Я очень стараюсь! Исправно делаю упражнения, которые мне назначил врач. Мне нелегко, но я держусь. Растираю ладонями икры и бедра, чтобы хоть как-то наладить кровообращение. Сгибаю здоровую ногу – раз-два, – держу мышцы в тонусе.
И есть сдвиги в лучшую сторону: я уже самостоятельно сажусь и ем сидя. Не лежа, а сидя! Я и не представляла, как противно есть лежа! Суп проливался на ночную рубашку и пододеяльник, хотя Лида и прикрывала меня клеенкой.
Суп тек по шее и стекал на грудь. Я тихонько промокала салфеткой – чтобы не расстраивать Лиду.
А она все равно замечала.
– Лидия Николаевна! – вздыхала она. – Снимаем сорочку и надеваем свежую. Зачем пахнуть гороховым супом?
Да я бы полежала – ничего такого. Я стала совсем небрезгливой… Вот чудеса!
Вот что делает старость…
Теперь, когда все изменилось, я стараюсь не загружать Лиду – не прошу (как раньше) постричь мне ногти на ногах – понимаю, насколько ей это малоприятно.
А то лишний час полежу не слишком сухой – чтобы ее не беспокоить.
Я научилась думать о людях? Думать о ближнем? Или снова это всего лишь мой страх за себя? Страх, что она оставит меня?
Ладно, что анализировать? Главное – что мы понимаем друг друга. Главное, что… мы – близкие люди!
Или я ошибаюсь?
Нет, думаю, что на этот раз не ошибаюсь. Мы стали откровенны друг с другом. Мы – такие замкнутые и недоверчивые, такие циничные скептики!
Вот, например, она задала мне вопрос:
– А вы любили своего мужа?
И я – впервые! – ответила честно:
– Нет, не любила. Я устраивала свою жизнь. Я страшно боялась нищеты – вот и все.
А Лида все никак не успокаивалась:
– А он вас?
И снова правда:
– Нет. Он всегда любил Лилю, свою первую жену. И я всегда это знала.
Я не рассказала Лиде про ту выставку и кражу Лилиных работ. Почему? Не пришлось или постеснялась? Нет, наверное, расскажу. Позже. А может, и нет. Я еще не решила. Потому что рассказывать о таком стыдно… Ведь я не ушла от него после этого и не обнародовала факт воровства.
А бедная Лиля вскоре умерла, чем очень облегчила его жизнь. Краснопевцеву всегда везло… Теперь не осталось свидетелей – никого, кроме меня. А я была ему не страшна – он все про меня тогда уже понял.
Правда, интимные отношения у нас на этом закончились. Спать с ним я уже не могла. Впрочем, и раньше-то… эта сторона нашей жизни была для меня довольно мучительна. Но я терпела. Я ведь должна была платить за все, что имела, так? Ведь ничего и никогда не обсуждая, мы с ним заключили негласный пакт – пакт о нашей семейной жизни. А это означало, что там, в этом пакте, были права и обязанности. Вот обязанностями я и пренебрегла. Надо сказать, что он воспринял это спокойно: просто перебрался в кабинет – так просто и без выяснений. И я облегченно выдохнула. А вскоре узнала, что у него появилась любовница. Впервые он не скрывал ее от меня и не прятал. Он спокойно ночевал у нее по субботам и ездил с ней отдыхать. Но на приемы и за границу мы по-прежнему отправлялись вместе. Правда, брали всегда два номера рядом – ему позволялось и это. Но и поездки наши заметно уредились – времена менялись и правила тоже.
Любовница его была молоденькой девочкой – лет двадцати шести. Служила она в Союзе художников делопроизводителем – сметчицей, что ли, – совсем мелкая сошка.
Связь с самим Краснопевцевым ее ошеломила – какой подарок судьбы! Вскоре эта девочка получила квартиру – на Люсиновской, как мне донесли. Разумеется, выбил он, всемогущий Краснопевцев.
