И я поменяла тактику. Вечером Димка увидел, что я варю диетический суп и леплю фрикадельки. Варю киселек.
Удивился:
– В деревню собралась?
Я молча кивнула.
– Когда? – смущенно уточнил он.
– Да в воскресенье, – ответила я, – а завтра в поликлинику зайду, поговорю с врачом. Может, чего посоветует.
Димка удивленно хмыкнул. И вдруг спросил:
– А если я с тобой, Лида? Ну, тоже поеду? И сумки помогу довести, и… Ну и вообще…
– Пожалуйста, – пожала я плечами, – только я думала, что у тебя есть дела поважнее…
Стервозный у меня язык все-таки! Не удержалась, чтоб муженька не подколоть!
В воскресенье мы поехали в деревню. Честно говоря, я очень нервничала: а вдруг там чего? Ну, померла Полина Сергеевна или еще чего-нибудь? И Димка обвинит во всем меня.
Но там все было так же: Полина Сергеевна дремала, ведро стояло полупустое, и банка с молоком была немного отпита.
Но, видимо, и эта картина произвела на впечатлительного Димку неизгладимое…
– Как же так, Лида? – бормотал он, бестолково мотаясь по избе. – Как же так можно? С живым человеком?
Я стискивала зубы, чтобы не ответить: «Как же так можно, говоришь? Да еще и с живым человеком? А я?! А я мертвая тогда была, что ли? Когда она меня бросила?.. Соседи заходят, так есть она все равно не желает. На белье лежит чистом. Какие проблемы?»
Смолчала. Перестелили мы заново постель, вынесли на двор прокисший матрас. Вымыли Полину Сергеевну в корыте, накормили и напоили.
Она была такая счастливая, что мне стало смешно! Радовалась как малый ребенок.
Вот ведь пробило! Плачет от счастья, и Димку за руки хватает:
– Спасибо, сыночек! Спасибо, зятек!
Вот ведь лиса! И доченькой обзавелась, и сыночек на старости лет появился. Что и говорить – повезло.
Уложили мы ее, и я на часы поглядываю – скоро последний автобус.
А Димка мой сердобольный сел у кроватки – прощается:
– Во вторник врача привезем, Полина Сергеевна! Из областного центра. Лида записалась. Ну и мы соответственно подъедем – не волнуйтесь вы так!
Она счастливо закивала и заулыбалась.
А муж продолжает:
– Ну и как доктор определит – так и будет. Может, в больницу. А может… – он замолчал, – вы к нам или мы к вам. В смысле… Переберемся.
Я замерла. И вижу, что Полина Сергеевна тоже офонарела – шепчет что-то, ничего не поймешь.
Вышли мы на двор, и Димка спросил:
– А где эта соседка, что молоко ей приносит?
Я кивнула:
– Вон, второй дом…
– Давай зайдем, – говорит.
Я – ни слова. Никакого любопытства: тихая и покорная жена. Хочет – пусть берет на себя. Только вот… про врача-то я согласна. А вот про «вы к нам» или «мы к вам»…
Но пока держусь, ни вопроса.
Соседке Дима просто дал денег – за молоко и за ведро, чтоб выносила в наше отсутствие.
– А скоро все разрешится, – оптимистично добавил он, – с нашей мамой то есть…
При этих словах я только вздрогнула – поняла: не шутит он.
Соседка была счастлива! То носила бесплатно, а сейчас денежка прицепилась.
Пообещала, что заходить будет два раза на дню.
Димка облегченно выдохнул и бодро зашагал к остановке.
Чувства у меня были странные. С одной стороны, я восхищалась своим мужем и гордилась им. А с другой… Меня раздражала его опека, его старания, его активность. Словно сделано все это было назло мне: «Вот, дескать, я – чужой человек, а ты – родная дочь!»
И вообще, меня раздражало все: и что он сообразил сговориться с соседкой. И что настоял на приезде врача. И что получалось у него все легко, уверенно, правильно и справедливо. А у меня…
И снова я стала на его фоне нехорошей – равнодушной, жестокосердной, упрямой.
Домой мы приехали поздно и тут же улеглись спать.
А чтобы подбавить свою ложку дегтя, я объявила Димке, что во вторник ехать в деревню я не смогу – экзамены. И я сижу в приемной комиссии.
– Я съезжу! – коротко бросил муж.
Ну, я и заткнулась.
Не было никаких укоров и попреков типа: «Лида, это же твоя мать!»
Во вторник Дима поехал с врачом. Приехал поздно, уже начались вечерние новости по телевизору.
Сел ужинать и был оживлен:
– Лида! Все не так плохо! Врач дал лекарство и сказал, что мама еще поживет! А все ее уже похоронили…
Я молчала. Что мне теперь, от счастья запрыгать? Да кто в это поверит, в мою счастливую радость?
Глотнув чаю, Димка посмотрел на меня и вдруг произнес:
– Лидунь! А может быть… мы – в деревню?
Я так и плюхнулась на табуретку:
– Что ты сказал? Не поняла!
Димка был очень смущен. Но затараторил бодро:
– В деревню, говорю! Полине Сергеевне нужен присмотр – это понятно. Везти ее к нам, сюда, – полная глупость! И теснота, и без воздуха. И что остается? Вернуться нам, Лида! Я все узнал: на работу меня возьмут – ветеринаром, в совхоз. Тебя тоже в школу возьмут. Красота! Дом подлатаем, подкрасим. Забор поправим. В саду наведем порядок. И мама будет при нас. А, Лидунь?.. Какое там раздолье, Лида! Какая же красота! И места полно, и природа. И огород разведем. И живность какую-нибудь!..
Как же мне хотелось бросить ему в лицо: «Идиот! Ты что придумал, придурок? На волю тебе захотелось? Животинку развести? Картошечку свою, помидорчики? Да я этим всю жизнь занималась и каждую минуту ждала, когда это кончится. Как же я ненавидела этот тяжелый, грязный и нескончаемый труд. Как я ненавидела размокшие дороги, коровье дерьмо под ногами. Холодный сортир, тусклый свет. Вечные резиновые сапоги и телогрейки… Я только и выжила потому, что точно знала – уеду! И ничто меня не остановит. А теперь… теперь меня тянет туда она… Тянет и не отпускает… С соседкой же сговорились? Она не откажется – она за любую копейку удавится. Ну и чего еще надо? Врача привезли, таблетки прописали. Пусть живет, сколько отпущено. Смерти я ей не желаю. Но и свою жизнь гробить возле нее не собираюсь – уж извини!»
Только я рот хотела открыть, как он, глядя мне нежно в глаза, говорит:
– Я знаю, Лидунь! Человек ты хороший! А что иголки, как ежик, выбрасываешь – так это от боли. И жизнь наша с тобой – одна на двоих!
– Да, Дима! – тихо сказала я. – Все это – чистая правда!
Через две недели я уволилась. Вслед за мной уволился Димка. Квартиру мы сдали, вещи собрали и… Поехали в деревню. Устраивать новую жизнь.
Только чувство у меня было такое, что ничего хорошего из этого не получится…
Просто абсолютная уверенность была. Ехала я как на казнь.
И статус хорошей дочери и верной жены меня не грел совершенно.
Просто я очень боялась потерять своего Димку…
Обустроились мы кое-как и начали жить. Настроение мое было хуже некуда. Полину Сергеевну я выносила с трудом. А как вы хотели? Детские мои обиды и комплексы, слезы мои, выплаканные и не выплаканные, – все это набухало во мне, росло и расцветало пышным кустом. Меня трясло от ее голоса, от ее кряхтенья, бесконечных «спасибо, доченька». От ее слез – конечно, неискренних, лживых. «Вот ведь устроилась, – думала я. – Вот ведь свезло!»
