«И это он называл новой жизнью? К этому так стремился? Эта непривлекательная женщина с тяжелым взглядом лучше мамы? И этот чудовищный младенец ему нравится?» – думал Артем.
Через час он решил, что больше не выдержит. Девочка начала ныть, отец слишком часто подливал себе водки, жена отца сидела и молча смотрела, как муж пьет, а Артем крутил в руках грязную вилку, которую так и не попросил поменять. Ее лицо совершенно ничего не выражало – пустое, без эмоций, и это Артема тоже потрясло.
– Мне пора, – сказал он.
Его никто не задерживал.
В тот вечер он перестал ненавидеть отца, но и не стал его жалеть. И понимать не начал. Он решил, что этот мужчина – просто чужой ему человек. Никто. И их ничего не связывает. Теперь он был один, совсем один. Постепенно он сжился с этой мыслью.
Отец звонил все реже. Один раз позвонила его жена – сказала, что отцу плохо и он в больнице. Артем ответил, что занят и перезвонит, чего, конечно же, не сделал.
Только однажды, спустя годы, сердце екнуло, когда позвонила незнакомая девушка.
– Это Наташа, – сказала она.
– Наташа? – удивился Артем, лихорадочно вспоминая имена знакомых.
– Сестра, – уточнила девушка.
– У меня нет сестры. Вы ошиблись, – ответил он.
Только положив трубку, он вспомнил, что да, сестра есть. Да, Наташа. Но не стал перезванивать, чтобы не выглядеть идиотом и не произносить банальные фразы про то, что «не узнал, богатой будешь, и вообще я тебя видел младенцем, когда ты еще не разговаривала».
Артем не чувствовал своего возраста. Для него время остановилось на отметке тридцать два года – том времени, когда у него все получалось, когда все было возможно, когда ему было легко и интересно жить и можно было все изменить в одно мгновение. Внутри он остался таким же – те же эмоции, ощущения. Только усталость, равнодушие, все чаще настигающее его нежелание что-либо делать и отсутствие того самого драйва напоминали о его реальном возрасте. И еще время, дни недели, месяцы, которые стремительно летели и менялись.
Когда позвонил отец и пригласил на свадьбу Наташи, Артем искренне удивился и спросил, кто такая Наташа.
– Твоя сестра, – вздохнул отец и тяжело закашлялся.
– Зачем? – спросил Артем.
– Что зачем? – не понял отец.
– Зачем я там нужен?
– Ты родственник. Родня. Так положено, – раздраженно ответил отец.
Артем приехал, купив по дороге огромную коробку со скатертью и салфетками. Впервые в жизни ему было наплевать, что дарить. Он так и сказал продавщице – «на ваш вкус», надеясь, что вкус продавщицы совпадет со вкусом брачующейся.
Наташа была удивительно похожа на мать, просто копия: такое же одутловатое лицо, такой же бессмысленный, застывший, дебиловатый взгляд. Артем опять поразился, насколько они с сестрой разные. Оба – похожие на матерей, ничего не взявшие от общего отца – ни малейшего внешнего сходства, ни одной роднившей их хотя бы условно черты.
– Это Стасик, – представила Наташа своего мужа. – Он работает в милиции.
– Очень приятно, а где именно? – уточнил для приличия Артем.
– В отделе дознания, – гордо ответила Наташа.
Потом она рассказала, как Стасик только что купил новую машину, и он может превышать скорость, и ему за это ничего не будет, что им дадут служебную квартиру и оплатят поездку в свадебное путешествие, а Стасик уже сделал ей загранпаспорт через знакомых. У Стасика такая замечательная работа, что даже проездной на метро ему выдают и премию на Новый год и по другим праздникам.
– То есть твой муж мент, который выбивает показания и считает, что ему все должны и у него все схвачено, – уточнил Артем. – Прекрасный выбор, поздравляю.
На него это было совсем непохоже – он никогда не срывался вот так, без причины. Да и вообще не срывался в, так сказать, обществе. Но этот Стасик просто вывел его из себя одним видом – напыщенный павлин, который уже почувствовал вседозволенность.
Наташа обиделась и пошла к матери.
– Я ведь могу вам устроить неприятности, – с вызовом, но не очень убедительно, дрожащим голосом, видимо, по молодости лет и неопытности, сказал Стасик.
– Только попробуй, – рявкнул на него Артем. – Я тебе и твоему начальству такую кампанию в прессе устрою, что тебя быстро сделают козлом отпущения и посадят как оборотня в погонах. А я уж найду, за что. Так что пугать меня не надо.
Потом он пожалел о своих словах. Стасик был из тех людей, кто обиды помнит годами и при удобном случае начинает если не мстить, то по мелочам пакостить и осложнять жизнь. Артем был уверен, что Стасик только и будет ждать удобного случая, чтобы «ответить».
Артем про себя так и называл Стасика – «оборотень». Он и с виду был такой – неискренний, неулыбчивый, с дежурными фразами.
– Подожди, – сказал Артем сестре, – он тебя еще и бить начнет. Будешь у него пристегнутая наручниками к батарее на кухне сидеть и спрашивать разрешение в магазин выйти и за каждую потраченную копейку отчитываться.
Впрочем, с подарком Наташе он угодил. Жуткие алые маки, раскиданные по скатерти и синтетические кружавчики на салфетках, которые выбрала продавщица, пришлись ей по душе.
С тех пор они созванивались с сестрой по большим праздникам. Звонила она. Как считал Артем, «чтобы было прилично, все, как у людей».
– Тебе Стасик привет передает, – всегда говорила сестра.
– Ага, и ему тоже, – хмыкнув, отвечал Артем.
Татьяна… Да, все дело было именно в ней. Именно из-за нее Артем захотел помириться с сестрой, чтобы не остаться одному, чтобы прошло ощущение, что у него никого, совершенно никого нет. Он захотел хотя бы по праздникам приезжать к «родственникам», обедать, слушать бред, который несет Стасик, и жевать жесткое, как подошва, мясо, приготовленное сестрой. Он хотел, чтобы с днем рождения его поздравляли не коллеги, у которых стоит напоминание в календаре компьютера – «не забудь поздравить», а родные, пусть формально, люди. Родственники, которых можешь ненавидеть, презирать, недолюбливать, игнорировать, но при этом знать, что они есть. И от этого становится легче.
Артем захотел стать лучше, чем о нем думала Наташа, чем думал о себе он сам. Из-за Татьяны. Благодаря ей. Ради нее. Она об этом даже не знала.
* * *«Он замечал все, даже то, что я сама не видела. Родинки на ноге, шрам на коленке. Я так не умею – запоминать, рассматривать. Я только чувствовала, что он очень скучает по дочери, и то только потому, что все время спрашивал про Мусю – что она ест, доедаю ли я за ней кашу, что она говорит, какие игрушки любит. Он даже на улице всегда замечал маленьких детей и долго смотрел на них. Для меня это были просто дети, идущие с мамами по улице. Он их видел по-другому. Замечал, что ребенок недоволен, что вертится в коляске, что сидит без шарфа и шейка совсем голая, а на улице холодно.
Мы сидели с ним на лавочке в каком-то дворе, куда он меня привез показать карусель, точную копию той, на которой любил кататься в детстве. Рядом сидела молодая мама с грудным младенцем на одной руке и телефоном в другой. Их коляска вдруг соскочила с тормоза и покатилась. Артем вскочил с лавочки за секунду до этого, как будто почувствовал. Он подкатил ее к женщине, со знанием дела поставил на тормоз, та даже не успела ойкнуть. Я тогда еле сдержала слезы, хотя он не сделал ничего особенного.
Он держал меня за руку так, как будто не верил, что я нахожусь рядом. Как будто не верил, что я здесь, с ним. Он смотрел на меня так, как никто никогда не смотрел – сумасшедшими глазами, в которых, совершенно точно, я в этом уверена, была любовь. Он знал и чувствовал меня лучше, чем я сама себя. Читал мои мысли. Он звонил мне в тот момент, когда я хотела его услышать. Он откуда-то знал, что я хожу босиком по дому, что у меня распущены волосы, что я только что помыла посуду. Как будто он смотрел на меня сверху, наблюдал. Становилось даже страшно от того, насколько он все угадывал. Как будто за мной следила скрытая камера и внутри меня стояла такая же – он знал, что я делаю, в каком настроении, знал о каждом моем шаге и читал каждую мысль.
Я ходила больная от его взгляда, от ощущения, что я для него – открытая, выученная до строчки, до запятой книга. Во мне не было для него никакой загадки, никакой тайны. Он знал, что я скажу в следующий момент, как будто на моем лбу шла бегущая строка с субтитрами. И мне это безумно нравилось. Мне кажется, нравилось и ему. Я чувствовала, что он устал от недосказанности, от предугадывания, от словесной и эмоциональной игры. Что ему хотелось понятных эмоций, которые не нужно скрывать. Ему хотелось искренности, теплоты и тихого простого счастья. Мне правда так казалось.
Я ехала к нему, как больной за спасительным лекарством, чтобы увидеть, как он на меня смотрит. И назад ехала тоже больная – от того, что не знала, когда увижу его снова. Сколько человек может чувствовать себя счастливым? Минуту? Две? Один миг? Он дарил мне счастье, которое длилось часами. Мне казалось, что я его не заслуживаю. Что за эти ощущения, так же как за ложь и предательство, придется платить. От передозировки любви, счастья и адреналина тоже можно умереть – сердце не выдержит. Или сойти с ума от сознания того, что это нельзя продлить на всю жизнь. Я не хожу в церковь, не умею молиться. Каждый день прошу только одного – лишь бы у него все было хорошо. Лишь бы он был счастлив. Я готова на любую жертву, готова отдать все, что у меня есть, и достать то, чего нет. Для него. Мне не нужно ничего взамен. Нет, нужно – знать, что у него все хорошо, что он хоть на минуту обретет покой и спокойно уснет. То, что он мучается бессонницей, – я знаю, хоть он и не говорил. А я не сказала ему о том, что переношу на себя его хвори. Если у него болит горло, я дотрагиваюсь до него и мысленно прошу отдать болезнь мне, надеясь, что он перестанет заходиться лающим кашлем. Он не спит по ночам, и я не сплю, хотя пытаюсь устать, загрузив себя домашними делами – поздно вечером мою полы, раскладываю вещи, чищу ванну. Устаю, буквально падаю, но не засыпаю. Лежу и разговариваю с ним, умоляя его закрыть глаза, досчитать до ста и уснуть. Около четырех утра я проваливаюсь в темноту и засыпаю. Как раз в это время Муся начинает плакать в кроватке – хочет пить или теряет соску. У меня нет никаких сил встать. Я все слышу, но лежу, не в силах повернуться, и точно знаю – Артем наконец уснул».
Я ехала к нему, как больной за спасительным лекарством, чтобы увидеть, как он на меня смотрит. И назад ехала тоже больная – от того, что не знала, когда увижу его снова. Сколько человек может чувствовать себя счастливым? Минуту? Две? Один миг? Он дарил мне счастье, которое длилось часами. Мне казалось, что я его не заслуживаю. Что за эти ощущения, так же как за ложь и предательство, придется платить. От передозировки любви, счастья и адреналина тоже можно умереть – сердце не выдержит. Или сойти с ума от сознания того, что это нельзя продлить на всю жизнь. Я не хожу в церковь, не умею молиться. Каждый день прошу только одного – лишь бы у него все было хорошо. Лишь бы он был счастлив. Я готова на любую жертву, готова отдать все, что у меня есть, и достать то, чего нет. Для него. Мне не нужно ничего взамен. Нет, нужно – знать, что у него все хорошо, что он хоть на минуту обретет покой и спокойно уснет. То, что он мучается бессонницей, – я знаю, хоть он и не говорил. А я не сказала ему о том, что переношу на себя его хвори. Если у него болит горло, я дотрагиваюсь до него и мысленно прошу отдать болезнь мне, надеясь, что он перестанет заходиться лающим кашлем. Он не спит по ночам, и я не сплю, хотя пытаюсь устать, загрузив себя домашними делами – поздно вечером мою полы, раскладываю вещи, чищу ванну. Устаю, буквально падаю, но не засыпаю. Лежу и разговариваю с ним, умоляя его закрыть глаза, досчитать до ста и уснуть. Около четырех утра я проваливаюсь в темноту и засыпаю. Как раз в это время Муся начинает плакать в кроватке – хочет пить или теряет соску. У меня нет никаких сил встать. Я все слышу, но лежу, не в силах повернуться, и точно знаю – Артем наконец уснул».
Татьяна не помнила, сколько времени прошло с момента начала ее отношений с Артемом. Она вдруг почувствовала, что не выдерживает. Больше не выдержит. Не сможет. Физически. Она сварила утром кофе и вместо чашки вылила его в раковину. Потом долго стояла и смотрела, куда делся кофе и почему чашка пуста? Потом опять сварила кофе и опять вылила его в раковину. Тем же решительным движением.
Она сидела с пустой чашкой и понимала, что все. ЭТО ВСЕ. И никакая это не усталость, не измотанность – это знак. Знак, что пора остановиться, пока ей не стало совсем плохо, пока она не сорвалась окончательно.
Была еще одна причина, которую Татьяна загнала подальше, в подкорку, чтобы даже не думать. Эйфория от их встреч прошла. Она по-прежнему хотела его видеть, слышать, но все чаще раздражалась по мелочам – он опоздал, и она пятнадцать минут стояла на улице и мерзла. Ей пора было возвращаться домой, она дергалась и смотрела на часы, а он непременно хотел показать ей смешной кусок из какого-то фильма и обиделся на то, что ей неинтересно. Когда он вез ее домой, то громко включал диск, а ей хотелось тишины, и она еле сдерживалась, чтобы не ударить по кнопке на приборной панели. Он без конца рассказывал ей про каких-то людей, с работы, знакомых, до которых ей не было никакого дела. Они заехали в книжный магазин, где она выбрала книжки для Муси, а он сказал, что эти книги нельзя давать ребенку в руки, потому что в них жуткие картинки. Когда он увидел в стопке, которую держала Таня, книгу, которую она выбрала для себя – новый роман современной писательницы, посмотрел на нее, как на идиотку.
– Ты это будешь читать? – спросил он так, как будто у нее было три класса образования.
Ей захотелось провалиться сквозь землю и заплакать от обиды.
В последний раз, когда они виделись, Артем высадил ее на шоссе.
– Поймаешь машину, ладно? – сказал он. – Мне срочно надо на работу.
Он уехал, а она долго шла пешком к метро, потому что боялась ездить в незнакомых машинах.
Татьяна стала замечать резкость в его тоне, когда звонила. Он и не пытался скрыть, что она не вовремя.
– Ты что-то хотела? – спросил как-то Артем, и Татьяна почувствовала, будто на ее вылили ведро холодной воды.
– Нет, ничего, – ответила она.
Потом он перезванивал, шутил, говорил, что в офисе была толпа народа, включая заказчиков, ему все надоели и ухо болит от бесконечных телефонных разговоров.
Теперь в спонтанности, в перемене планов в последний момент, которые так поначалу ее завораживали, она видела неорганизованность. В его становящихся редкими звонках – обычно звонила она, думая, что он боится разбудить Мусю или побеспокоить ее, когда она занята ребенком, – равнодушие.
В какой-то момент Татьяна внутренне согласилась с Настей – Артем делает так, как удобно ему, а не ей. Он эгоист и встречается с ней только потому, что ему удобны именно такие взаимоотношения.
– Как мы с тобой похожи, – удивлялся он.
– Нет, мы совсем разные, – вдруг сказала Татьяна. – У нас нет ничего общего. Нам нравится разная музыка, мы читаем разные книги, у нас разные взгляды на жизнь.
Он тогда замолчал и замкнулся.
Но остались теплота, нежность, внутреннее, хоть на короткий миг, единение, дающее то самое ощущение счастья.
Каждый раз, собираясь к Артему, Татьяна боялась, что в какой-то момент не захочет к нему ехать. Что минуты с ним не стоят ее усталости и нервов. Что мелочей, которые ее будут в нем раздражать, наберется слишком много.