И к этому получила еще и должность – замдиректора скульптурного комбината. Не хухры-мухры! Это и деньги, и власть. И подношения. Я хорошо знала эту систему.
Я искренне порадовалась за эту дурочку и зла на нее не держала.
Однажды мне ее показали: небольшого росточка, милое личико, стройные ножки. Ничего особо хорошего и ничего плохого. Она гордо куталась в рыжую кунью шубу и переминалась с ноги на ногу – в туфельках ей было холодно. Она так старательно подражала каким-то западным звездам – шуба, шпильки, непокрытая голова в дикий мороз, – что это выглядело жутко смешным.
Вполне возможно, что в конце концов он и ушел бы к ней, к этой пичуге.
Но обоим не повезло. Вскоре Краснопевцев скончался.
И почетное место вдовы у гроба «великого и всемогущего», естественно, занимала я, его законная жена.
Что потом стало с этой девочкой – я не знаю. Из комбината она ушла – видимо, затравили. Не смогли простить легкого везения и успеха.
Но квартира-то осталась. И роскошная кунья шубейка. И молодость тоже – как ни крути!
Моя Лида – первый человек, которому я сказала всю правду. Почти всю. Хватит врать! – решила я. Хотя бы себе. Хватит делать вид, что ты была счастлива, что тебе сказочно повезло. Ты была успешной, богатой и, казалось, везучей. Но… была ли ты, детка, хоть один день счастливой? Всего один день в твоей долгой, почти в четверть века, семейной жизни?
Я не знаю, осудила меня Лида или нет – по ней не поймешь. Человек она сдержанный. А мне все равно. Давно все равно. Как я сама себя наказала… Правду говорят: самый главный враг человека он сам.
И еще я рассказала Лиде про Полину. Как она мучилась без нее, как тосковала. Я почувствовала, что должна это сказать. И мне показалось, что Лида удивилась. Показалось? Я подумала: наверное, в детстве она обижалась на мать, как обижается ребенок, оставленный без внимания.
Взгляд у Лиды стал таким грустным, таким несчастным…
И тогда я решилась.
Я рассказала ей, как не пустила Полину домой после смерти супруга, как умолила ее остаться. Я, разумеется, не рассказала ей про сейф и Полинины деньги, и про свои угрозы деньги не отдавать. Говорить об этом мне было стыдно. Невыносимо это рассказывать дочери!
Но я рассказала Лиде про то, как Поля хотела взять ее в Москву – после смерти матери, Лидиной бабки. И как я… запретила делать это.
Потому что не могла себе этого представить. Чужой подросток в моем красивом и спокойном доме? Полинину любовь, внимание и заботу я ни с кем не собиралась делить.
Лида заплакала тогда. Так горько заплакала, что я даже растерялась. Стала утешать ее, гладить по голове, хотела обнять, но… Лида резко встала и вышла из комнаты.
Наверное, я зря ей рассказала об этом. Глупая и болтливая старуха! Теперь она возненавидит меня! И что меня дернуло…
Раньше я была осторожней – держала язык за зубами, боялась себе навредить.
Зря. Зря я так разоткровенничалась. Хотя… Если Лиде от этого станет легче – значит, все же не зря.
Ладно, проехали. Что сделано, то сделано. Переживем. Зато я решила одну важную вещь, и это меня окрылило: я запишу квартиру на Лиду. Да-да! Я не буду оставлять ее государству. Государство справится и без меня. Я не буду завещать ее никаким творческим «союзам» – ни кинематографистам, ни художникам – никому! Все наверняка будет разворовано – знаю я эту братию, знаю…
А Лида… Лида будет устроена. У моей Лиды будет квартира. Прекрасная, надо заметить, квартира! Но она заслужила. И она будет помнить меня. Она проживет хорошую жизнь. Ей не надо будет искать состоятельного мужчину с жилплощадью – она будет хозяйкой своей судьбы. Она позволит себе любить! Любить, а не искать выгоду. Как это сделала я…
Какое я испытала облегчение, решив поступить так! И еще… какую-то тихую радость, ей-богу! Так я возмещу моей Полечке, так отблагодарю их обеих.
Я упивалась своим благородством. Конечно, как просто быть щедрой, ни за что не платя! Ведь это все будет уже после меня.
И даже Евке об этом я не скажу – замучает, старая вешалка, расспросами и советами.
Сегодня же попрошу Лиду привезти адвоката. Или нотариуса. Ну что там положено.
И еще я порадую ее своими успехами. Я встану на ноги и буду ходить. Я встречу ее на ногах!
Вот, оказывается, как… Моя несчастная, слабая и одурманенная мать…
Она шантажировала ее, не давая уехать. Снова она! Я была права…
Конечно, можно было плюнуть на все и уйти. Но не для нее, для моей матери! Она копила свои копейки. Она мечтала забрать меня в Москву. А ей не позволили…
А куда бы она меня привезла, потеряв эту работу? Устроилась бы дворником с комнатушкой в каморке? С метлами и ведрами? Вернуться в деревню и работать на ферме за семь километров, поднимаясь каждый день в четыре утра?
Могла бы, да… Так сделали бы на ее месте сотни и сотни женщин, чтобы быть вместе со своим ребенком. Но она не могла. Она не любила деревню. Вечно скандалила с матерью. Хотела скопить и уехать – хотя бы в Н.! Как я мечтала когда-то. И еще… Она жалела ее! Потому что все про нее понимала. Это она, моя мать, заменила ей всех. Она и была ее семьей, моя бедная, глупая мать…
Потом, когда умерла баба, она не разрешила своей верной слуге меня привезти.
Снова она. Но… моя мать могла не послушаться. Могла решить по-другому.
Снова она. Но… моя мать могла не послушаться. Могла решить по-другому.
Да, могла… Нет, не так! Другая могла бы! Такая, как я!
И еще… я так устала. Я устала ее ненавидеть. И я хочу ее пожалеть. Ее, мою мать. А Полина Сергеевна… Не смогла… Такой человек, что поделать! Разные мы…
И еще… Я смотрю на нее, на эту сухую и маленькую старушку и… мое сердце сжимается от жалости. Я. Жалею. Ее.
Я ее тоже жалею! Ее и мою мать – вот чудеса…
Двух своих главных врагов.
А я? А я сильная! И спасу себя сама, как делала это уже не раз. Я сильная. Молодая. Здоровая. И у меня есть кое-что впереди… Хотя бы… приличный отрезок жизни.
А у нее – один стылый мрак и запоздалое раскаяние. И еще – место на престижном кладбище. Рядом с ненавистным мужем. И все!
Моя бедная мать… Она приехала ко мне умирать. Она приехала ко мне, ко мне, Господи!
Она хотела, чтобы я простила ее. Выслушала и поняла.
А я отказала ей в этом… Слабой, смертельно больной и несчастной…
Да! У нас новости. Она объявила, что хочет завещать мне свою квартиру. Сказала, чтобы я вызвала нотариуса для составления завещания.
Я кивнула: хорошо, Лидия Николаевна.
Но обрадовалась ли я? Обрадовалась ли я так сильно, как можно было представить? У меня, у нищей и жалкой провинциалки, будет – и практически есть! – квартира в Москве!
Да еще где – в высотке! В доме с мраморными подъездами, хрустальными люстрами, деревянными панелями в лифте, ковровыми дорожками и всем прочим? В доме, где жили ВЕЛИКИЕ люди? Здесь буду жить и я? Деревенская и простецкая дурочка Лидка?
Так просто все получилось? И даже без особых усилий. Она предложила это сама! Я даже не успела ей намекнуть… Вот чудеса!
Только почему я не прыгаю от счастья?
