В зимнюю ночь, пользуясь темнотой, они пробились в Димитров, обманув русских, которым показалось, что идет большая сила. Подступивший на следующий день к Димитрову Скопин-Шуйский с основными силами едва голову не снял с князя Куракина за дурость, но дело уже было сделано: какое-никакое подкрепление получено, полякам прибавилось сил и бодрости.
С налету, в ярости Скопин-Шуйский отдал приказ приступить к Димитрову, и сначала успех казался уже достигнутым. Видно было, что осажденные теряют дух, как вдруг на стене появилась женская фигурка. Сначала, впрочем, ее приняли за юношу, потому что на ней была одежда польского гусара. Однако, скинув шапку и тряхнув головой, так что закрученная на затылке коса развилась и упала на спину, женщина стала подбочась и закричала, мешая польские и русские слова:
– Смотрите и стыдитесь, рыцари! Я женщина, но не теряю мужества и не собираюсь спасаться бегством! Да и кого вы испугались? Предателя и изменника! Разве может Бог встать на сторону предателя?!
– Она безумная, юродивая, – переговаривались русские, слышавшие ее крики, однако Делагарди, бывший при осаде рядом со Скопиным-Шуйским, поразился его изменившимся обликом. Право, у храброго полководца был такой вид, словно он невзначай встретил привидение!
Тут же толмач подсказал Делагарди, что он видит перед собой не кого-нибудь, а Марину Мнишек.
Француз вытаращил глаза. Он много слышал об этой удивительной даме, о которой люди говорили со странной смесью ненависти и восхищения, но ни в коем случае не равнодушно, и в первую минуту испытал откровенное разочарование: было бы на что смотреть, было бы к чьим ногам метать Московское царство! Не иначе и первый Димитрий, и второй были одурманены этой невидной, маленькой женщинкой. Уж не колдунья ли она, которая наводит чары на мужчин?!
– А про какого предателя она говорит? – спросил Делагарди.
Толмач перевел вопрос, но Скопин-Шуйский только дико поглядел на своего сотоварища и ничего не ответил.
Впрочем, ответ был тут же дан со стены.
– Князь Михаил! – прокричала Марина громким голосом. – Мечник царя Димитрия, слышишь меня? Помнишь ли ты погубленного тобою государя? Именем его я призываю тебя к ответу! Не думай, что тебе удастся уйти от мести! Ты предатель – и смерть твоя будет достойна предателя, потому что тебя обрекут на смерть те, кому ты доверишь свою жизнь! Сгинешь вместе со своим Шуйским, таким же предателем и клятвопреступником, как ты!
Толмач, опрометчиво переведший первый выкрик Марины, теперь запнулся и принялся жевать губами, как если бы желал лучше откусить себе язык, чем вымолвить хоть слово. Только после настойчивых слов Делагарди он кое-как изложил смысл речи Марины – но и этого было достаточно, чтобы тот почувствовал себя оскорбленным за своего храброго друга.
– Стреляйте в окаянную бабу! – крикнул в это мгновение кто-то из соратников Скопина-Шуйского, и вокруг загремели выстрелы: люди словно проснулись от зачарованного сна.
Однако пули миновали Марину, как если бы она была заговоренная. Неторопливо подобрав косу, она закрутила узел на затылке и спокойно сошла со стены, сопровождаемая невысоким, но чрезвычайно удалым с виду шляхтичем, про которого Делагарди сказали, что это Сапега.
Как истый француз, Делагарди умел уважать достойного противника и с интересом уставился на польского воеводу, тотчас забыв о Марине и ее выкриках. Он счел эту даму полубезумной и не придавал ее словам никакого значения. Никаким обвинениям Делагарди не поверил. Ясно же, что для Марины каждый, кто приложил руку к свержению ее мужа, – враг и предатель. Эта дама просто не соображает, что молотит языком!
Однако на Скопина-Шуйского вопли Марины произвели, кажется, огромное впечатление, потому что весь этот день он был рассеян, а наутро приказал основным силам отойти от Димитрова, оставив для осады только лыжников. Вообще говоря, это было разумное решение, потому что у московского войска не было под Димитровом запасов для долгого сидения, а надвигающаяся распутица грозила отрезать его от дорог, в то время как необходимо было еще дать не один бой под Москвой, взять Тушино и Александровскую слободу.
Однако Делагарди не покидала уверенность, что со снятием осады Димитрова можно было повременить день-другой, а поспешить Скопина-Шуйского заставили именно проклятия «окаянной бабы».
По пути в Москву Скопин-Шуйский несколько оживился. Немало прибавило бодрости известие, полученное из тушинского табора. Волнение там дошло до крайних пределов. Рожинский услышал, что войско Скопина-Шуйского отошло от Димитрова и двинулось к Москве, и рассудил: если при такой неурядице князь Михаил нападет на табор, да еще в помощь ему ударят от Москвы, то дело кончится плохо. Он собрал оставшихся в лагере шляхтичей и казаков и объявил: кому куда угодно, туда пусть всякий и идет. 15 марта он зажег табор со всеми его строениями и пошел к Волоку. Часть казаков рванулась к Димитрию в Калугу, другая, тысяч до трех, пошла за Рожинским.
Стали под Иосифовым монастырем. Там войско опять разволновалось, не видя перед собой никакой цели и чуя, что обещанное вознаграждение можно вовсе никогда не получить. На Рожинского подняли оружие. Его приверженцы стали защищать его и увели из толпы. В суматохе он упал на каменную лестницу и повредил бок, где была старая рана от пули. Рана растравилась, а при том раздражении, в каком находился Рожинский в последнее время, мгновенно сделалась горячка. От этой горячки он и сгорел в несколько дней.
Весть о смерти одного из сподвижников самозванца смягчила угрюмость Скопина-Шуйского. Вдобавок в Александровской слободе произошло событие, которое, по мнению Делагарди, должно было окончательно исцелить его друга от уныния.
Прокопий Ляпунов прислал в Слободу станицу[73] от Рязанской земли. Станица заявила, что вся земля хочет, чтобы князь Михаил Скопин-Шуйский был выбран в цари, потому что никто, кроме него, не достоин сидеть на престоле.
Делагарди с затаенным любопытством наблюдал, как поступит его друг. Уж больно велико было искушение – небось не меньшее, чем то, которым враг рода человеческого искушал Иисуса! Впрочем, шведский полководец не сомневался в благородстве Скопина, был убежден, что тот не сможет предать своего сюзерена[74], каков бы плох он ни был, – и ничуть не удивился, узнав, что князь Михаил даже разговаривать не стал с выборными и удалил их от себя.
Скопин-Шуйский запретил говорить об этом и в войске, не позволил сообщать государю, чтобы не восстановить его против рязанцев, однако Делагарди не сомневался, что в Кремле так или иначе обо всем прознали. Он верил, что русский царь сумеет оценить самоотверженность полководца и вознаградить его за благородство.
Словом, в Москву Скопин-Шуйский вошел в блеске своего величия и скромности, и вот встреча с какой-то синеглазой женщиной, не признавшей в нем героя и храбреца, снова привела его в уныние… Бог весть, почему та баба не позволила своему мальчишке коснуться Скопина, однако Делагарди не сомневался, что его друг убежден: над ним действует проклятие Марины, все судят его за какое-то там предательство.
Делагарди остерегался подступать к другу с расспросами, однако попытался осторожно вызнать некоторые подробности у толмача. К его изумлению, этот словоохотливый новгородец, долгое время служивший у шведского купца и понабравшийся умения говорить на свейском[75] наречии, всячески увиливал от рассказов о своем полководце и его службе первому Димитрию. Понятно было, что там крылась какая-то неприятная тайна, однако нежелание русских чернить своего героя не рассердило Делагарди, а, напротив, пришлось ему по душе. Кроме того, сам имея за душой немало грешков, он умел снисходительно принимать и чужие оплошности, твердо помня, что совершенно безгрешен только один Господь на небесах, да и тот совершает же ошибку, позволяя диаволу безнаказанно ловить человеческие души!
Делагарди надеялся только, что время и пышная встреча, устроенная в Москве, исцелят его друга.
А Москва ликовала впервые за несколько лет унижения и тесноты![76] Начались пиры. Царь Василий со слезами на глазах благодарил, величал, обнимал Скопина-Шуйского, называя его избавителем, освободителем, гордостью и красой русского воинства.
Немало почестей перепало и шведам. Царь Василий угощал их, дарил им лошадей, сосуды, ожерелья. Все москвичи наперебой приглашали их к себе в дома и старались показать им расположение и признательность.
Вдобавок пришло радостное известие о взятии Можайска, несколько месяцев находившегося под властью поляков. Можайск, можно сказать, сам свалился в руки русским, потому что воевода, поляк Михайло Вильчек, сдал город без боя и уехал в Москву, за что получил от Шуйского сто рублей.
Глядя на счастливое, благодушное лицо царя Василия, никто и заподозрить не мог, какая черная зависть и злоба терзают его денно и нощно.
Разумеется, он узнал о станице из Рязани от Прокопия Ляпунова, узнал об отказе Скопина-Шуйского даже разговаривать с выборными, однако не поверил его скромности и чистоте намерений. Первое дело, Василий Иванович вообще никому не верил, даже себе, отсюда и проистекала его привычка клясться по поводу и без повода, когда надо и не надо. Второе – он в отличие от Делагарди многое знал о своем удалом родственнике, видел его всяким, во всяких положениях и понимал, на что способен князь Михаил, когда речь идет о его выгодах. От него чего угодно можно было ожидать: как самозабвенного служения, так и откровенного предательства. Если Скопин-Шуйский сейчас не подыскивается под своего государя, это вовсе не означает, что он мысленно не примеряет на себя Мономахову шапку. Василий Иванович давно уже ревновал к славе своего родственника, да его еще подзуживал брат Димитрий Иванович, завидующий доблести и удачливости Скопина-Шуйского как полководца. Димитрий беспрестанно ныл, что князь Михаил самовольно отдал шведскому королю Корелу с областью, как бы забывая, что без этого шведские войска не вошли бы в Россию, хотя были ей жизненно необходимы. Да и не нужны были подзуживания царю Василию – Скопин-Шуйский и без них стал костью в горле. Торжественные встречи, беспрерывные знаки народного расположения показывали, что народ с каждым днем все более хочет видеть царем именно Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, а это могло быть только с низвержением государя Василия Ивановича.
Шуйский призвал к себе князя Михаила и изъявил ему свои опасения. Полководец принялся уверять, что ему и в голову не могло прийти ничего подобного, что он и не помышлял о государственном перевороте. Василий Иванович только головой качал, вспоминая, сколько раз он сам на голубом глазу уверял Бориса Годунова и Димитрия в своей безусловной преданности! И где они теперь, Годунов и Димитрий?
А эти упорно ходившие меж боярами слухи, Скопин-де Шуйский втайне доброжелательствует польскому королю, и, если войско Сигизмунда поспешит к столице, оно найдет в князе Михаиле верного союзника?..
Во князе Михаиле !
Царю никак не давало покоя имя Скопина-Шуйского: Михаил.
Михаил, Михаил…
«На смену тебе придет царь Михаил!» – изрекла пророчица Олена.
Говорят, против судьбы не попрешь. Но у Василия Ивановича возникло неодолимое желание обмануть свою судьбу.
Делагарди, человек непростой и прозорливый, чуял недоброе и пытался уговорить товарища уйти из Москвы. Однако не успел. 23 апреля Михаила Васильевича Скопина-Шуйского позвали крестить к князю Ивану Воротынскому. Кумой была Екатерина Григорьевна – жена Димитрия Шуйского. Сестра покойной Марьи Григорьевны Годуновой. Меньшая дочь Малюты Скуратова…
Посреди пира Скопину-Шуйскому сделалось дурно, открылось кровотечение из носа, которое никак не могли унять.
Князя Михаила отвезли домой; немедля извещенный о болезни друга, Делагарди прислал к нему своего медика, не доверяя царскому архиятеру. Но ничто не помогло. Прибавилось и внутреннее кровотечение. Через несколько дней изнемогший от потери крови князь Михаил скончался.
Говорили, перед смертью, уже в полузабытьи, он настойчиво просил у кого-то прощения, клялся, что не мог поступить иначе, что не со зла содеял такое, а во имя родимой страны…
Перед кем клялся? В чем каялся?
Сие осталось неведомо: исповедовавший его священник не открыл последней тайны умирающего, только видели, каким угрюмым, почерневшим вышел он с исповеди.
А впрочем, немудрено почернеть, видя смерть народного героя и великого полководца!
Всеобщая молва тотчас разнесла, что Скопина-Шуйского отравила кума – Екатерина Григорьевна. Народ взволновался до того, что чуть не разнес дом Димитрия Шуйского по бревнышку и не убил всех его обитателей. Пришлось царю прибегнуть к военной силе, чтобы охранить своего брата! Делагарди и все шведы также были убеждены, что Скопин-Шуйский оказался отравлен. Когда тело Михаила Васильевича лежало приготовленное к погребению, в дом прибыл Делагарди. Пытались не дозволить ему приблизиться ко гробу, поскольку он-де не православный, однако Яков Понтус заявил, что имеет на это право, как друг покойного и боевой товарищ, не раз глядевший вместе с ним в глаза смерти.
Подойдя ко гробу, Делагарди не смог сдержать слез, пока стоял, преклонив пред мертвым колено. Потом поднялся, сказав:
– Московские люди! Не только на вашей Руси, но и в королевских землях государя моего не видать мне больше такого человека!
