Я положила письмо на стол и некоторое время тупо на него пялилась. Уманский сидел молча, наблюдая за мной, – должно быть, решил дать мне время переварить прочитанное.
– Вы показали письмо бабке? – наконец спросила я.
– Да. Но читать его она не стала и наотрез отказалась ответить, как колье попало к ней.
– И что вы?
– Позвонил своему другу и сообщил, что нынешний хозяин колье приобрел его три года назад у человека, который не так давно умер. Как колье попало к нему, никто из его родственников не знает.
– Зачем вы соврали?
– Ну, это просто. Хотел избавить твою бабушку от возможных неприятностей. Мы поссорились, но я любил ее и… Через год мы все-таки помирились, еще пару раз я пытался начать с ней разговор об этом, но всякий раз она поспешно меняла тему. Мне стало ясно: объяснять что-либо она не намерена, пришлось с этим смириться. Ко мне она больше не обращалась, предпочла иметь дело с моим сыном.
– Вы уверены, что он тоже для нее что-то продавал?
– Уверен. Но оба об этом помалкивали. У них, конечно, была причина.
– Подождите, если я правильно поняла вас, у бабки были ценности, которые она на протяжении своей жизни продавала время от времени и происхождение которых неизвестно?
– Именно так. И свое собственное происхождение она тщательно скрывала.
– Свое происхождение? Геннадий Сергеевич, но вы ведь не думаете, что моя бабуля та самая Анна?
Признаться, мысль о том, что бабка может быть еврейкой, избежавшей уничтожения в вильнюсском гетто, не укладывалась в моей голове. У нее были светлые волосы, голубые глаза. – Тут я призадумалась, вовремя вспомнив школьного друга Милю Зильбермана, зеленоглазого блондина. Уманский в ответ на мой вопрос пожал плечами.
– Но какой смысл ей было это скрывать? – хмуро спросила я.
– Причин может быть несколько, – вновь пожал плечами Уманский. – Того, что она дочь богатого ювелира да еще находилась в оккупации, было вполне достаточно, чтобы после войны оказаться в лагере. Я уж не говорю о женихе-эсэсовце. То, что он бывший жених, вряд ли бы произвело впечатление на судей.
– Допустим, но… когда вы получили это письмо?
– Десять лет назад, за четыре года до смерти твоей бабушки.
– Вот-вот, в тот момент ничто не мешало ей сказать правду, и эти люди… это ведь ее близкие родственники, вполне могла общаться с ними и даже съездить к ним в гости в Израиль. Разве нет?
– Не берусь судить о том, какие чувства она испытывала. В любом случае у нее была некая тайна, которую очень хотел разгадать твой отец.
– Отец? – растерялась я. – Вы же сказали, что он ничего не знал об этих деньгах?
– По крайней мере, я ему о них не говорил. Но его очень интересовало все, что касалось жизни его матери во время войны. И о том, что у нее были ценности, он, конечно, знал. Ведь она дважды давала ему крупные суммы денег. Я считал, что она должна как-то объяснить ему это, однако после ее смерти выяснилось: ничего она ему не объясняла, и он пришел с вопросами ко мне. – А вы?
– Рассказал ему о колье. Она не просила держать это в тайне, оттого я и рассказал.
– Он видел это письмо? Уманский кивнул.
– Дело в том, что после ее смерти твой отец нашел в ее бумагах пачку писем. Единственное, что могло пролить свет на ее прошлое. Пачку писем на немецком языке, подписанную именем Ральф. Он не мог понять, откуда они у нее, раньше он их никогда не видел. Думаю, это навело его на мысль, что у матери были тайны. Добавь некоторые странности и нестыковки в ее биографии. Вполне достаточно, чтобы вообразить бог знает что. Я рассказал ему то, что счел возможным. О том, что она трижды обращалась ко мне с просьбой продать драгоценности. Но о ее делах с моим сыном я умолчал. Впрочем, если бы даже Саша что-то узнал об этом, вряд ли мой сын стал бы просвещать его на сей счет.
– Так что его интересовало: деньги или тайна матери?
– Разве одно не проистекает из другого? – усмехнулся Уманский. – У твоего отца были финансовые проблемы, и он надеялся их решить.
– Допустим, он пытался прояснить некие факты ее биографии, – нахмурилась я и тут же подумала о внезапном желании отца посещать курсы немецкого и о таинственной папке. – Допустим даже, – упрямо продолжала я, – эти тайны были, но…
– Что «но»? – вздохнул Уманский.
– Я отказываюсь верить, что бабушка жила под чужим именем. Столько лет… это невозможно. И почему так упорно хранила свою тайну?
– Потому что тайна могла быть такого свойства, что о ней следовало молчать и шестьдесят лет спустя.
– Чепуха. Не из-за этого же его убили? – Я произнесла эти слова и сразу же пожалела о сказанном.
– Тебе ведь это пришло в голову? – вздохнул Уманский.
– Невероятно, – тряхнув головой, сказала я.
– Возможно, все дело в этом Ральфе Вернере, – заметил Уманский.
– В офицере-эсэсовце? Да ему сейчас должно быть за девяносто, он давно умер, если не погиб в войну.
– Отца он очень интересовал. Возможно, он наводил о нем справки. На похоронах ты мне сказала, что отец встречался с каким-то стариком в Венеции?
– Да, но при чем здесь…
– После войны многие нацистские преступники смогли покинуть Европу, существовала даже тайная организация, которая помогала им.
Мне опять сделалось не по себе, потому что я вспомнила свастику на иссохшей руке старика-итальянца.
– Твой отец в своем желании что-то узнать мог зайти слишком далеко, с точки зрения некоторых людей.
– Вы не можете всерьез говорить это, – упрямилась я. – Столько лет прошло. Кому все это нужно?
– Я уже сказал тебе: есть тайны, которые предпочитают хранить и через шестьдесят лет. Представь такую ситуацию: некий политический деятель, всеми уважаемый, и вдруг выясняется, что его отец – гестаповский палач, благополучно доживший до лучших времен под чужим именем. А ведь были люди, активно помогавшие им избежать наказания.
– И к ним имела отношение моя бабка?
– Я этого не говорил. И очень сомневаюсь в такой возможности. Однако повторюсь: у нее была тайна, которую она не пожелала открыть даже перед смертью.
– Скажите, вы случайно не обращались к своему другу из Израиля с просьбой прислать фотографию его двоюродной сестры?
– Обращался. Уже после похорон твоей бабушки. Он ответил, что весь семейный архив утерян, что совсем неудивительно. К тому моменту его отец скончался, и мой друг мог дать лишь приблизительное описание своей двоюродной сестры, такой, какой он ее запомнил. Высокая, пепельные волосы, светлые глаза. Никаких особых примет. Описание вполне подходило твой бабке, как, впрочем, и сотням других женщин. К тому же не стоит забывать, что мой друг видел ее в последний раз, еще будучи ребенком, так что на его свидетельства я бы не стал особо полагаться. Одно несомненно: Анна получила прекрасное образование, говорила на нескольких языках и была талантливым художником.
– Талант в землю не зароешь, не помню, чтобы бабуля когда-нибудь рисовала.
– Да. Зато какие театральные костюмы она шила.
– Черт… Извините, – вздохнула я. – Все равно мне трудно поверить… Вы думаете, она… Я хочу сказать, если допустить мысль, что моя бабушка и эта женщина… она отказалась от своей родни из-за этого Ральфа Вернера? Но… он ведь… она осталась одна. К тому же он к моменту их встречи в Вильнюсе успел жениться.
– Женился он, скорее всего, по расчету. Хотя… в любом случае, вновь встретившись, да еще в такой трагической ситуации… если она осталась жива благодаря ему… бог знает, что ей пришлось пережить. Не нам судить ее. Все это я говорю тебе с одной целью: хочу предупредить возможные необдуманные шаги. Кто бы ни была твоя бабка, тебе следует соблюдать осторожность. Главное, никому ни слова о деньгах, что она тебе оставила. Ни слова, девочка.
– Кстати, о деньгах. Она решила оставить их мне, надеясь, что я смогу ими достойно распорядиться; с другой стороны, была уверена: я отдам их отцу, и потому…
– Я же сказал, она не ожидала, что он умрет так скоро. Ты разумная девушка и хороший человек, возможно, она видела во всем этом какой-то смысл?
– Смысл?
– Давай не будем торопить события, вдруг со временем тебе все станет ясно?
Я покидала Уманского с тяжелым чувством. Поверить в то, что моя бабка на самом деле Анна Штайн, я по-прежнему отказывалась. Допустим, встреча через несколько лет с бывшим женихом всколыхнула чувства и они бросились в объятия друг друга.
Еврейка и эсэсовский офицер, как ни крути, а с любой точки зрения это никуда не годится. Ему это грозило большими неприятностями, и ее родня никогда бы ей подобного не простила. Штайны после войны искали родственников, но ничего о них узнать не смогли. Ральф Вернер вроде бы вывез их из города и… все. Дальше неизвестность. Допустим, он раздобыл ей документы. Пепельные волосы, светлые глаза, она мало походила на еврейку и могла успешно выдавать себя за немку или литовку, ведь она знала несколько языков. Русский точно должна была знать, если речь идет о моей бабушке, ведь говорила она без намека на акцент. Были они вместе все годы войны? Если да, то вот и повод скрываться. О ней знали как о любовнице офицера-эсэсовца, пусть под чужой фамилией. Но если фамилия чужая, она вполне могла ответить на письмо брата из Израиля, ведь так? Рассказать историю своего чудесного спасения… А если ее брат в письме Уманскому рассказал далеко не все?
– Вы не можете всерьез говорить это, – упрямилась я. – Столько лет прошло. Кому все это нужно?
– Я уже сказал тебе: есть тайны, которые предпочитают хранить и через шестьдесят лет. Представь такую ситуацию: некий политический деятель, всеми уважаемый, и вдруг выясняется, что его отец – гестаповский палач, благополучно доживший до лучших времен под чужим именем. А ведь были люди, активно помогавшие им избежать наказания.
– И к ним имела отношение моя бабка?
– Я этого не говорил. И очень сомневаюсь в такой возможности. Однако повторюсь: у нее была тайна, которую она не пожелала открыть даже перед смертью.
– Скажите, вы случайно не обращались к своему другу из Израиля с просьбой прислать фотографию его двоюродной сестры?
– Обращался. Уже после похорон твоей бабушки. Он ответил, что весь семейный архив утерян, что совсем неудивительно. К тому моменту его отец скончался, и мой друг мог дать лишь приблизительное описание своей двоюродной сестры, такой, какой он ее запомнил. Высокая, пепельные волосы, светлые глаза. Никаких особых примет. Описание вполне подходило твой бабке, как, впрочем, и сотням других женщин. К тому же не стоит забывать, что мой друг видел ее в последний раз, еще будучи ребенком, так что на его свидетельства я бы не стал особо полагаться. Одно несомненно: Анна получила прекрасное образование, говорила на нескольких языках и была талантливым художником.
– Талант в землю не зароешь, не помню, чтобы бабуля когда-нибудь рисовала.
– Да. Зато какие театральные костюмы она шила.
– Черт… Извините, – вздохнула я. – Все равно мне трудно поверить… Вы думаете, она… Я хочу сказать, если допустить мысль, что моя бабушка и эта женщина… она отказалась от своей родни из-за этого Ральфа Вернера? Но… он ведь… она осталась одна. К тому же он к моменту их встречи в Вильнюсе успел жениться.
– Женился он, скорее всего, по расчету. Хотя… в любом случае, вновь встретившись, да еще в такой трагической ситуации… если она осталась жива благодаря ему… бог знает, что ей пришлось пережить. Не нам судить ее. Все это я говорю тебе с одной целью: хочу предупредить возможные необдуманные шаги. Кто бы ни была твоя бабка, тебе следует соблюдать осторожность. Главное, никому ни слова о деньгах, что она тебе оставила. Ни слова, девочка.
– Кстати, о деньгах. Она решила оставить их мне, надеясь, что я смогу ими достойно распорядиться; с другой стороны, была уверена: я отдам их отцу, и потому…
– Я же сказал, она не ожидала, что он умрет так скоро. Ты разумная девушка и хороший человек, возможно, она видела во всем этом какой-то смысл?
– Смысл?
– Давай не будем торопить события, вдруг со временем тебе все станет ясно?
Я покидала Уманского с тяжелым чувством. Поверить в то, что моя бабка на самом деле Анна Штайн, я по-прежнему отказывалась. Допустим, встреча через несколько лет с бывшим женихом всколыхнула чувства и они бросились в объятия друг друга.
Еврейка и эсэсовский офицер, как ни крути, а с любой точки зрения это никуда не годится. Ему это грозило большими неприятностями, и ее родня никогда бы ей подобного не простила. Штайны после войны искали родственников, но ничего о них узнать не смогли. Ральф Вернер вроде бы вывез их из города и… все. Дальше неизвестность. Допустим, он раздобыл ей документы. Пепельные волосы, светлые глаза, она мало походила на еврейку и могла успешно выдавать себя за немку или литовку, ведь она знала несколько языков. Русский точно должна была знать, если речь идет о моей бабушке, ведь говорила она без намека на акцент. Были они вместе все годы войны? Если да, то вот и повод скрываться. О ней знали как о любовнице офицера-эсэсовца, пусть под чужой фамилией. Но если фамилия чужая, она вполне могла ответить на письмо брата из Израиля, ведь так? Рассказать историю своего чудесного спасения… А если ее брат в письме Уманскому рассказал далеко не все?
Но сейчас меня больше занимало другое: эти самые драгоценности. Бабка жила очень скромно, на зарплату костюмера в театре, а потом на пенсию. Если это фамильные ценности, их следовало продать в самое трудное для нее время. Вместо этого она выходит замуж за инвалида… Тут я опять выругалась, потому что сейчас и мне казалось, что Марго права и бабка меняла мужей с одной целью: запутать следы. Четыре фамилии за несколько лет. Надо полагать, чего-то она здорово боялась. Может, потому и думать себе не позволяла о спрятанных бриллиантах, чтобы не вызвать подозрений. И решилась их продать, когда после войны прошло очень много времени, а соседский мальчик серьезно заболел. Я испытала невольную гордость за бабушку, для себя она не стала продавать драгоценности, а вот для того, чтобы спасти жизнь ребенку… Потом она решила помочь отцу, первый раз – когда он начал заниматься бизнесом, второй – когда оказался в трудной ситуации. А перед смертью продала их и положила деньги на мой счет. Почему деньги? Фамильные ценности принято передавать по наследству. Боялась, что отец узнает о них, продаст и вскоре лишится денег? Но как это все связано с его гибелью? Неужели Уманский прав и папа ненароком коснулся чьих-то тайн? Я представила дряхлых старцев, мечтающих возродить третий рейх, и хмыкнула. Нарочно не придумаешь.
Однако теперь меня очень интересовали письма, которые отец нашел в бумагах своей матери. Письма, которые, несмотря на предполагаемую опасность, она хранила все эти годы и с которыми не пожелала расстаться даже перед смертью. Надо посмотреть в кабинете отца. Ясно, что Муза все там не раз переворошила, но ведь ее интересуют исключительно деньги, так что вряд ли она обратила внимание на письма.
Я остановила такси и поехала домой. Войдя в квартиру, с облегчением вздохнула: тишина. Мачеха с сестрой, должно быть, удалились или просто устали вопить и разошлись по комнатам, как два боксера по углам ринга, ожидая, когда прозвучит гонг и можно будет снова вцепиться друг в друга.
Первый вариант был мне более симпатичен, я ведь намеревалась заглянуть в бумаги папы, лучше сделать это без свидетелей. Я не собиралась скрывать свои намерения, но в семействе, где двое просто помешались на деньгах, мой интерес, безусловно, вызвал бы настороженность и массу вопросов, на которые я не склонна была отвечать.
Сбросив туфли, я направилась в кабинет отца и, уже приоткрыв дверь, поняла, что ошиблась. В кабинете была Муза, я услышала, как, она произнесла: «И сколько я получу за это?», и в тот же момент увидела ее в кресле, она сидела с сигаретой в руке, а напротив нее устроился Макс. Закинув ногу на ногу, он сидел на отцовском столе и насмешливо смотрел на мою мачеху. Ответить на вопрос он не успел, потому что заметил меня, улыбнулся, а Муза, проследив его взгляд, сказала:
– Здравствуй, милая.
– Привет, – ответила я. – Извините, что помешала, я думала, что здесь никого нет.
– Приготовь, пожалуйста, чай, дорогая, – ласково попросила Муза, и я удалилась, хотя, если честно, очень хотелось замереть перед дверью и подслушать их разговор.
Через минуту я убедилась: сделав это, я бы поступила весьма опрометчиво. Из кухни я видела, как дверь в кабинет отца приоткрылась, должно быть, Муза проверяла, не поддалась ли я искушению. Вздохнув, я заварила чай и стала ждать, что будет дальше.
Минут через пятнадцать эти двое вышли из кабинета и направились к входной двери. Макс все-таки заглянул на кухню и со своей сногсшибательной улыбочкой спросил:
– Как дела?
– Нормально.
– Рад. Выглядишь отлично.
– Ты тоже, – буркнула я себе под нос, когда они удалились.
Впрочем, удалился только Максим, Муза, проводив его до двери, появилась на кухне.
– Ужасный день сегодня, – сообщила она.
– Да? А в чем дело?
– Настроение ни к черту. Не знаешь, где Янка? По-моему, она совсем спятила. Ревнует меня к Максу, как будто ему может быть хоть какое-то дело до этой дурочки.
– Он твой любовник? – помедлив, спросила я, наплевав на то, как Муза отнесется к моему вопросу.
– Нет, к сожалению, – ответила она. – Хотя я очень хотела бы. Он богат, красив, умен… Я бы черту душу продала, чтобы заполучить в мужья такого парня.
– Хочешь сказать, что он остался равнодушным к твоим чарам?
– Вот именно. У всех бывают неудачи.
– Янка утверждает, что в ресторане расплачивался он, – заметила я.
Муза нахмурилась.
– Господи, когда только она увидела? Впрочем, Янка с него глаз не спускала. А я-то думаю, чего она с утра бесится.
– Так за ресторан действительно платил он?
– Я взяла у него денег взаймы. Кому я только не должна, – добавила она со вздохом.
– Муза… – начала я, но она замахала руками:
– Давай без глупых вопросов. Господи, как я устала от всего этого!
Она села пить чай, я составила ей компанию, и хоть вопросы вертелись у меня на языке, задавать их я не стала. Ясно, что у Музы появились тайны, и одна из них – недавний разговор с Максом. Я не сомневалась, там, в кабинете отца, шел торг, вот только что она пыталась ему продать? И до той минуты Макс очень интересовал меня, а теперь интерес усилился.