Не писать же, на самом деле, о мадам Карнавале, которая как минимум дважды умирала, или об итальянце, как его звали – Ипполито… да-да, Ипполито Маркези, который пробыл в санатории всего один день; или о вчерашнем ужине, который закончился столь трагически. Не надо волновать Машу попусту, пусть думает, что у него все хорошо. Но о чем же тогда писать?
Можно написать о баронессе Корф, к примеру. А что? Женщины любят читать про других женщин… «В санатории я познакомился с разными приятными людьми. И, между прочим, с баронессой А. К. Корф».
И Алексей тотчас же спохватился, что слова о приятных людях звучат фамильярно, если не двусмысленно.
Но не писать же теперь, что она неприятный человек?..
Нередин испытал сильнейшее желание схватить лист бумаги и порвать его в мелкие клочья. Но как раз в это мгновение кто-то еле слышно поскребся в дверь.
«Кошка? – подумал он. Звук был едва различим и уж никак не мог исходить от человеческого существа. – Наверное, в суматохе ее забыли вчера покормить», – решил поэт и, поднявшись из-за стола, шагнул к двери.
За створкой, однако, обнаружилась Натали Емельянова. Она держалась за стену, и взгляд у нее был такой, что Нередин, в общем-то человек неробкий, внутренне содрогнулся.
– Наталья Сергеевна… – пролепетал он, испытывая мучительную неловкость, поскольку заметил, что его гостья в ночной сорочке.
– Умоляю вас… – прошептала художница. – Я не смогла… пожалуйста…
И повалилась на пол прежде, чем Алексей успел подхватить ее.
Он заметался, едва не оборвал звонок, поднял прислугу, мадам Легран, всех докторов. Гийоме распорядился, чтобы потерявшую сознание художницу перенесли к ней в комнату, пощупал пульс, посмотрел зрачки и с помрачневшим лицом обернулся к помощникам.
– Что с ней? – спросил поэт, у которого от последних событий голова шла кругом. – Девушка умирает?
Но доктор оставил его вопрос без ответа.
– Рене! Посмотрите, она нигде не прятала какую-нибудь отраву? Филипп! Нам придется промывать ей желудок, срочно… Черт знает что!
– Что с ней? – настаивал Нередин. – Что происходит?
– Наглоталась какой-то дряни, вот что, – свирепо ответил Гийоме. – И мне кажется, я даже знаю какой.
Шатогерен, который один за другим выдвигал ящики стола, распрямился и обернулся к Гийоме. В руке помощник держал небольшую баночку с каким-то лекарством.
– Минуточку, – вмешался возмущенный Севенн, – она же моя! Совсем недавно я пересчитывал склянки и недосчитался двух! И надпись на этикетке сделана моей рукой!
– Позвольте, так это что, самоубийство? – опешил поэт. – Натали пыталась покончить с собой?
Но Гийоме лишь махнул рукой и попросил всех посторонних освободить помещение.
Выходя, