Что-то подсказывало, нет, громко твердило Филарету: недолго осталось ему ждать возвышения. Однако путь сей предстоит пройти ему в терновом венце мученика. Что ж, Ростов сопротивлялся долго… Шуйский, надо быть, осведомлен о том, как стойко защищался город во главе с Филаретом. Митрополит никого не предал – просто нападающие оказались сильнее, так что пришлось смириться с обстоятельствами.
Смиряться с ними на городских стенах Филарет не решился: еще подстрелят ненароком. Господь не мамка, за всеми не уследит! Бережет он только береженого. Поэтому Филарет отправился в соборную церковь, облачился в архиерейские одежды.
Отчаявшийся народ столпился в храме и на паперти. Митрополит приказал всем войти внутрь и запереться. Протопопам и священникам велено было причащать народ и готовить к смерти…
Причастие шло полным ходом, когда переяславцы, ворвавшись в город сквозь взорванную стену, ринулись на соборную церковь. Ростовцы пытались было защищать двери, однако допустить кровопролития в своем присутствии Филарет не мог. Зачем злить и без того обозленных нападающих? Еще прибьют ненароком…
Митрополит подошел к соборным дверям, приказал их отворить, встретил переяславцев и начал их уговаривать, чтобы одумались и воротились к законной присяге. Он так раздражил их своей проповедью, что жив остался только чудом, а именно потому, что от царя Димитрия его людям был дан строгий приказ: митрополита Ростовского не трогать ни в коем случае, доставить его в Тушино живым и здоровым. Однако им очень хотелось хоть как-то унизить этого велеречивого болтуна. Пусть останется живой, так и быть, однако душу натешить надобно!
Переяславцы набросились на митрополита, сорвали с него святительские одежды, нарядили в какую-то сермягу, покрыли голову мохнатой бараньей татарской шапкой и потащили к возку, в котором намеревались везти в Тушино.
– А ведь батюшке небось в пути скучно одному будет, – сказал кто-то. – Нет ли еще кого желающих в Тушино с ним проехаться?
Стали вспоминать, есть у кого-нибудь дела в Тушине или нет, и вдруг вспомнили, как гулящая девка Наташка, приставшая к переяславцам в какой-то бедной деревеньке и мгновенно вошедшая во вкус разгульной кочевой жизни, недавно ругалась на скупость своих полюбовников и очень жалела, что не может вот прямо сейчас оказаться в Тушине, где мужики, конечно, побогаче и пощедрее, а уж ляхи, сказывают, просто-таки осыпают полюбившихся им русских красавиц подарками.
– Наташку в Тушино отправим! Пускай батюшка с ней в дороге повеселится.
– Да ведь согрешит, как пить дать оскоромится, – начали возражать шутники-переяславцы. – Наташка – она и мертвого до греха доведет.
– Нет, – спорили другие, – митрополит тутошний – мужик суровый, он женилку лишь для дела нужного употребляет: лучше отрежет себе все, что промеж ног болтается, чем опоганится с Наташкою.
Однако поборники греха порешили не дать Филарету выбора. Не успели митрополит и блудница слова молвить, как их привязали друг к дружке и свалили в старый, прелой соломой крытый возок. Какой-то лихач вскочил на облучок и подхлестнул коня…
Избавившись от митрополита и вдоволь нахохотавшись, переяславцы разграбили церковь, где находились мощи ростовских чудотворцев, изрубили в куски серебряный гроб святого Леонтия и золотое изображение угодника.
Узнал об этом Филарет, конечно, гораздо позже, уже в Тушине. Да уж, не о чудотворце Леонтии думал он, почти без памяти трясясь в телеге, уткнувшись носом в необъятную Наташкину грудь. Мыслей вообще не было, а те, которые изредка промелькивали в голове, напоминали взбесившихся блох. Филарет знал, что Димитрий приказал доставить его в Тушино живым, но разве не мог он велеть сделать это с большим обережением?! Ему страстно хотелось отомстить «тушинскому вору» за пережитые мучения.
«Обличить его! – скакало в голове. – Обличить, назвать пред всеми вором Гришкой Отрепьевым… рассказать, кто он есть такой! Всю правду-истину о нем рассказать, как свел со свету своих благодетелей, как родных отца с матерью и братьев с сестрами живьем сжег, чтобы они его не разоблачили…»
Тут телега принялась подскакивать на таких ухабах, что какое-то время Филарет думал лишь об одном: чтобы не прибыть в Тушино не только опозоренным, но и беззубым, словно столетний старикашка. А когда лошадиный бег умерился и униженный митрополит снова стал мыслить связно, он решил поумерить свой обличительный пыл. Встретиться с братьями, конечно, хочется, но если ради этого придется принять мученическую смерть… Ведь Димитрий не простит обличительной речи Филарета. Архиепископ Тверской Феоктист, не пожелавший покориться тушинцам, был недавно убит ими; Филарет не стремился разделить с ним венец мученический!