Глупо, конечно, так говорить о тяжелом больном, но – факт. Жизнь свою прожила как хотела. За матерью не следила, дитя не растила. Жила в городе, в красивой и светлой квартире, на всем готовом. Думать ни о чем не надо: ни о еде, ни об одежде. А что в прислугах жизнь провела – так это ж ее личный выбор. Лакейская натура ее. Пустая душа – променять родных на какую-то фифу и быть ей верным Санчо Пансой и Леппореллой, Фирсом и Фигаро.
Мать, муж, дочь… Отчий дом, родные могилы – всех зачеркнула Полина Сергеевна, всех предала.
Я давно уже не верила в общую справедливость: жизнь – лучший учитель! А что получается здесь? Плевал человек на свою родню, а помирать притащился в родное гнездо. И самое смешное – опять можно расслабиться. И пожрать принесут, и попить. И белье постирают, и лекарство доставят…
И где наказание? Где кара небесная? Где?
Так думала я тогда. Впрочем, и сейчас я думаю почти так же. Почти! Потому что я все же не зверь, а человек. В отличие от моей драгоценной мамаши.
Но самое удивительное – это их отношения с Димкой. После работы – а это вам не ветеринарная клиника, а тяжеленная и «пыльная» работа сельского ветеринара, ведь тогда в совхозе было еще довольно приличное поголовье скота – любимый зятек заходил к тещеньке, на ее «половину». Точнее – в ее комнатуху.
Заходил ненадолго – справедливости ради. Так, справиться о драгоценном здоровьечке. И, как мне казалось, проконтролировать: все ли в порядке, все ли я делаю так?
А как она ему радовалась!.. Димулька пришел! Лучший друг.
А я снова злобилась и фыркала на кухоньке.
Но лицо держала и «делала вид».
И вот чудеса! Полине Сергеевне – болезной нашей – стало лучшать!
Прямо на глазах расцветала Полина Сергеевна.
В октябре, очень теплом, сухом и красивом, стала она выходить на двор – самостоятельно. Пройдет пару шажков, присядет. Потом доползет до лавочки, что за калиткой. Там баба Маня любила семечки пощелкать и на народ посмотреть.
Но лицо держала и «делала вид».
И вот чудеса! Полине Сергеевне – болезной нашей – стало лучшать!
Прямо на глазах расцветала Полина Сергеевна.
В октябре, очень теплом, сухом и красивом, стала она выходить на двор – самостоятельно. Пройдет пару шажков, присядет. Потом доползет до лавочки, что за калиткой. Там баба Маня любила семечки пощелкать и на народ посмотреть.
Сядет, глазки прикроет и – солнышком греется. Улыбочка такая сладенькая на лице… Ну чистый ангел!
И собеседники начинали подтягиваться – местные бабки. Как же, им же все интересно! «Как твоя Лидка к тебе? А зятек? Чем кормят, не жалеют ли чего?»
Все вынюхивают, выведывают, выспрашивают. Так было на деревне всегда – от своих, деревенских, ничего не утаишь. Специфика сельской жизни, от которой, кстати, меня всегда воротило.
Полина Сергеевна начинает хвалиться: «Ой, дочка у меня золотая! А зять? Тоже чистое золото! И кормят меня на убой, и постель раз в неделю меняют. И сорочку ночную свежую. И лекарство из города Лида привозит. И тапочки теплые мне купила…»
Ну и так далее, с остановками и подробностями.
Я слушаю и усмехаюсь: да уж, неплохо устроилась. Да попробовала бы ты хоть дурное слово сказать!
А бабы наши деревенские кивают, поддакивают, головами качают – удивляются. «Ох, Полька! Вот ведь тебе повезло! И с дочкой, и с зятем!»
Думаю: «Да уж! Ей точно больше, чем нам».
Мне казалось, что Димка тогда был жизнью доволен. Работа в совхозе ему нравилась, хоть была она тяжелой и грязной. Еще мой «борец за справедливость» сцепился с главным ветеринаром области и начал войну. Он, мой Димка, конечно, был прав.
Но… Бороться с ветряными мельницами – на мой взгляд, глупое дело. А он так включился в борьбу, так увлекся… Пару раз его попробовали пугануть и поставить на место. Смешные люди? Кого? Моего Димку? Который – наивный дурак – верил в человеческую порядочность, честность и здравый ум?