Толпа народа провожала гроб Скопина-Шуйского. Его несли сослуживцы князя и пели ему надгробные песни. Их окружала толпа женщин. Это были дочери и вдовы убитых в бою служилых – и начальных, и рядовых воинов. Жену и мать усопшего то вели под руки, то несли, ибо они лишались чувств от слез и горя.
Царь Василий Иванович слезами разливался и вопил, чуть не волосы на себе последние рвал, но никто не верил искренности его горя. И даже в том, что гроб Скопина-Шуйского поставили в Архангельском соборе, меж гробами великих князей Московского государства, многие увидели не знак почтения, а злую усмешку судьбы.
Делагарди верил в виновность Екатерины Шуй-ской, но, по его мнению, истинной погубительницей князя Михаила была другая женщина… Яков Понтус готов был сейчас душу дьяволу прозакладывать, только бы сойтись когда-нибудь с ней на узенькой дорожке. Небось не поглядел бы, что пред ним дама!
Но враг рода человеческого, очевидно, на сей раз не испытывал недостатка в душах добрых людей, а потому на призыв Делагарди не откликнулся. С Мариной Яков Понтус так и не встретился, что не мешало ему призывать на ее голову проклятия до конца жизни.
Кто знает, может быть, они в конце концов и возымели какое-то воздействие, потому что удача отвернула от Марины свой солнечный лик.
Лето 1610 года, Калуга – Москва
Когда по городам и весям разнеслась весть, что не стало лучшего воеводы, спасителя Русской земли, в стане Димитрия праздновали смерть Скопина-Шуйского как величайшую удачу. Димитрий вновь начал провозглашать себя избранником Божиим и уверял: смерть князя Михаила – не что иное, как знак свыше. Знак одобрения небес делу Димитрия Ивановича, подлинного русского государя!
Он снова сделался щедр на посулы и храбр на обещания, особенно усердствовал в отношении поляков, которых у него благодаря неутомимому Сапеге еще оставалось немалое количество.
– Я надеюсь с вашей помощью скоро воссесть на столице предков! – заявлял он своему потрепанному рыцарству. – Заплачу вам тогда за все ваши труды и отпущу в ваше отечество. Но я бы желал всегда видеть вас при себе. Даже когда я стану государем в Московии, и тогда не смогу я без поляков сидеть на престоле. Хочу, чтобы всегда были при нем польские рыцари! Один город будет держать у меня московский человек, а другой – поляк. Золото и серебро – все, что есть в казне, все ваше будет, а мне останется слава, которую вы мне доставите.
Теперь, когда Рожинский не восстанавливал своих против Димитрия и не выставлял его на каждом шагу дураком, его вновь начали слушать со вниманием. Особенно после того, как к нему прибыла царица… особенно после того, как выяснилось, что царица беременна!
Теперь у них были не только царь Димитрий и царица Марина. У них должен был появиться царевич, наследник. Настоящая царская семья… в этом было что-то весьма убедительное для поляков, которые, как и все католики, относились к семейственным узам с огромным уважением, даром что сами давно побросали свои семьи на произвол судьбы, потащившись в Московию за призраком удачи.
Да, Марина поняла свое новое положение, еще пребывая в ставке Сапеги, где невольно задержалась на два месяца. Она ничуть не сомневалась, что беременна от Заруцкого. Ведь с мужем жила сколько времени, а ничего. Тут же одна ночь… Ян-Петр нипочем не хотел выпускать ее из крепости, правдами и неправдами уговаривал остаться, осыпал комплиментами и посулами, устраивал в ее честь маленькие балы, на которых Марина, отвыкшая от милого ее сердцу веселья, танцевала до упаду, до головокружения. А потом как-то раз вечером она ощутила, что сегодня состоится серьезный разговор. В самом деле – время недомолвок чрезмерно затянулось, хватит ходить вокруг да около, пора переходить прямо к делу. Именно поэтому, прежде чем идти на ужин к Сапеге, Марина кое о чем пошепталась с Барбарой… Предчувствия не обманули Марину. Сапега впрямую заявил:
– Дело Димитрия проиграно. Против него стоят не только король Сигизмунд и царь Василий. Против него вся Московия скоро подымется. Вот увидите, ясновельможная пани, что падет ваш супруг не в бою, не при государственном перевороте, как пал первый Димитрий, а от рук какого-нибудь невидного мещанина либо стрельца. А еще хуже, ежели наколет его на копьецо обыкновенный немытый татарин, коему почудилось, что наш «государь» непочтительно взглянул на его мурзу!