Но дело даже не в смерти. Дело в том, что он выставит себя сущим дураком перед кучей народишку, прекрасно сведомого о том, какую роль сыграл Филарет в воссоединении Димитрия и Марины. Ну что может быть глупее человека, который принародно раздевается и тычет пальцами во все свои позорные язвы?! Нет, судьба Филарета – молчком молчать и делать вид, что он принужден подчиниться грубой силе. Будет верх Шуйского – Филарет расскажет о принуждениях и издевательствах, коим подвергался в стане самозванца. Если же одержит победу Димитрий – ну, тут совсем другая история, для него Филарет отец родной и благодетель. Если же все пойдет так, как мечтается Романову, то есть в прениях Шуйского с Димитрием победителей не будет, они взаимно уничтожат друг друга, тогда… тогда судить его просто-напросто будет некому, тогда, глядишь, он сам может сделаться судьей очень многим…
И, стиснув зубы, чтобы не раздробить верхнюю челюсть о нижнюю, покрепче зажмурясь, чтобы не воткнулась ненароком в глаз какая-нибудь соломина, Филарет принялся молить Господа, чтобы зачел ему сии мучения при раздаче будущих благ… когда бы ни наступил тот вожделенный миг!
Будущее показало, что Господь в это мгновение как раз отверз слух свой к мольбам малых сих и услышал Филарета.
Но это показало будущее, а в настоящем, когда измученный, опозоренный пленник прибыл наконец в Тушино и возница сообщил, кого привез, Димитрий был вне себя от гнева, что переяславцы осмелились так поступить с митрополитом Ростовским. Бог весть, какая часть этого гнева была подлинной, какая наигранной, однако тщеславие Филарета могло быть вполне удовлетворено. Димитрий велел плетьми гнать из саней поганую бабу Наташку, вознице отвесил хорошую заушину, что скакал немилосердно и порядком порастряс владыку… Самозванец лучше и скорее других сообразил, какую выгоду он может извлечь из этого почетного пленника. В Тушине, как в новой русской столице, не хватало только патриарха, и вот Филарет был осыпан милостями и почестями, чтобы согласился принять сей сан. Филарет милостиво согласился, присовокупив, что служит не царям, а народу и вере. Именно эти его слова имел в виду келарь Троице-Сергиевой лавры Авраамий Палицын, когда, составляя свою летопись Смутного времени, написал: «Филарет был разумен: не склонился ни направо, ни налево и в истинной вере пребыл тверд».
Ну, тверд так тверд… С другой стороны, писано сие было уже спустя несколько лет, когда ни Димитрия, ни Шуйского не было в живых, а все самые смелые чаяния Филарета сбылись: он стал не просто патриархом, но и отцом нового русского го…
Нет, пока не стоит об этом, ведь это все еще впереди, впереди, впереди! Воротимся в настоящее.
Димитрий дал Филарету в почесть золотой пояс, приставил служить ему рабов. Его нарекли патриархом. По свидетельству некоего иноземца, Филарет подарил воскресшему царю дорогой восточный яхонт, находившийся в его жезле. Но в Тушине все же побаивались Филарета, не вполне доверяли ему и откровенно следили за ним. В самом деле, было от чего! Признав первого Димитрия, получив от него милости, он потом служил Шуйскому, открывал мощи Димитрия Углицкого, теперь служил второму Димитрию и, конечно, не мог быть ему столько же предан, сколько сам был ему нужен.
Тем не менее именем новоиспеченного патриарха писались грамоты, и признание Филаретом Димитрия усилило расположение и доверие народа к новоявленному царю. Филарета считали ближайшим родственником прежней царской династии и верили ему более, чем кому-то другому.
В этом-то и была вся беда. Вслед за Филаретом вся церковь ринулась очертя голову в тенета, раскинутые самозванцем. Священники, архимандриты и епископы оспаривали друг у друга милости «тушинского вора», перебивали друг у друга почести, должности и доходы ценою подкупа и клеветнических изветов. Из-за этого в иных городах епископы и священники сменялись чуть ли не каждый месяц. Во всем царила полная неразбериха: в политике, религии, семейной жизни… Смута была в полном разгаре!