«Ну, ничего, – думала я, – и тебя, мой миленький, пообломают!»
Делился своими подвигами с тещей. А та все выносила на лавку и давай трепать языком. Зятем красивым и умным все не нахвалится. Я ее, конечно, прижучила. Она испугалась и три дня за калитку не выходила.
Иногда я слышала их смех и шепот – Димкин и Полины Сергеевны. Удивлялась и обижалась.
А однажды не выдержала и задала мужу вопрос:
– Тебе что, Дим, не с кем посоветоваться? Некому про свои проблемы рассказать? У тебя жены нет? Идешь к… этой и… Как ты думаешь: мне это должно понравиться?
Димка совсем не смутился:
– А что тут такого, Лид? Я же ее… ну, развлекаю! Лежит человек колодой весь день. И как ему? И ничего в жизни нет, понимаешь? Никаких событий и новостей – только наша с тобой жизнь и все! У тебя – школа, ученики, коллеги. У меня – совхоз и скотина. Да и потом, мне иногда кажется, что ты не хочешь ни о чем говорить… Я не прав, Лидуня? А тещу мне жалко – она же чувствует, как ты к ней… И плачет. А для меня она… нет, не мать, конечно. А пожилой и больной человек. И еще – твоя мать. Моя родственница. Женщина, которая родила мне мою любимую жену. Ну и ввожу я ее в нашу жизнь, чтобы не чувствовала себя обузой.
После этих слов я разревелась. И еще подумала: какая ж я дура, что ревную Димку к Полине Сергеевне? Да что мне жалко, чтобы он поболтал с ней пятнадцать минут? Да ради семейного счастья, ради спокойствия?
И я успокоилась. Но до поры! Потому что раньше у нас с Димкой были спокойные семейные ужины. Долгие беседы перед сном. А сейчас…
Полина Сергеевна присоединилась! Ну каково?
Просто однажды выползла, как мышка из норки – тихенькая, скромненькая, глазками в пол и полушепотом: деточки, а можно с вами? Чайку…
Я остолбенела. Смотрю на нее и дар речи утерян. От наглости ее и напора. Сиротку корчит!
А Димка… Святая душа! «Да, разумеется, мама! Присаживайся и приступай! Что тебе положить? Картошечки, рыбки? А огурчик свежий? А уж потом и чайку!»
Полина Сергеевна обрадовалась, глазки вспыхнули и кивает.
На меня смотреть боится – чует, кошка, чье мясо съела.
Ну а я… Тарелкой шваркнула и вышла из-за стола. Демонстративно. На улицу. И дверью еще шарахнула так, что будь здоров!
Еще чего не хватало! Семейные ужины… Как вам это нравится? Дочь, зять и любимая теща! Свихнуться можно! Вот ведь пристроилась, чертова баба!
Стою на крыльце, курю. Выходит Димка.
– Ты что, Лид? Обалдела? Мать родную за стол не пускаешь? Брезгуешь с ней поесть рядом?
– Нет, Дим, – спокойно так отвечаю, – не брезгую. Просто… видеть ее… физиономию не хочу, понимаешь? Ехидную и нахальную. Не хочу в дружную семейку играть, понимаешь, Дима! Корчить из себя святую не хочу. Я такая, как есть! И изображать из себя не умею! Да и не хочу, Дима! Осуждай меня, не осуждай – дело твое. Все, что надо, я делаю. А вот остальное – извини! Заставить меня невозможно – ни полюбить ее, ни пожалеть.
Он молчал. Долго молчал. О чем мой Димка думал тогда? Что я – законченная стерва и отвратительный человек? Что он полюбил такую вот черствую гадину? Или, еще страшнее, что он меня разлюбил?
Не знаю. Ждать его реакции на свои слова я не стала. Ушла в дом, убрала со стола, перемыла посуду и отправилась спать.
И снова мне было так тошно, что хоть святых выноси…
После того вечера заненавидела я ее еще сильнее.
А Полина Сергеевна набиралась сил. Нет, я не желала ей смерти! Не приведи господи! Желать смерти кому-то – последнее дело. Это в голову мою дурную вбила еще баба Маня. «Никому не желать – даже врагу».
Но видеть ее – окрепшую, порозовевшую – мне было невыносимо.
Ужинать она больше не приходила – совесть, что ли, взыграла? Или испугалась моего гнева? Не знаю.
Сидела тихая и скромная. Мне вопросов не задавала, просьбы свои не озвучивала: что дашь – за то и спасибо.
Благодарила часто и много. Я однажды ее прервала:
– Надоело мне слышать твои «спасибки». И на черта они мне нужны! Век бы тебя не видеть! И нечего тебе на кухне торчать! Никогда ты сюда не заходила и теперь ни к чему.
Хряпнула сковородкой об стол. Ну и она тут же выкатилась.
А вот на Димку я уже злилась серьезно. Но пока держалась, скандалов не устраивала. До одного переломного момента.
Заболела я. Февраль, эпидемия гриппа… Тогда, помню, закрыли даже нашу поселковую школу – учить и учиться было некому.
Еле доползла до дома, скинула сапоги, пальто и рухнула на кровать. Даже юбку с кофтой снять не могла – не было сил.
А пить хочу – страшно! Горю вся, как в огне. Думаю только об одном: сердце не остановилось бы от этой бешеной температуры. Поминутно проваливаюсь в сон и тут же просыпаюсь. Хочу в туалет, а сил снова нет.
Тут шаркает Полина Сергеевна. Увидела меня, запричитала:
– Лидочка, доченька! Да что с тобой? Давай я тебя раздену, давай попою! Давай чаю с малинкой! А градусник? Температуру померять?
– Уйди! – шепчу я. – Рядом с тобой мне еще хуже!
Покряхтела она и убралась, слава богу. Я тут же и уснула. А проснувшись, вспомнила, как в детстве ангиной болела. Под Новый год. Страшная была ангина, тяжеленная, с очень высокой температурой.
Баба Маня поила меня простоквашей, разведенной парным молоком, – я все время просила кисленького. А лимонов и апельсинов у нас в деревне отродясь не было.
И до туалета я дойти не могла – баба сажала меня на ведро, на котором лежала обструганная, покрытая тряпочкой досочка. Все у меня болело. Было больно, и когда баба поправляла мне мокрые волосы, и когда я своей тощей попой присаживалась на доску. И когда медленно глотала теплую простоквашу. Сосед привез из города антибиотики, и меня стало чуть отпускать. А через пару дней заявилась Полина Сергеевна – гостинцы к Новому году привезла.
Температура у меня тогда упала дальше некуда – тридцать четыре и три. Баба обложила меня взбитыми подушками, и я так, полусидя, подремывала день напролет.
Полина Сергеевна глянула на меня хмуро:
– Ну вот! Вздумала болеть под самые праздники!..
Это было такое вот ее утешение. Я вздрогнула и расплакалась. Почему-то мне стало очень обидно. Наверное, я каждый раз ждала, что она подойдет ко мне, обнимет, прижмет к себе и что-то шепнет мне в ухо – нежное, родное, трогательное, ободряющее… Как мать, когда утешает своего родного ребенка.
Но Полина Сергеевна включила телевизор погромче и уселась смотреть «Карнавальную ночь». У меня разболелась голова, и я позвала бабу.
Баба вздохнула, вышла в зал и телевизор выключила.
– Устроила тут… Кинотеатр! – буркнула баба дочери. – Сидит, лыбится еще…
Полина Сергеевна начала возмущаться:
– Подумаешь, барыня какая! Ну, сказали бы, я бы звук убавила. Даже здесь не могу почувствовать себя дома! – горько крикнула она.
Я тогда не очень поняла эту фразу, но запомнила ее навсегда.
Спустя годы я обдумывала ее и понимала, что там, в замке Королевы, она все же была на задворках. Нет, все понятно – прислуга. И все же… Это был крик души: «Даже здесь я не дома!»