Да я бы….
И все-таки с Полей я была неправа. Или права? Но уже ничего не вернешь… Или я не имела права ее останавливать? Иначе бы Бог не послал мне мою Лиду. Я так решила, и мне сразу стало легче.
Впервые в жизни я думаю о другом человеке больше, чем о себе. Я так хочу поскорее встать на ноги! Я просто мечтаю об этом, мечтаю как о манне небесной! Самостоятельно встать и дойти до туалета. Са-мо-сто-я-тель-но! Не обременяя ее, мою бедную девочку, всеми этими мерзкими причиндалами инвалидской жизни.
Я очень стараюсь! Исправно делаю упражнения, которые мне назначил врач. Мне нелегко, но я держусь. Растираю ладонями икры и бедра, чтобы хоть как-то наладить кровообращение. Сгибаю здоровую ногу – раз-два, – держу мышцы в тонусе.