– Там, где он снял этого человека…
– Точно…
– Значит, он нарочно искал этого типа в Буэнос-Айресе.
– Да, мы тоже так думаем.
– И вам удалось что-нибудь вытянуть из этого снимка?
– Невозможно. Да и как, по-вашему, мы могли бы добраться до этого Эль Бендито? В одном этом районе больше тридцати тысяч жителей, Буэнос-Айрес – настоящий муравейник. Да и кто нам сказал, что он действительно живет в Боэдо? Данных слишком мало, чтобы можно было их использовать, даже если допустить, что Аргентина тут играет важную роль. Мы все-таки искали, звонили в несколько гостиниц, где останавливался Флорес, посылали фотографии. Но, как и следовало ожидать, спустя два года никто не сохранил о нем ни малейшего воспоминания.
Николя снова посмотрел на портрет человека, изображавшего бинокль перед глазами. Пикана, Аргентина… Быть может, это фото было одним из ключей.
– Вы не напечатаете мне этот снимок в цвете и хорошего качества?
– Если хотите.
Белланже перешел к следующим вопросам:
– А на убийцу вы что-нибудь нашли? Или все на мертвой точке?
– Увы, да, на мертвой точке. Ни следов, ни мотива, ни подозреваемого. И тот факт, что сам Микаэль Флорес оставил очень мало следов, нам не больно-то помогает.
Зазвонил стационарный телефон. Майор посмотрел на Белланже и сказал в трубку, что перезвонит позже. Взгляд его сине-зеленых глаз вернулся к Николя.
– Мы попытались разобраться, что за человек был этот Микаэль Флорес. Настоящий авантюрист, путешественник-экстремал, как вы сами могли догадаться. Его привлекали самые мрачные сюжеты нашего мира. С одной стороны, он был способен слиться с любым пейзажем, раствориться в нем – прямо как хамелеон. Все, кто с ним работал, его друзья, нам это твердили. Он без колебаний менял внешность, примерял на себя разные личины, обживался среди местного населения в течение нескольких недель. Короче, шел на все, чтобы делать столь сильные снимки, какие вы видели в его лаборатории.
– Они в самом деле производят впечатление.
– Но другая сторона личности Флореса толкала его преодолевать все препятствия ради достижения своих целей, ради решающего репортажа. Чтобы погрузиться в самую пучину ужаса, он порой допускал, чтобы на его глазах совершилось преступление. Вел себя как некоторые серферы, которые гоняются за волной своей мечты и ради получения острых ощущений нарушают все правила и расстаются с жизнью. Коллеги Флореса рассказали нам о его одержимости: он искал самое ужасное в человеке. Повсюду на планете выслеживал наихудшие извращения, наигнуснейшие темные делишки.
Он показал большую черно-белую фотографию. Молодая чернокожая женщина с распухшими, шелушащимися губами, растянутая крестом и привязанная к колышкам посреди грязного двора, агонизировала под солнцем.
– Это один из его неопубликованных снимков, нам его передал редактор, с которым он привык работать. Эта молодая женщина – душевнобольная из маленькой деревушки в Гане. Флорес систематически отмечал на обороте снимков имя человека, которого фотографировал, и населенный пункт.
Николя перевернул снимок. Афуа, Анкафул.
– Там душевнобольных не считают за людей, относятся к ним хуже, чем к животным. Каждый вечер ее насиловали трое братьев. А Флорес фотографировал это… И он ничего не пытался сделать, чтобы спасти несчастную женщину из этого ада. Хотя мог, по крайней мере, донести на насильников местной полиции.
Он вздохнул.
– Мы нашли и другие свидетельства, столь же чудовищные, я вам сделаю копии. Все это, чтобы объяснить вам: в поисках Флореса было еще что-то помимо фоторепортажа. Что-то более глубокое, что-то… неуловимое. Желание дойти до самого крайнего предела. Прозондировать самые глубокие провалы в человеческой душе. Рискуя себя самого поставить вне закона, он пытался заглянуть в истинное лицо Зла. Что, без всякого сомнения, и стало причиной его смерти.
Фабрис Блезак вызвал жандарма и попросил его сделать все необходимые копии. Потом открыл другое досье:
– Теперь перейдем к отцу. Но это в десять раз заковыристей.
34
Небо было разрезано надвое. Вдалеке над Ла-Маншем море омрачал черный грозовой фронт, который, казалось, пожирал все на своем пути огромными челюстями. Но за его пределами небеса оставались прозрачными, и это придавало береговым утесам эмалевую белизну.
Камиль вышла из машины, чтобы полюбоваться этим пейзажем, который вдохновлял стольких писателей и художников. Эжена Будена, Моне, Флобера, Мопассана… Вспомнила она и о Морисе Леблане, заметив слева от себя белесую громаду остроконечной скалы, иглой вонзившейся в воду.
Место, где ей хотелось бы умереть, сидя в старой качалке лицом к морю, прожив насыщенную жизнь, полную радости, детей, внуков.
Но, увы, ей не дано выбирать свою жизнь.
И свою смерть тоже.
Она снова почти не спала. Ее периодически повторяющийся кошмар вернулся, девушка-цыганка долго кричала в ее мозгу, съежившись, словно объятый ужасом зверек, и отчаянно вперившись в нее взглядом. В течение ночи сердце несколько раз меняло ритм, словно хотело показать Камиль, что оно – единственный хозяин на борту, что оно играет собственную партию, так что ей ничего другого не остается, как подчиниться. Борьба продолжалась.
Она против Даниэля Луазо.
У нее в груди его нервы срастались с ее нервами.
Колонизация ее организма, извращение ее чувств.
Она никогда не позволит ему это сделать. Никогда.
Она теребила в руках мобильный телефон, у нее было желание позвонить Борису, ответить на его сообщение. Но она не знала, что ему сказать, как коснуться финального признания, которое он ей сделал. Должна ли она вести себя с ним как ни в чем не бывало? В конце концов она отправила ему эсэмэску, так проще всего.
Привет, Борис, спасибо за письмо. Представь себе, оно на меня подействовало как холодный душ, и при этом… мне стало тепло на сердце. Со мной все в порядке, не беспокойся, но дело продвигается. Как только у тебя появится что-нибудь об этой Марии, я готова взять! Целую, Камиль.
После долгого колебания она его все-таки отправила. Потом снова села в машину и отправилась по адресу Ги Брока. Тот обитал в красивом рыбачьем домике, в сотне метров от галечного пляжа. Камиль удостоверилась, что он дома, позвонив ему по телефону рано утром. Ей хотелось поговорить с ним о Жан-Мишеле и Микаэле Флоресах. Простое упоминание этой фамилии пробудило в свежеиспеченном пенсионере неподдельный интерес.
Камиль явилась к нему не в форме, но опять назвалась Кати Ламбр. Брока пришлось поднять голову, чтобы заглянуть ей в глаза. Его собственные были серо-голубые, цвета предгрозового моря. Морщины на круглом лице походили на расселины в береговых утесах, особенно те, что на лбу. Волосы были прекрасного равномерно-серого цвета и острижены очень коротко, как в те времена, когда он служил в полиции. Некоторые привычки никогда не меняются.
Отставник пригласил ее войти. Кофе был уже готов и распространял приятный аромат.
– Выпьете чашечку? – спросил он, предложив Камиль присесть за стол в гостиной.
– Обычно я скорее чаевница, но хороший кофе не повредит. Я рано встала, чтобы доехать до вас поскорее.
На этот раз ей и в самом деле хотелось кофе. Она огляделась. Должно быть, Ги Брока вел здесь очень размеренную жизнь. Возврат к истокам – простота, свет, спокойствие. Он налил кофе им обоим и уселся напротив нее на маленьком ротанговом табурете. После обмена формулами вежливости она приступила к сути дела. Как и в случае с Мартелем, Камиль решила открыться: она служит в жандармерии и носит в себе сердце человека, историю которого пытается раскрыть. Это и привело ее сюда. Правда, свой визит к Микаэлю Флоресу она упоминать не стала, равно как и то, что по дороге завернула к Драгомиру Николичу.
Брока был тронут ее рассказом, поиском своего места в жизни, который вела молодая женщина. Пока он размышлял, Камиль, сама того не сознавая, добавила в кофе кусочек сахара и отпила глоток. У нее возникло впечатление, будто она вновь открыла его вкус, смутную смесь танина, цитрусовых, и это было очень странно. Наконец Брока встал и сходил за картонной папкой, которую явно приготовил к ее приходу.
Положил ее, не открывая, на стол.
– Я мог бы больше рассказать вам об отце, чем о сыне, – сказал он. – Из-за сына случилась такая неразбериха между разными отделами полиции и жандармерии, сущий бардак.
Он показал на папку.
– Всегда уносишь своих демонов с собой. То, что я там увидел в тот день, до сих пор не идет у меня из головы.
Он открыл папку, отобрал несколько снимков и протянул Камиль.
– Вот в таком виде мы нашли Жан-Мишеля Флореса, – сказал Брока очень серьезно. – Он был подвешен таким странным образом в холодильной камере заброшенной скотобойни.