– Мне, между прочим, тоже это непросто дается! – не выдержала в какой-то момент она. – Я бросаю семью ради тебя, свои дела, еду через пол-Москвы, ничего не успеваю, а ты… Ведешь меня гулять в парк, потому что вдруг вспомнил, что у тебя совещание и есть только полчаса. Ты не мог меня предупредить и заранее посмотреть в свой ежедневник? Я не хочу гулять, я нагуливаюсь с Мусей! Лучше бы мы в кафе посидели! Я пить хочу!
Она не понимала, с чего вдруг сорвалась. Слезы потекли сами собой. Артем молчал, не пытался ее утешить, не пытался даже что-то сказать.
– Ты хочешь сказать, что нерационально тратить два часа на дорогу, чтобы увидеться на полчаса? – сухо и жестко спросил он, выплюнув слово «нерационально».
– Да, я так считаю. Потому что у меня тоже есть, чем заняться. – Татьяна уже кричала, отдавая себя отчет в том, что он считает ее крик обычной женской истерикой.
Он поморщился и пошел назад, оставив ее рыдать на аллее парка.
– Куда ты? – закричала она.
– Пойдем, я тебя отвезу домой, – спокойно сказал он.
Уже дома она пожалела о своих словах и говорила себе, что да, оно того стоит – ехать, бежать, все бросать ради возможности хотя бы полчаса побыть вместе.
Татьяна давно не была у мамы. Звонила регулярно, раз в несколько дней, но не видела ее уже месяца три. Они не могли долго находиться в одном помещении. У Татьяны начинала болеть голова и ломило суставы, мама раздражалась и переходила на крик. Татьяна считала, что мама – энергетический вампир, аккумулятор, который нуждается в подзарядке, и дочь для нее такая розетка, от которой она, за неимением никого другого, подпитывается. Мать же раздражали, выводили из себя Татьянины аморфность и флегматичность. Всегда раздражали – еще с детства. Татьяна была и внешне, и внутренне похожа на отца. И сдержанность, граничащая с замороженностью, как называла это мама, была отцовским качеством. Не сговариваясь, они выбрали такой способ общения – на расстоянии. По телефону. Так было легче всем.
Мама была Женщиной. До кончиков всегда наманикюренных ногтей. Невероятной красавицей. Отец Татьяны, как говорили, тоже был «интересным мужчиной». Но на ней, девочке, его мужественный подбородок, глубоко посаженные пронзительные глаза не смотрелись. От матери ей достались высокие скулы и ямочки на щеках. Но даже эти ямочки, немножко вытянутые, появляющиеся не только при улыбке, которые так шли матери, завораживали, соблазняли и сбавляли ей минимум десять лет, на Татьянином лице превращались в морщины – как будто кто-то полоснул по обеим щекам ножом и на всю жизнь остались глубокие шрамы.
Мама всегда жила чувствами. Ради чувств. Ради любви. И жить по-другому не считала возможным. Когда Таня была маленькой, ей казалось, что ее мама – королева, которая по вечерам собирается на бал. Мама металась по квартире, одеваясь, срывая с головы бигуди, рисуя перед зеркалом губы. В коридоре всегда пахло ее духами – терпкими, страстными. Запах держался еще очень долго, даже после того, как мама закрывала за собой дверь, бросив придирчивый, довольный взгляд в зеркало, и уходила «в ночь».
Таня жила в предлагаемых обстоятельствах – ее укладывал папа, кормил завтраком и отправлял в школу тоже папа. И пока она не выросла, наверное, уже в старших классах школы, ей и в голову не приходило, что в их семье что-то не так. Просто папа любил проводить вечера дома, на диване, перед телевизором, а маме нужно было общество – встречи с подругами, гости, кино и концерты. В четырех стенах она задыхалась, увядала и сохла, как цветок без регулярного полива.
Были периоды, когда мама никуда не выходила из дома – ходила в халате, ненакрашенная, «смытая». И ей это совсем не шло, как бывает с некоторыми яркими женщинами, которые в простоте и естественности становятся более привлекательными. Танина мама без нарисованного лица и прически становилась совсем некрасивой. Простота ей не шла – без каблуков ноги не казались такими длинными, грудь без бюстгальтера – такой призывной.