— Никого ты не любишь. Ты лгунья. Вернешься — выпорю. Поняла?
— Конечно, поняла, пап. Обязательно выпорешь. Всего! Целую.
Целует! Любит! Авантюристка! Уехала с летчиком, с ним она была все время. Утром Димов подходил к летчику, поговорили. Приятный молодой человек, лицо умное, открытое. За Женьку можно не беспокоиться, но какова сорви-голова! Поехала на охоту!
…Услышав слово «охота», жена упала на стул и тут же, в передней, расплакалась. Второй раз в день своего рождения…
4
Дальние околки неспешно проплывали мимо, словно далекие острова, а ближние — толпа осин и березок по колена в истаивающих сугробах — быстро проносились за окном, ослепляя мельканием теней. Степь нежилась, дремала под невысоким, в облаках-барашках небом. Облака разбежались над степью от края и до края, тени их лежали там — на черной парящей пахоте, тут — на желтой щетине стерни. Еще издали засверкает широко разлившаяся лыва талой воды — целое море ослепительной голубизны. И на ней тоже темнеет круглая тень облака. И опять околки, сизые дали, вдруг из-под насыпи таинственно глянет из ресниц прошлогоднего камыша темное, почти черное озерко.
Степь навевала на Женьку радостную тоску, умиротворение, что не мешало ей за обе щеки уплетать холодную буфетную курицу, купленную Артемом. Женьке нравилась молчаливая неназойливость ее спутника: сидя напротив, Артем глядел в окно, на его скуластом лице остановилась тихая улыбка, видимо и его околдовала степь.
Сам бог послал Женьке это путешествие неведомо куда, неизвестно зачем. На охоту! У нее было такое ощущение, будто она выпуталась из сети и радостно летит куда-то, как вон те черные легкие птицы, беззаботно кувыркающиеся в воздухе.
А получилось все нечаянно, из-за Верки, которая весь день крутилась возле Артема, помогая ему сажать деревья. Девочка вдруг поглядела на небо, сказала:
— Артем Ильич, журавли летят. Треугольником.
Артем воткнул лопату, долго провожал черных на фоне белоснежного облака птиц.
— Это, Верочка, не журавли, а гуси. Большая станица, голов тридцать.
И стал рассказывать, что гуси на перелетах летят не треугольниками, а клином, с вожаком в острие клина. Этим они отличаются от журавлей, которые всегда выстраиваются длинной цепочкой, вереницей, причем ведущие время от времени меняются, потому что переднему лететь всех труднее. Хорошо, приятно рассказывал о птицах Артем, говоря, все время улыбался и, глядя в небо, провожал глазами истаивающих в синей безбрежности гусей. Он сказал, что эта станица припоздала, гуси должны бы уже пролететь, но поздний прилет гусиных станиц — хорошая примета: лето будет долгим и теплым. А когда он сказал, что собирается на охоту, Женька, неожиданно для себя, попросила:
— Возьмите меня с собой, Артем. Пожалуйста.
Вера вытаращила глаза, покраснела за Женьку: как не стыдно, сама напрашивается, но это только подлило масла в огонь.
— Сделайте доброе дело, Артем, возьмите. Я вам буду патроны заряжать, дичь таскать вместо собаки. Если откажете, я сейчас же разревусь на всю улицу.
Женьке вдруг и на самом деле захотелось уехать из города куда угодно, с кем угодно, лишь бы не киснуть дома.
— Поедемте, — улыбаясь, сказал Артем. — Когда сможете? Завтра? Послезавтра?
— Сегодня. Сейчас же. Я даже домой заходить не буду. Но вам придется взять меня на содержание: у меня — ни копейки.
…И вот стучат вагонные колеса, бродит над сизо-черной пахотой марево, сверкают, будто вылившиеся с неба, голубые лывы талой воды. Незаметно для себя Женька съела всю курицу, закусила ее большим апельсином и ощутила всем телом, сладко затрепетавшим сердцем, что за окнами весна, настоящая весна, и во всех этих далях, в синеве неба, в текучих волнах марева — радость пробуждения, обновления светлой надежды. А беды? Они ведь и правда в конце концов проходят, как проходят и радости, и в этом великое милосердие времени, мудрого врача, дарующего человеку целительное забвение.
Женьке захотелось еще апельсина, она вопросительно взглянула на Артема. Но он закаменел перед своим окошком. Женька видела в его зрачках мелькание телефонных проводов с сидящими на них птицами, похожими на буквы в строчках. Видимо, Артем совсем забыл про нее, и Женька, не спрашиваясь, взяла новый апельсин.
Поезд зашипел тормозами, остановился. За деревянным вокзальчиком — редкая толпа домишек. Село просматривалось из конца в конец, за поскотиной сразу начиналась пахота, по которой ходили телята и овцы. На улицах — ни души, в огромной луже посреди деревни плескались сахарно-белые гуси. Никто, видимо, сюда не приехал, никто не уезжал, на перроне одиноко стоял маленький старичок и сурово смотрел на поезд.
Женька кивнула Артему на старичка и вспомнила дальнего родственника, дядю отца, который жил у них прошлое лето. Удивлялась Женька: в какой каменноугольной тьме прошлого откопал отец этого поразительного предка. Дядюшка был невелик ростом, но крепок, рукаст и черен, как мать-сыра земля. Вставал он с солнцем и, вставши, начинал тюкать топориком и ширкать рубанками. Отец говорил, что привез его из какой-то Коноваловки постолярничать: они с матерью задумали ремонт и перестройку дачи.
Дядюшке-дедушке шел восемьдесят четвертый год, и говорил он, как толстовские мужики: вчерась, двистительно, аржаной, и смотрел на мир божий удивленными глазами ребенка. Поразил его крикун Афоня, дедушка даже крестом осенил себя, когда попугай потребовал водки. Но еще больше удивили его золотые рыбки, и не причудливой своей расцветкой, а тем, что рождались сразу рыбками.
— Этак нет! Не по закону, — дремуче улыбаясь, сказал он о рыбках. — Рыба должна икру, значится… а потом, этта, рыбка-то!
Он нигде не учился, ни одного дня! Какой счастливец, господи, завидовала Женька. Этот могутный современник Толстого, проживший четыре Женькины жизни, даже читать не умел. И был светел и ясен! Не суета ли сует все на свете, думала Женька, с суеверным страхом глядя на живого представителя других времен.
Все терпеливо мирились с фактом существования дедушки в их доме, с его манерой говорить, есть, с его табаком, который он курил, сворачивая самодельные папиросы из газетной бумаги. Табак его был ужасен, но кошмаром семьи была дедушкина привычка курить, скажем, не в гостиной, которую легко проветрить, а в туалете.
По указаниям отца дедушка обстроил дачный участок грибочками, беседками для чтения на воздухе, обнес дом резным карнизом, «кружалом», как он говорил, и это было настоящее деревянное кружево. От себя, по собственной инициативе, дедушка водрузил над террасой круглую щепную крышу-луковку, и отец очень гордился ею. Показывая крышу-луковку гостям, он отмечал наивный примитив, свойственный исконно русским декоративным мотивам.
Олегу дедушка выточил тросточку, Женьке сплел лапоточки из ивового лыка — «для забавы», а матери по чертежам из женского журнала смастерил для гостиной незастекленные стеллажи.
— Вроде всех одарил за хлеб-соль, — сказал дедушка, прощаясь.
— Не обессудьте…
Женька доела апельсин — ну и аппетит за чужой счет! — вытерла руки.
— Сколько с меня за обед? Счет пошлите моему банкиру. А теперь прошу объяснить, куда мы едем. Что такое Кандыки?
Казалось, Артем не без сожаления оторвался от окна, но Женьке в конце концов надоело, что на нее не обращают внимания.
— Кандыки — село в Чулымском районе, моя родина. Но мы едем немного дальше, к Косте Костагурову, в Потайнуху. Это хуторок небольшой, отгонная заимка на берегу озера Гусь Малый.
— Гусь Малый! Потайнуха! — ликовала Женька. — Ради одних названий следовало поехать. А кто он, ваш друг Костя?
— Совхозный пастух. Пасет нагульных телят.
Королеву и короля, не киношных; а настоящих, Женька видела: однажды царствующая чета, знакомясь с городом, проезжала мимо университета в открытой машине. Пастуха же, как это ни странно, Женька видела лишь в старом кинофильме «Свинарка и пастух», и, честно говоря, стройный молодой пастух понравился Женьке больше седенького, напуганного венценосца.
— А самогонка в Потайнухе будет?
— Арака? Будет. Костя — человек верующий, не пьет, но для гостей гонит. И чай, и кумыс будет.
— Я выпью море араки: люблю экзотику. Спасибо, что заговорили. А то вы совсем забыли обязанности кавалера — развлекать даму.
— Не хотел вам мешать. Вы о чем-то задумались.
— Я? Задумалась? Вы льстите мне, Артем. Если бы я умела задумываться!..
Как верно, голубушка! Сказала, а потом уж поняла: не в бровь, а в глаз сама себе попала. Думать ты, матушка, начинаешь после того, как больно получишь по носу…
Интересное лицо у Артема: совсем не шлифованное, как бы вчерне законченное. Тяжелый с ямочкой подбородок, крупные губы, угловатые каменные скулы. Волосы и брови цвета медной проволоки. Как-то сразу угадывалось, что он летчик, — лицо профессионально-мужественное, волевое, и неожиданными были светло-серые глаза мечтательного подростка. Эти ясные глаза как-то не очень вязались с его широкоплечей фигурой, с медлительной манерой говорить не сразу, а по-мужицки — сначала немного подумав.
Женька радовалась такому собеседнику, с которым не надо быть настороже, можно сколько угодно молчать и вообще держаться непринужденно.
— Будьте добры, Артем, объясните, ради бога… — попросила Женька. — Вот вы посадили рощу возле нашего дома. А зачем? Что вы хотели этим сказать? Жить в нашем околотке вы все равно не будете, а такие деньги ухлопали.
— Какие деньги? — Артем смутился. — Просто люблю сажать деревья. Хобби, как говорится.
— Понимаю: жажда славы. Вы добивались, чтобы о вас написали в газетах? Сняли телефильм? Хотите, я тоже дам интервью журналистам? От лица благодарных обывателей. Я вас назову благодетелем, меценатом, Санта Клаусом. В тяжкие дни экзаменационной сессии вы развлекали бедную студенточку, кормили ее курами и апельсинами из Марокко. Вы настоящий положительный герой, Артем. Бескорыстный и благородный. Ваш поступок достоин газетной осанны. Виват! Кстати, далеко ли еще ехать?
— От райцентра до Кандыков шестьдесят верст гравийки. Не пришлось бы на самосвале добираться: праздник, автобус, наверное, не ходит.
— И вы, конечно, подумали, не струшу ли я на самосвале ехать? Нет, не струшу. И пешком пойду. Кто в наше время не землепроходец? Честно говоря, Артем, я боюсь одного: как бы вместо Потайнухи вы не повели меня в какой-нибудь районный кабак есть пирожки с грибами.
Браво, Евгения Димова: героя пятого океана явно шокирует подобная манера изъясняться. И пусть! Возможность шпынять ближнего — истинно женское удовольствие. Рождается иллюзия собственного превосходства.
— За вашу доброту, Артем, я как-нибудь разрешу вам сводить меня в хороший ресторан. С цыганами. Судя по всему, вы при деньгах, хотя и романтик. Да, да, романтик, не отпирайтесь! Так вас назвал мой папа, а он в людях разбирается. Кстати, отец сказал, что весной охота запрещена.
Артем кивнул.
— Понимаю, для романтиков ее разрешают специальным указом?
— Верно, — улыбнулся Артем. — Такой указ издаст Костя Костагуров — каган Потайнухи. Мы с ним друзья детства. И с егерями Костя договорится: арака у него есть.
— Значит, мы будем браконьерить? Замечательно! Возможно, попадем в тюрьму? Именно этого я и хотела: в тюрьму, на голгофу! Я видела сегодня во сне, что летала, как сорока, над цветущей лужайкой: ромашки, лютики, цветущее благоухание… Сентиментально, фантазия ниже всякой критики, но, когда третий курс дотягиваешь на пятерки (чтобы не огорчать папу и маму, я учусь только на пятерки), вдруг захочется острого, недозволенного. Захочется убить дикого гуся! Медведя! Дрожать в пещере рядом с волосатым мужчиной, от которого пахнет дымом и кровью, а не бабьими суевериями. Уверяю вас, Артем, я согласна на любое приключение, и пусть расплатой будет тюрьма!
Выслушав Женькину тираду, Артем рассмеялся и пообещал, что ни один волос с ее головы не падет, а что касается браконьерства, этот грех он полностью берет на себя.
Женьке нравилась улыбка Артема: она была тихая. Женька терпеть не могла громогласных мужчин, хохотунов и шутов, считая болтливость чисто женской привилегией! Женьке нравилось, когда ее слушают, когда любуются ею, и тихой, застенчивой она делалась лишь в присутствии одного человека…
— Если весной, — сказал Артем, — я не поброжу в степи с ружьем, это для меня хуже всякой болезни. Весной все живое теряет страх, радуется, поет, сражается, славит жизнь. Иную зорьку целый год помнишь: как потянул по вечернему небушку гусиный клин, прошумел над головой табун чернети, как вместе с конями по лугу ходили журавли.
И Артем зачем-то стал доказывать Женьке, что особого греха в весенней охоте нет, что для какого-то биологического равновесия разумно даже отстреливать излишек селезней, что из всех весен самая красивая — весна степная. Ее, эту степную весну, он и покажет Женьке, а тюрьму и голгофу не обещает.
— И напрасно, — не очень внимательно слушая, перебила его Женька. — Можно, я съем еще один апельсин?
В ту ночь тоже были апельсины, и Женька чистила и подавала их Саше на тарелочке. Апельсины он ел, как лимоны, с сахарной пудрой, которую Женька долго искала в буфете. Все время Саша посылал ее то за тем, то за другим, и выполнять его капризы было для Женьки величайшим наслаждением! В ту ночь она была послушна, как восточная рабыня, у нее не осталось собственных желаний, кроме одного — делать приятное ему, заслужить полусонное: «Спасибо, ласточка».
Чем же были эти несколько часов? Неужели любовь — это саморастворение в чужой воле, добровольная утрата собственного «я»? И все ради единого мгновения? Да, было оно, это мгновение, оно отдавалось в сердце и теперь жгучим, ревнивым замиранием…
Но ведь Ольга никогда не «растворится», никогда не потеряет голову, что же он нашел в ней? Где они сейчас? Вот сию минуту?
«Не надо о них думать, забыть все-все, — повторяла Женька, глядя на вырастающую из однообразия степи глыбу элеватора, бороздившего круглыми башнями животы облаков. — Тогда загорелась только я, а его не зажгла. И он сразу забыл меня, как забывают брошенную под ноги спичку».
У Женьки защипало в глазах, но она вовремя спохватилась, нарочно зевнула, заулыбалась своему спутнику, про которого, задумавшись, совсем забыла.
— Спасибо, Артем, вы интересно рассказываете, — сказала она и, желая приласкать Артема, погладила его по руке. — Пожалуйста, расскажите что-нибудь еще. Про себя, про вертолеты. Вы знаете, я ни разу не летала на вертолетах.