Камиль с ужасом посмотрела на снимок. Отец превратился в выпотрошенную голую, окровавленную тушу. Один конец веревки был пропущен через нижнюю челюсть и выходил изо рта, другой сквозь плечо, и оба соединялись у шкива. Противовес удерживал труп в положении стоя, словно зловещего паяца. Глаза были вытаращены.
Камиль с ужасом посмотрела на снимок. Отец превратился в выпотрошенную голую, окровавленную тушу. Один конец веревки был пропущен через нижнюю челюсть и выходил изо рта, другой сквозь плечо, и оба соединялись у шкива. Противовес удерживал труп в положении стоя, словно зловещего паяца. Глаза были вытаращены.
Отвратительная, прямо-таки дьявольская мизансцена.
Отставной полицейский положил ладонь на папку:
– Из отчетов судмедэкспертов следует, что убийства отца и сына были совершены с разницей в несколько часов. Сначала сын, потом прогон из Эссона сюда, и тут отец… У сына вырезали глаза и положили рядом с телом, с отцом ничего подобного. С ним все было… иначе. Как в увечьях, так и в манере нанесения ран. Патологоанатомический отчет об убийстве Жан-Мишеля Флореса – настоящее нагромождение ужасов, которым подверглась еще живая жертва. Токсикологический анализ обнаружил присутствие в его организме мощных болеутоляющих, с помощью которых его, возможно, усыпили, прежде чем привезли на бойню и подвесили. Учитывая природу преступления, к этому делу быстро подключилось региональное отделение судебной полиции из Ренна. А нас, ребят из Гавра, нечестно от него оттеснили. Но я все равно старался присматривать за делом отца. Насчет сына, как я вам уже сказал, это было сложнее…
Его глаза оттенка серого моря вдруг выразили чувство, которое встречается порой у бывших полицейских: сожаление, что покинули работу, не закончив какое-то дело. Большинство из них так и умирают со своим наваждением или с сожалением, что не смогли узнать истину.
– Следы были? – спросила Камиль.
– Ничего серьезного. Все до настоящего времени на мертвой точке. Но… думаю, что эта история способна вас удивить. Слушайте внимательно.
Он отхлебнул кофе. Камиль последовала его примеру.
– На скотобойне убийца не оставил никаких биологических следов. Мы предположили, что он работает в медицинской области или в крайнем случае медицина очень его интересует. И у нас были для этого некоторые основания, – продолжил Брока. – Для начала – природа преступления, использованные медикаменты и инструменты. Такие обезболивающие, например, в аптеке не найти. По утверждению судмедэксперта, со спины и с ягодиц отца были сняты большие лоскуты кожи, причем с помощью дерматома, это такая специальная машинка с лезвиями, которую используют для изъятия кожи с целью последующей пересадки. И убийца унес эту кожу с собой…
Настоящая кровавая резня, подумала Камиль, задержавшись на снимках. Она представила существо без лица, чудовище в плаще из человечьей кожи, бегущее в тени береговых утесов и исчезающее в пещере Полой иглы.[6]
– И к тому же сама природа преступления, положение жертвы, – продолжил полицейский. – Ведь этому способу подвешивания на веревках уже больше пятисот лет.
Он достал из папки несколько цветных распечаток и разложил их на столе. Рисунки изображали тела с содранной кожей в той же самой позиции – с веревками, шкивами, противовесами…
– Это анатомические гравюры из «Фабрики» Андреаса Везалия.[7]
Он дал Камиль рассмотреть рисунки. Его взгляд темнел по мере того, как за окном все больше громоздились тучи, поглощая свет.
– Везалий был одним из крупнейших медиков эпохи Возрождения. Он перевернул историю анатомии, сломав многие табу и догмы, укоренившиеся в научном мире того времени. Я не буду читать вам лекцию, поскольку и сам не слишком много об этом знаю, но это было началом периода, когда врачи, ничтоже сумняшеся, стали похищать трупы с кладбищ, из моргов, с виселиц, чтобы производить вскрытия. Время, когда практик, делая четкое различие между телом и душой, осмеливается проникать туда, куда прежде никогда не заходил: внутрь самой человеческой материи.
Камиль подумала о подпольной торговле цыганскими девушками, о которой ей рассказал Николич. Может быть, и тут шла речь о «похищениях» человеческих существ?
Брока взял копию анатомической гравюры и тоже стал рассматривать, словно в первый раз.
– Везалий потратил три года на то, чтобы написать семь томов «Фабрики», основополагающего труда для современной анатомии. Чудо точности и эрудиции, настоящий прорыв в науке. Он изучал человеческое тело вплоть до его самых сокровенных секретов. Это вертикальное положение с веревками и блоком, которое часто у него встречается, позволяло ему во время сеансов вскрытия с легкостью манипулировать телом и добираться до любых интересовавших его участков.