И еще говорят, что страдания делают человека чище и лучше. Неправда! Когда я страдала, я обвиняла в этом всех подряд, я ненавидела весь мир, в котором меня не любили и предавали.
А вот сострадание… Это другое.
Она попросила у меня прощения – за то, что забрала у меня мать.
– Я была так одинока, – шептала она. – Никого, понимаешь! Совсем никого – только Поля… Никто меня не жалел. Только Поля. Только она понимала, как я одинока.
Лидия Николаевна хлюпает носом, и я выхожу из комнаты. Невыносимо тяжело все это слушать…
И еще. После всех этих слов откровения и признаний я не ненавижу эту лживую и корыстную старуху!
Она вся в моей безграничной власти. Я могу сделать с ней все, что угодно! Я могу ее наказать. Все просто: я уйду и оставлю ее. Нет, конечно, пущу в дом сиделку! Я не оставлю ее одну. Но… Я не хочу! Я не хочу ей мстить. Уже не хочу. Она сама наказала себя.
Впрочем, так же, как и мы все. Как и я, в том числе.
Хватит, достаточно! Я не хочу больше жить, как жила.
Я… всех простила. И даже себя.
«Я всех простила», – повторяю это как мантру, и мне становится легче.
И еще я поняла: одиночества боятся все. Абсолютно все – без исключения. Молодые и старые, здоровые и больные, богатые и бедные – все!
И мне стало страшно.
А нотариус приедет через пять дней. Оказалось, что стоит это немало. Но стоит того!
* * *Она. Умерла. Умерла. УМЕРЛА! Умерла страшно, идиотически глупо. Какой ужас, какой бред и кошмар, боже мой! Она хотела меня удивить. Она хотела меня обрадовать. Она хотела мне доказать, что сильная и что она сможет.
Она поднялась с кровати, когда я ушла. У нее получилось. Она как-то слезла с кровати и, опираясь на ходунки, сделала пару шагов. Потом еще пару. А потом… Потом она упала. Наверное, подвернулась нога. Больная нога.
И она упала. Упала страшно – на огромный старый дубовый комод. У комода был выдвинут ящик – мощнейший ящик из натурального дерева. С острым углом. Она ударилась головой. Разбита голова, сломаны ребра, подвернуты руки и ноги. Скорее всего, она пыталась подняться. Точнее, доползти до кровати. Но… у нее не получилось. Не хватило сил и было ужасно больно. Она проползла полметра и… умерла. От боли, от страха, от ужаса, от своего самоволия. Не выдержало сердце. Наверное, в те секунды она подумала обо мне. О том, что все это увижу я. Наверное, она успела подумать о том, что она все испортила. А ведь мы так старались… Мы так надеялись. И уже появились проблески этой надежды. Я думаю, что она выла от этого кошмара и просила у меня прощения. Мне так кажется…
Почему? Почему она сделала это? Хотела похвастаться? «Лидочка, у меня получилось! Какая я молодец! Вот видите! Я же говорила, что пойду на поправку и буду ходить! Ну, сколько, в самом деле, вы будете выносить за мной горшки?..» Она самолюбива, моя Королева… И очень горда.
Я уехала на четыре часа. Всего на четыре! Покормила ее завтраком. Оставила на тумбочке апельсин и чай. Бутылку воды. Пару печений на перекус. Пульт от телевизора. Свежий номер любимого журнала – утром сгоняла в киоск. Телефонную трубку – ну, если что…
Но… Я не убрала ходунки! Они стояли у самой кровати – только протяни руку. Вечером мы собирались начать. Да, сегодня мы собирались попробовать…
«Для начала – пару шагов» – так сказал врач. Именно пару! Назавтра – еще плюс один. Ну и так постепенно… До туалета – это было нашей мечтой. До туалета. До ванной. До кухни. До балкона, чтобы «гулять»…
Она лежала на полу. Нелепо раскинув ноги и руки. Маленькая и худенькая, словно подросток. На виске рана. На полу – лужа крови. На предплечье синяк. На кисти тоже кровь – ободралась, когда падала. Голова вывернута, как будто свернута шея.