— Вы все равно меня не слушали, — улыбнулся Артем.
— Слушала, — горячо возразила Женька. — Я очень даже воспитанная девушка, член культурно-массовой комиссии. Вы рассказывали про то, как… В общем, про охоту. А когда вы молчали и глядели в окно, у вас было такое хорошее, доброе лицо. О чем вы думали?
— Один сон вспоминал. — Артем смутился и, улыбаясь, продолжал: — Бывают сны, которые много раз повторяются и делаются как бы явью. Потом уж не знаешь, то ли это во сне тебе привиделось, то ли на самом деле было.
— Вы меня заинтриговали, Артем, умоляю вас, расскажите свой волшебный сон! Это про чудеса в небе? Или про любовь?
— Про чудеса, наверное. Даже как начать — не знаю. В кабине моего вертолета висела фотография девушки… одной моей знакомой. Есть такая традиция пилотская — возить в кабине что-нибудь очень дорогое. Вроде талисмана. Эта фотокарточка побывала со мной на полярках якутского севера, весь Сахалин облетала. Девушка стала вроде моей постоянной пассажирки, я разговаривал с ней, как с живой. Если полет спокойный, мы всю дорогу смеемся, шутим, время летит скоро, приятно, потому что девушка — веселая, дерзкая, вечно надо мной потешается. Так и во сне я ее всегда видел: мы двое в кабине, а внизу океан плещется, девушка с фотографии тоже смотрит вниз, на пену прибоя. Но чаще всего я видел нас вместе не в вертолете, а в поезде, мы сидим друг против друга, в купе, а за окнами степь с облаками. Девушка о чем-то своем задумалась, вдруг засмеялась каким-то своим мыслям и погладила меня по руке.
— И надо полагать, сегодня сон ваш сбылся или почти сбылся? — подхватила Женька. — Ах, Артем, вы меня разочаровали. А я-то думала: летчики там, в небе, мечтают о чем-то поинтереснее. Поезд! Девочка! Отдельное купе! Это же мечта первокурсника. Нет ничего проще в наш век раскованности и коммуникаций. Обратите внимание, как легко удались вам эти чудеса, если принять меня за нимфу с фотографии. Кстати, на каком уровне мне удается ее роль?
— У меня в кабине висит ваша фотография, Женя.
— Моя? Я не ослышалась? Потрясающе! Значит, я и есть девушка вашей мечты? Артем, милый, неужели я похожа на деревенскую дурочку, способную поверить в подобного рода небылицы? Нет и нет! Роль стандартного отпускника, алчущего легкого успеха, вам не подходит. Вы северянин-летчик, мужественный и прямой, и не выходите из этого образа, не портите его расхожими кавалерскими пошлостями. Вы, Артем, выше этого. Прошу вас, не надо ухаживать за мной, охмурять. Сегодня из этого ничего не выйдет, потому что…
Женька наклонилась, спрятала лицо в своих рассыпавшихся волосах, потом, выпрямившись, глядя прямо в глаза Артему, сказала:
— Мне стыдно признаваться, Артем, но я поехала с вами… со злости на одного человека, который меня знать не хочет. Если бы я осталась в городе, то побежала бы к нему попрошайничать, унижаться, валялась бы, наверное, в ногах. Но подвернулись вы, я схватилась за вас, как за соломинку. Гадко все это, я понимаю, и, если вам противно, я сойду на первой остановке, вернусь домой.
Ни один мускул не дрогнул на буром лице Артема. Он смотрел в окно, улыбаясь своей мальчишеской улыбкой.
— Красивую озеринку проехали, — сказал он. — Табунок гоголей кормится. Зачем вам домой возвращаться? Мы же не в загс едем, а на охоту.
Женька рассмеялась на весь вагон.
— Спасибо, Артем! Вы хороший товарищ. Я сама буду ухаживать за вами. Можно, я поцелую вас за то, что вы не прогнали меня? Давайте на «ты», ладно?