Камиль рассматривала великолепные гравюры, где застывшие человеческие существа, лишенные кожи, нервов, нарезанные ломтями, были выставлены на всеобщее обозрение.
– Одной из главных характерных черт новой эпохи были публичные вскрытия, которые превращали анатомию в зрелище для посвященных. Арендовали театры, окружали лежавший посреди сцены труп свечами, собирали с избранных зрителей плату. Эта публика состояла из хирургов, врачей, цирюльников, но также и светских людей, искавших сильных ощущений. Раньше препарировали трупы тайком и презирали занимавшихся этим медиков по той же причине, что и палачей и мясников. Но отныне смерть завораживала, интриговала, а человеческое тело несло в себе тайну, которую хотелось раскрыть. И вот люди стали собираться небольшими группами, чтобы посмотреть на поучительное зрелище, от которого при всей его безопасности замирает сердце. Потом устраивали общую трапезу, чтобы поспорить, пофилософствовать, поговорить на запретные темы, не слишком ценимые церковью… Чтобы в каком-то смысле бросить вызов этим запретам, если угодно.
Камиль увлеченно слушала, взволнованная до глубины души. А разве не это же самое привлекло ее в работе техника-криминалиста? Получить возможность приблизиться к чужой смерти, чтобы самой успокоиться? Просто почувствовать себя живой? Удовлетворить какую-то часть мрака в себе?
Брока заметил замешательство молодой женщины:
– Вы, должно быть, недоумеваете, зачем я рассказываю вам все это.
Он встал.
– Идемте. Вам надо увидеть это собственными глазами.
35
Бывшая скотобойня была еще хоть куда.
Она состояла из гигантских бетонных монолитов, понатыканных неподалеку от электростанции, и бесконечных рядов контейнеров в портовой зоне Гавра. Здания пятидесятых годов прошлого века защищала высокая стена с колючей проволокой поверху, однако позади имелось слабое место – расшатанная решетчатая ограда. Отсюда и проникли на территорию бойни Камиль и Ги Брока, когда вдалеке уже рычала гроза, заливая небо над их головами своей горьковатой серостью.
Быть может, эта капризная погода была предупреждением.
Войдя ровно в полдень через металлическую дверь, выбитую ударами кувалды, они двинулись по внутренностям огромного чудовища. В здании вдруг стало прохладнее. Полицейский светил перед собой электрическим фонарем.
Когда они шли вдоль рельсов для подвешивания свиных туш и выпускания крови, телефон Брока зазвонил. Он взглянул на номер, извинился и отошел на несколько метров, оставив Камиль одну. Его голос отдавался эхом от невидимых стен. Молодая женщина сразу почувствовала, как вся история этой старой постройки обрушилась на ее плечи. В этом месте долго обитала опошленная, обезличенная смерть. Где-то в подсознании Камиль звучали крики забиваемых животных.
Зачем Брока притащил ее в эту дыру? Что тут можно еще увидеть через полгода после событий? У отставного полицейского, конечно, были свои причины копаться в этой темноте, потому что в ней все еще оставались следы его дела. Так что ему время от времени требовалось вновь раздувать потухший огонь расследования.
Наконец Брока вернулся к ней после долгого разговора.
– Я сожалею. Моя жена, знаете ли…
И зашагал вперед, ничего более не уточнив. Они шли добрых пять минут в невероятном лабиринте залов забоя животных, разделки туш, наблюдательных постов. Сверху все еще свисали крюки, огромные баки разевали свои алчущие крови пасти. В глубине здания Брока остановился перед приоткрытой металлической дверью, на которой еще были заметны следы исчезнувших печатей.
Он повернулся к Камиль:
– Все произошло здесь, уже полгода назад. Мы не первыми тут оказались, до нас в этом месте побывало множество любопытных и любителей сильных ощущений, но следы до сих пор никуда не делись – это неизгладимо.
Они вошли. Фонарь высветил темные лужи на полу. Помещение было пустым. Пахло затхлостью, пылью. Запах крови не ощущался.
Неожиданно голос Брока зазвучал снова:
– Для начала вот это, написанное кровью жертвы.
И он показал на стену напротив, где был нарисован символ сантиметров десяти в диаметре: три концентрических круга.
– Есть идея, что это значит? – спросила Камиль.
– Нет. Смысл этой подписи так и остался тайной.
Камиль сделала фото на мобильный телефон. Брока продолжил говорить у нее за спиной: