Годуновых согнали в заброшенный дом, в котором некогда жил тесть Бориса, баснословный палач Малюта Скуратов, и там предложили им выпить яд. На всю жизнь запомнила Ксения нетерпеливые лица – нет, они больше походили на звериные морды! – князей Василия Голицына и Василия Мосальского-Рубца и их подручного Андрюшки Шеферединова. Храбрее всех оказалась Марья Григорьевна Годунова. Она была воистину дочерью своего отца Малюты Скуратова, настоящего имени которого – Григорий Ефимович – почти никто и не знал. Мать выпила смертоносное питье и умерла на глазах детей. Ксения от ужаса лишилась чувств и больше ничего не видела, но потом ей рассказали, что и Федора принудили принять яд. Ксения, едва живая от потрясения, очнулась в доме Мосальского-Рубца и долгие дни проводила, мечтая о смерти, под неусыпным присмотром. Димитрию, ненавистнику Бориса Годунова, мало было уничтожить его семью, разрушить до основания его дом, мало было взойти на трон, с которого он согнал Годуновых, – ему нужно было и заполучить Ксению в рабыни-наложницы!
Князь Василий Мосальский уже не первую женщину приводил к своему сластолюбивому повелителю, знал, как разогреть его любопытство и похоть. Ксению привели в баню, где Димитрий и его друг Петр Басманов парились вместе с гулящими девками, раздели донага и отдали в полную власть ее нового господина.
…Она думала, что увидит лютого зверя, всего поросшего густой шерстью, а перед ней стоял юношески стройный синеглазый молодой мужчина. С первого взгляда на него Ксения потеряла себя – голову потеряла и сердце, с первого мгновения и навсегда отдала ему душу. И когда Димитрий коснулся ее груди, Ксения, вместо того чтобы впиться зубами в руку охальника, поцеловала эту руку…
Любовь поглотила ее всю. Она считала часы и минуты до появления Димитрия, до его зова. Время, проведенное не с ним, было пустым и унылым. Как же обрадовалась Ксения, когда однажды не пришли ее месячные дни, когда она поняла, что беременна! Тихо надеялась, что теперь Димитрий женится на ней. Ведь она – царевна, мужем ее должен быть царь. Вот и будет…
Она забыла, что где-то в Польше у Димитрия есть невеста – дочь сендомирского воеводы, Марина Мнишек. Отчего-то была уверена, что там все давно закончено, что не может он любить другую, когда у него есть Ксения!
А потом настало то страшное утро, когда ее разбудил не Димитрий – жарким поцелуем, а Петр Басманов – неласковым прикосновением. Пряча глаза, словно стыдясь, велел собраться в дорогу и ни словом не ответил на мольбы и расспросы. Только уже на пороге Ксения поймала его взгляд – полный жалости.
Не от него – гораздо позднее Ксения узнала, что отец невесты Димитрия, пан Юрий Мнишек, прислал тому возмущенное письмо и потребовал расстаться с любовницей. Он принял решение мгновенно, не тянул, не колебался – разрубил узел одним махом. Да уж лучше бы ударил ножом под сердце…
Ну да, она была для Димитрия всего лишь любовницей, наложницей, игрушкой, Ксения просто забыла об этом и поверила в невозможное счастье.
Кажется, Басманов был последним, кто смотрел на бедную изгнанницу с жалостью, потому что в глазах Михаила Татищева, который вез ее в монастырь на Белозере, в глазах его сестры – настоятельницы этого монастыря, в глазах сестер-монахинь Ксения потом читала только злорадство, в лучшем случае – равнодушие. Нет, там была еще одна юная девушка, Дария, которая жалела Ксению (ее уже к тому времени постригли и нарекли Ольгой) и даже выходила ее после тяжелых преждевременных родов. Ребенок – сын Ксении и Димитрия – появился на свет мертвым. Ах, как втихомолку проклинала Ольга эту глупую девчонку Дарию! Если бы не она, смерть давно уже прибрала бы никому не нужную страдалицу.
Ради чего она выжила? Чтобы однажды увидеть на своем окошке двух белых голубей и угадать, что в эту минуту погиб Димитрий? Чтобы через несколько месяцев приневоленно участвовать в игралище, устроенном новым царем, Василием Шуйским, над разрытыми могилами ее отца, матери, брата?
Странно, что жива еще сама Ксения, хотя разве это жизнь? Она так и не в силах оказалась смириться с монастырским затворничеством, сначала в Белозерской обители, потом в Девичьем монастыре в Троице. Шитье образов и пелен, которыми занимаются исстари монахини по монастырям, не приносило ей никакой радости, хотя рукоделье Ольги вызывало общее восхищение. Ужасно это – жить, втихомолку мечтая о смерти, каждый день открывать глаза с тоской: ну почему ты не прибрал меня, Господи?!
Ничто, ничто ее не берет. Вот и сейчас, когда осадили Троицу поляки, когда такая тягость настала в обители, многие люди мрут от голода, дурной воды и спертого воздуха в тесных помещениях, а Ольги не касается никакая хворь. Она даже ходила на стены осажденного монастыря, под предлогом подноса воды и пищи оборонщикам, а на самом деле – втихомолку надеясь, что зацепит ее стрела или пуля, или осколок ядра. Но это было истолковано недобрыми людьми вкривь и вкось.
– Ишь, шляется, хочет небось снова своего любовника прельстить! – пробормотала как-то раз вслед Ольге маленькая, толстенькая монахиня, в которой та сразу узнала старицу Марфу. Некогда она звалась Марьей Владимировной Старицкой и титуловалась королевой Ливонской.
Ольгу старица Марфа ненавидела люто и, не боясь греха, эту ненависть выказывала. Уж мать настоятельница и налагала на нее епитимьи, и увещевала, увещевала, приводила к разным покаянным послушаниям, ан нет – неистовая старица нипочем не унималась. Как завидит Ольгу – так и кольнет словом, а то и щипнет, тут же бормоча: «Ох, снова бес попутал!»
Ольга не жаловалась – ей-то было отлично известно, чем провинилась она перед старицей Марфой. Нет, не она. Не ей мстила бывшая королева Ливонская – ее покойному отцу, Борису Годунову!
Ольга этого долго не могла понять – ведь Марфа не желала объяснять причин своей ненависти, а толком о случившемся меж Годуновым и вдовой короля Магнуса никто другой не знал. Просто как-то раз, втихомолку залечивая ссадину, которую нанесла злобная старица, словно невзначай распоров Ксении руку остро отточенным рукодельным ножичком, она вдруг по непонятной причуде памяти вспомнила событие из ее далекого детства… В тот вечер она заигралась в покоях отца, где очень любила бывать, а у Бориса Федоровича рука не поднималась выгнать любимую дочку. Ксения забилась под стол, крытый тяжелой парчовой скатертью, да и задремала там. А проснулась от голосов. И услышала разговор отца с Еремеем Горсеем, давним приятелем отца, представителем Московской английской торговой компании, всегда проходившим к нему запросто. Правда, у Годуновых Горсей не появлялся уже давно, говорили, он жил теперь в Ярославле, чего требовали интересы его компании. И вдруг нагрянул. Зачем?
Только много позже, через несколько лет, уже после смерти своего возлюбленного Димитрия, Ксения-Ольга смогла понять, о чем говорили ее отец и Горсей, почему вспоминали Афанасия Нагого, Богдана Бельского и убитого в Угличе маленького царевича. На место подлинного царевича был взят в Углич какой-то другой ребенок, его чуть и не зарезал убийца, подосланный Годуновым. Афанасий Нагой, брат царицы Марьи Федоровны, матери царевича, пытался спасти мальчика и прибежал за помощью к Еремею Горсею, жившему в то время в Ярославле и бывшему до поры в немилости у Годунова – за то, надо полагать, что слишком много знал о нем, о его тайнах.
В числе этих тайн было и маленькое дельце с королевой Ливонской. Ксения ничего об этом не знала и знать не могла, а между тем именно тут и крылась тайна ненависти старицы Марфы – бывшей Ливонской королевы – к старице Ольге – дочери Бориса Годунова. Ведь это по просьбе Годунова Ливонскую королеву с дочерью заманил из Риги в Москву Горсей. И дочь князя Владимира Старицкого, двоюродного брата царя Ивана Васильевича, Марья Владимировна была разлучена со своей дочерью Евдокией и заключена в Пятницкий монастырь близ Троицы. Так Борис Годунов обезвредил особу царской крови Марью Старицкую, имевшую больше прав на престол, чем Борис.
Зима 1609 года, Россия
Судьба благоволила к новому Димитрию. Войско его беспрестанно увеличивалось.
Паны составляли за свой счет сборные воинские команды, называемые товариществами; к ним примыкали шляхтичи со своими обозами и слугами. Шляхтичи теперь именовались товарищами. В каждом таком сборище были свои правила, каждое повиновалось больше всего своему предводителю, чем общему командованию. Конные воины носили названия гусар панцирных[51] и казаков. Гусары были вооружены длинными копьями, концы которых волочились по земле, отчего они назывались влочиями; на таком копье, воткнутом у луки седла, привешен был двухцветный значок. Кроме копья, среди вооружения гусар был концер, то есть палаш, и маленькое ружье. На голове гусары носили железный шишак[52], тело закрывали сеткою из железных колец либо панцирем из блях. Обувались гусары в полусапожки с особенным родом шпор, которые так и назывались – гусарские. Большие щеголи, шляхтичи даже коней своих убирали затейливо, ярко, так что поглядишь – и рот разинешь от восторга и изумления. Гусарские седла накладывались на звериные шкуры: у знатных шкуры были леопардовые, у тех, что помельче родовитостью, и у слуг – заячьи да волчьи. Для пущей красы к бокам коня приделывали орлиные крылья.
Казацкое оружие было короткое копье, сабля и секира. Любимый цвет шляхетских жупанов был белый, а сверху накидывали синий плащ.
Запорожцы, вооруженные самопалами и копьями, были одеты как на подбор: в красные шаровары, черные киреи[53] и большие бараньи шапки. Донцы же и московские люди одевались кто во что горазд, большинство было вооружено саблями да луками, колчаны со стрелами носили за плечами.
Пестрота царила в Тушине необычайная, а народищу развелось столько, что приходилось беспрестанно строить новое и новое для них жилье. Шутка сказать: восемнадцать тысяч поляков конницы да две тысячи пехоты, запорожцев тысяч тридцать да донцов пятнадцать. И вся эта силища просила заделья!
Шуйский терял голову от бед, которые грозили ему со всех сторон. Московские войска уже не справлялись с беспрестанными вылазками тушинцев, все новые и новые города присягали Димитрию. Уж насколько удачлив был как полководец Скопин-Шуйский, но с ним одним не победишь ворога, за коего выходила биться вся чернь! Поэтому князь Михаил поддержал намерение царя Василия просить помощи у шведов и сам отправился на север встречать их войско, во главе которого стал Яков Понтус Делагарди: потомок французских переселенцев в Швецию, по слухам, воин непобедимый.
Между тем тушинцы, опасаясь усиления царских войск за счет наемников, решили взять наконец-то Москву. Причем они прекрасно понимали, что броском дела не сделаешь: столицу надобно изморить. Но для начала, еще прежде Москвы, решено было захватить Троицкий монастырь.
Это было предложение Сапеги, он же вызвался справиться с Троицей. Намерение его было одобрено всеми военачальниками и советниками Димитрия. Ведь Троицкий монастырь стоял на дороге из Москвы в заволжский край; по этой дороге привозили в Москву запасы, и по этой же дороге доставлялось продовольствие в тушинский лагерь. Овладеть этой дорогой значило овладеть главным продовольственным путем, лишить неприятеля пропитания. Даже просто поставить под Троицей войско, чтобы преградить путь обозам, направляющимся в Москву, и то было выгодно!
Однако полякам-католикам этого было мало. Им хотелось непременно взять Троицу! Ведь это было самое святое место в Московском государстве, национальная святыня, дорогая сердцу каждого русского человека. Монастырь традиционно стоял за крепкую государственную власть, пусть даже она воплощалась в лице такого ненадежного и шаткого человека, как Василий Шуйский; отлагаться от Василия Ивановича Троица не собиралась, более того – всячески поддерживала на Руси его падающее значение. Архимандрит Иосиф и келарь[54] Авраамий Палицын рассылали по Руси грамоты, возбуждали народ стоять за царя Василия и не доверять прельщениям обманщика Димитрия. В Новгород, в Вологду, на край Студеного моря[55], в страны приволжские, в Казань, Нижний Новгород и даже далекую Сибирь достигали их послания. Если кое-где русские колебались, отпасть ли от Шуйского, присоединиться ли к Димитрию, то часто продолжали поддерживать нелюбимого царя Василия именно потому, что Сергий и Никон чудотворцы[56] – как бы за него. Святых Сергия и Никона народ считал дарователями побед. Димитрий весьма вырос бы в глазах России, если бы в этом монастыре молились за него, а не за Шуйского!
Монахи Троицы были весьма воинственны. Не только иноки Троицы Пересвет и Ослябя сражались на поле Куликовом, нынешние обитатели монастыря частенько выходили из стен своей обители и нападали на гонцов, которые от имени Димитрия рассылались по русским землям. Это безмерно злило тушинцев.
– Царь Димитрий! – беспрестанно подзуживал Сапега. – Стужают[57] твоему благородству эти седые грай-вороны[58], гнездящиеся в своем каменном гробе. Они нам делают всякие пакости. Слух носится, что ждут князя Михаила Скопина со шведами; когда они придут, то займут Троицкую твердыню и могут быть нам опасны. Пока еще они не окрепли, пойдем смирим их, а если не покорятся, то рассыплем в пыль их жилища.
23 сентября 1608 года Сапега стал под Троицей. Начавшаяся осада еще пуще повредила Шуйскому. Новгородцы, псковичи и дети боярские из заволжских уездов толпами уходили из его войска, опасаясь за судьбу своих семей: ведь по всей России шатались шайки разбойников и поляков. Нельзя было поручиться, чтобы край, преданный Шуйскому сегодня, не изменил ему завтра. Как ни был самоуверен Василий Иванович, он не мог не видеть, что над ним – гнев Божий. Призрак Димитрия, многократно преданного Шуйским, сначала в Угличе, а потом и в Москве, маячил перед его глазами днем и терзал его ночью. Василий Иванович то обращался к церкви и молитве, то призывал волшебниц и гадальщиц, то казнил изменников, то объявлял москвичам: «Кто мне хочет служить, пусть служит и сидит в осаде, а кто не хочет, пусть идет прочь теперь же, я никого не держу!»
Нельзя было понять, чего хочет царь, однако, опасаясь его мстительности, очень многие целовали крест на верность ему, а на другой же день бежали в Тушино. Нет, не потому, что верили в воскресшего Димитрия! Люди просто-напросто искали выгод. Послужат Димитрию – воротятся к Шуйскому, принесут повинную, получат у него жалованье – и вновь в Тушино… Многие мотались так между Москвой и Тушином раз по пять, по шесть. Звались они «тушинские перелеты». Такое поведение настолько вошло в привычку, что даже не считалось изменою. Правда, поляки и казаки презирали «перелетов». Усиливалось и презрение к Димитрию, который собирал вокруг себя людей неверных и оказывал им равное почтение с теми, кто стоял за него горой. Князь Роман Рожинский теперь мало во что ставил человека, ради которого некогда привел из Польши войско, и, слышали, когда царек осмеливался спорить, не раз крикивал на него: «Молчи-де, не то я тебе голову сорву!» Димитрий терпел: ведь без поляков он не мог существовать.
Имя царя, который стоит якобы за чернь, гремело на Руси. Присягнул ему Псков с волостями и пригородами, а это была огромная победа. Покорился Ивангород, Орешек, Переславль-Залесский, Суздаль, Углич…
Войско Димитрия летало по России туда-сюда, одерживая все новые и новые победы. Ярославль, Кострома, Владимир, Галич, Пошехонье, Шуя, Балахна, Дух, Гороховец, Муром, Арзамас… Стали передаваться и восточные области, населенные инородцами. Мордва и черемисы признали его властелином, касимовский царь татарин Ураз-Махмет изменил Шуйскому и признал Димитрия.
Однако не сдавался Нижний Новгород, который удерживал воевода Алябьев, преданный царю Василию. Кроме того, Нижний был по преимуществу населен богатыми торговыми людьми, а богатые стояли за Шуйского, против царя черни Димитрия.
Не поддавалась Рязань, удерживаемая Ляпуновыми, которые, конечно, ненавидели Шуйского, однако не собирались менять шило на мыло, предателя на вора. Оставались верными Москве Смоленск и Коломна.
По слухам, держаться смолянам против наступающих войск очень помогали чудотворные иконы. Если осажденным наносили сильные поражения, те на ночь вешали иконы вниз головой: зачем-де плохо помогают оборону держать?! Наутро чудотворцы, словно спохватившись, приносили смолянам успех в вылазках и вновь удостаивались чести висеть в почетных местах как положено.
Новгород колебался… Воеводой его был Михайла Игнатьевич Татищев. Тот самый, который участвовал некогда в заговоре Шуйского против первого Димитрия, тот самый – убийца Петра Басманова. В Новгороде его весьма не любили, и ежели бы не Скопин-Шуйский, который пришел ему на подмогу, давно бы уже сдались.
В Тушине прознали, что Новгород, который уже готов был сдаться Димитрию, снова сопротивляется. Рассудили, что нужно послать туда большой отряд, чтобы придать отваги сторонникам нового Димитрия. Во главе отряда литовских людей шел полковник Кернозицкий – поляк.
Накануне выхода отряда к Димитрию пришла Марина…
Надобно сказать, что отношения между Димитрием и его женой были напоказ весьма церемонные и сдержанные, а близких просто не было. Она была такая холодная и замороженная, что ему и в голову взбрести не могло забраться к Марине в постель: еще уколешься или обморозишься! Димитрию главное было, что «польская нимфа» отлично исполняет роль государевой супруги. А простодушным его подданным казалось, что отношения между царем и царицею и должны быть такими ледяными, натянутыми. Почти враждебными. Чай, не простые люди! Московиты не видели ничего особенного в том, что царь с царицею живут в разных домах и не всякий день встречаются. Поляки имели на сей счет свое мнение, однако, величая Марину государыней, удерживались от нелицеприятных высказываний на ее счет. Кроме того, они считали, что Марине повезло, если она не делит постель с таким неприятным существом, как Димитрий.
Впрочем, он отнюдь не жил монахом. Женщин у него было – чуть не всякий день другая. Если он и жалел о гибели Манюни, то виду такого не подавал, брал к себе в постель таких девок, каких хотел, благо в Тушине никогда не было недостатка в красавицах! В Тушино из Литвы, Польши, Московского государства толпами стекались распутные женщины, почуяв разгульную, лакомую жизнь. Сверх того, тушинские удальцы везде, где могли, хватали русских жен и девиц. Отцы и мужья приходили просить их возращения, а жолнежи[59] не иначе отпускали женщин, как за деньги. Да еще часто бывало так, что деньги возьмут, а женщин не отпустят. Говорят, дескать, не получали выкупа. Другой раз деньги возьмут и полонянку отпустят, а потом догонят уводимую женщину и вновь отымут у отца или мужа. И снова надобно выкупать! Хотя что говорить! Сами женщины нередко осваивались с жизнью в лагере, привязывались к тушинским молодцам, а когда мужья и отцы выкупали их, они убегали из дома и снова вешались на шею к любовникам, прельщенные беззаботной жизнью и неутихающим весельем.