Зима 1610 года, Троицкий монастырь
Димитрий дал Филарету в почесть золотой пояс, приставил служить ему рабов. Его нарекли патриархом. По свидетельству некоего иноземца, Филарет подарил воскресшему царю дорогой восточный яхонт, находившийся в его жезле. Но в Тушине все же побаивались Филарета, не вполне доверяли ему и откровенно следили за ним. В самом деле, было от чего! Признав первого Димитрия, получив от него милости, он потом служил Шуйскому, открывал мощи Димитрия Углицкого, теперь служил второму Димитрию и, конечно, не мог быть ему столько же предан, сколько сам был ему нужен.
Тем не менее именем новоиспеченного патриарха писались грамоты, и признание Филаретом Димитрия усилило расположение и доверие народа к новоявленному царю. Филарета считали ближайшим родственником прежней царской династии и верили ему более, чем кому-то другому.
В этом-то и была вся беда. Вслед за Филаретом вся церковь ринулась очертя голову в тенета, раскинутые самозванцем. Священники, архимандриты и епископы оспаривали друг у друга милости «тушинского вора», перебивали друг у друга почести, должности и доходы ценою подкупа и клеветнических изветов. Из-за этого в иных городах епископы и священники сменялись чуть ли не каждый месяц. Во всем царила полная неразбериха: в политике, религии, семейной жизни… Смута была в полном разгаре!
Зима 1610 года, Троицкий монастырь
Сначала полякам казалось, что взять Троицкую обитель будет нетрудным делом. Стена монастырская была невысока, всего до двух с половиной сажен[60] до зубцов, а с зубцами – три с половиной сажени. Правда, эти невысокие стены были очень толстые, три сажени в ширину, и местами сделаны из твердого камня. С западной и южной сторон обитель была защищена водою, с восточной подступал лес. На западной стороне, против Погребной башни, и на северной, против Конюшенной, были хозяйственные дворы, служившие как бы передовыми укреплениями.
Кроме ратных людей, в монастырь набилось множество поселян из монастырских слобод, сожженных отчасти неприятелем, отчасти самими жителями. Это многолюдство имело и выгоды, и невыгоды: здоровые и нестарые поселяне были годны на военное дело в случае нужды, но зато женщин было так много в тесном пространстве, что иным приходилось родить младенцев при чужих людях, и никто со срамотою своей не скрывался. Теснота увеличивалась еще от множества скота, загнанного в монастырскую ограду.
Начиная осаду, Сапега стал на западной стороне, а его помощник Лисовский – на юго-восточной.
Воеводы, ратные люди и все находившиеся в осаде целовали крест стоять крепко и верно. Распределили людей, кому где находиться. Назначили голов из старцев и дворян, по башням и воротам устроили орудия и строго приказали, чтоб всякий знал свое место. Других назначили помогать им и подавать все нужное. Оглашено было, чтобы никто без воеводского позволения не смел выступать на вылазку.
Тем временем осаждающие покатили из своего лагеря туры на колесах – девять подвижных деревянных батарей – и расставили вокруг монастыря. Из девяноста орудий, поставленных на туры, начали палить по монастырю каждый день с утра до вечера. Стреляли и ночью. Но эти выстрелы мало вредили осажденным. Орудия у поляков были небольшие и стояли довольно далеко, так что ядра не долетали до монастыря, а падали в пруды и на пустые места; те же, которые попадали в стены, были уже на отлете и только царапали камни.
Наконец был предпринят первый приступ. Вокруг всего монастыря растянулись разнородные рати: тут были и поляки, и литва, и казаки донские, и татары, и инородцы. И свои, русские московские люди, слуги «вора», были тут же. Крикнуло все войско громким голосом – и бросилось к монастырю; катили деревянные тарасы[61] на колесах, чтобы защищаться от выстрелов, несли лестницы для приступа.
Уже темнело. Весь монастырь поднялся на ноги, все поспешили на стены, принялись палить. Когда осаждающие подходили ближе, выстрелы из монастырских пушек и пищалей так их поражали, что у них вся отвага пропала. Они побросали свои лестницы и тарасы и обратились в бегство. Довольно и полегло их.
Ободренные защитники выскочили из монастыря и потащили в ограду брошенные лестницы, покатили туда же и тарасы: на несколько дней было на чем готовить пищу, и не нужно было подвергаться опасности, выходя за дровами.
Удачно отбитый приступ придал бодрости осажденным: святой Сергий словно бы вступился за обитель свою. Однако же поляки стали теперь хитрее и, отвлекая внимание стрельбой по стенам, втихомолку вели под них подкопы, надеясь заложить туда порох и подорвать.
Известие об этом получилось в Троице случайно – не выдержал пыток пленный поляк и выдал замыслы своих. Но где находятся подкопы, он не знал.
Весть возбудила ужас. Самые пылкие и отважные защитники монастырские, готовые выступить на вылазки, теряли мужество при мысли, что могут неожиданно взлететь на воздух. Подкопы начали искать, но действовали вслепую, наудачу и ничего не могли найти.
Страх по-прежнему одолевал осажденных: ожидали с часу на час смерти; толпы мужчин, женщин, детей теснились в церквах, желая по крайней мере, чтобы смерть застала их посреди благочестия.
Для поднятия бодрости решили сделать вылазку. Архимандрит рассказал, что видел в эту ночь святого Сергия, и тот возвестил, что Богородица с ангельскими силами молит Бога о сохранении обители. После этого ударили в осадные колокола, пошли в бой не одни ратные, но и слуги и крестьяне. В тот день не успели найти подкопа и уничтожить его, но троицкой рати посчастливилось взять несколько неприятельских орудий со всем нарядом.
Наконец удалось добраться и до подкопа! Двое смелых крестьян Клементьевской слободы, Никон Шилов и Слота, набрели на устье его. Они вскочили туда, заткнули отверстие и зажгли порох, насыпанный там. Подкоп взорвало, мужики-богатыри погибли; но то, что давно искали, было найдено.
Защитники приободрились. Вылазка следовала за вылазкой, причем иноки в боевом деле не отставали от ратных. Не один из монахов отличился, сражаясь за обитель святого Сергия.
Старец Нифонт с двумястами ратниками и тридцатью монахами отбил несколько туров, которые тогда слабо охраняли, потому что поляки были заняты дракою. К ним присоединились другие монахи и успели захватить также восемь полутарных пищалей, разного оружия, нескольких пленных и возвратились со славою.
После этого Сапега с Лисовским долго не делали приступов, решив взять монастырь осадою.
Настала зима. Поляки и их московские пособники жили в построенных наскоро избах и землянках. Продовольствие они получали грабежом по соседству.
Монастырские люди делали на них частые вылазки и порою отбивали продовольствие. На этих вылазках многие приобрели славу и честь. Был в Троице один такой крестьянин по прозвищу Суета. Росту он уродился огромного и был очень силен, но неловок, неумелый в деле ратном. Над ним посмеивались; ему надоели эти насмешки. Как-то раз схватил он бердыш[62] и сказал:
– Либо умру, либо славу получу от всех!
Бросился на неприятеля и так начал поражать врагов, что никто против него устоять не мог!
Конечно, в осаде сидеть – не пироги есть. Поляки задавали хлопот! Однажды принялись разрывать плотину, чтобы оставить монастырь без воды. Насилу успели осажденные отвести воду в новое озеро в середине монастыря.
Трудно было доставать дрова. Раз какие-то удальцы решили из монастыря отправиться за дровами, и враги чуть было не отрезали их, да еще и овладели воротами монастырскими, называемыми Каличьими, и едва не ворвались большим числом в середину обители. Насилу отбили их камнями, которые метали из пращей!
А сколько раз бывало, что выходят крестьяне с оружием рубить хворост, а уж не ворочаются. Отец пойдет за дровами, чтобы согреть семью, и пропадет. Дети разведут огонь, а сами говорят:
– Вот это мы отца своего кровь пьем!
Между тем, как это бывает порою при осаде, враги так привыкли одни к другим, что в промежутках между драками дружелюбно общались между собой. Иногда литовские люди или московские, служившие «вору», подъедут к воротам монастырским и попросят вина; им и вынесут, иногда даром, иногда на обмен; тут враги вместе пили вино, шутили, подсмеивались друг над другом; иногда расходились подобру-поздорову, грозясь друг другу задать беды на стычке. Но случалось, что таких поляков, любителей пропиться, троицкие защитники хватали и уводили в полон.
Несмотря на явную неудачу Сапеги и храбрость защитников, осада привела к великим бедам. Пока еще можно было пребывать на воздухе, толпы народа помещались на дворе; настала зима, и надобно было тесниться в душных покоях. Теснота была невыносимая. Воду пили скверную, был недостаток в хорошей пище. Вонь и смрад царили в покоях, вонь стояла на дворе от зарезанных и павших животных; открылась цинга. Пухли у людей десны, вываливались зубы. У других по телу от нечистоты делались струпья и раны; иные страдали поносом и, ослабев, не могли двинуться с места; некому было ухаживать за больными. Смертность возрастала. Сначала хоронили трупы десятками на день, потом более и более. С утра до вечера только и слышно было, что пение похоронное да плач оставшихся сирот.