Ночная рубашка задралась, обнажив подтек на бедре.
Увидев ее, я вскрикнула от ужаса и… онемела. Я не смогла закричать – из моего горла выскочил странный, клехтущий и сиплый звук. Я подбежала к ней. Наклонилась. Взяла ее руку. Пульса не было. Или я не слышу его? Я так громко дышу, что не слышу его! Я приложила голову к ее груди.
Ее уже не было. Ее уже не было здесь.
Я выскочила из комнаты и стала метаться по квартире. Что мне делать, что? Я не понимала. Я была в такой панике, в таком ужасе, что почему-то стала распахивать окна – одно, другое, третье…
Потом я заставила себя сесть на стул и попыталась взять себя в руки. Почему мне было так страшно? Я выросла в деревне, где к смерти относились спокойно – «бог дал, бог и взял». Нет, конечно, страдали! Но… к смерти все же относились обыденно. Помню – мне было лет семь, – умерла девушка Нина. Было ей, кажется, лет восемнадцать. Умерла нелепо и быстро – сковырнула родинку на щеке – началось заражение крови.
Баба взяла меня с собой:
– Пойдем, Лидка! Поможем.
В избе было много народу. Тетки сновали взад и вперед, мужики сидели тихо и молча пили. Нина лежала в гробу – бледная, с распухшей фиолетовой щекой. Мать Нины сидела рядом и тихо выла. Я вышла на улицу и стала играть с малышней. Потом мы с бабой пошли домой. Ничего особенного.
Ночью я быстро уснула. Потом были кладбище и поминки. Нам, детям, накрыли в саду. Помню остывшие блины и очень сладкий компот. А мы, ребятня, под вишней стали строить шалаш.
Еще утонул наш сосед, Санька-штопор. Так его звали. Напился и утонул – дело обычное. Все побежали на берег, куда вынесло Санькино тело. Бабы охали и отгоняли детей. Мужики суетились на берегу.
Было жарко, и нам хотелось купаться. А нас не пустили – сказали: еще чего! Тут ведь покойник.
Мы поканючили и пошли в старый сад за дикими грушами – он был совсем близко от речки.
Потом умерла моя баба… Я тоже ее не боялась. Мне казалось, что баба уснула…
Полиция! – дошло до меня. – Надо звонить в полицию!
Я взяла трубку, но никак не могла вспомнить номер телефона. И все набирала почему-то 03.
Наконец сообразила и набрала 02.
Дрожавшим голосом выдавила, что она умерла.
– Кто? – спросил раздраженный голос. – Кто она-то? Вы меня слышите? Адрес диктуйте! Вы кто ей? Соседка? Или родня?
– Нет… – тихо ответила я, – я ей… сиделка.
– Ну вот и сиди, сиделка! Тебе ж не привыкать. И ничего не трогай, усекла? – хмыкнул дежурный. – Жди властей. Адрес давай! Счас «Скорая» будет и наши, полиция.
Почему-то он сразу перешел на «ты», услышав слово «сиделка».
Я села и стала ждать. Руки и ноги тряслись. Вот только тогда я разревелась.
Через какое-то время раздался звонок в дверь. Я, словно очнувшись, бросилась бегом в коридор.
– «Скорая»! Открывайте! – услышала я.
На пороге стоял Герман Иванович. В белом халате и с чемоданчиком в руках.
– Она… умерла, – пролепетала я. – Я пришла, а она…
Герман почему-то криво усмехнулся и кивнул:
– У себя?
Дорогу он знал и пошел вперед, а я засеменила за ним.
Дверь в ее спальню была открыта.
Герман подошел к Лидии Николаевне и наклонился. Потом распрямился, посмотрел на меня, хмыкнул и крякнул:
– Понятно!
– Дааа… дела, Лидия Андреевна!.. А?
Я кивнула:
– Угу…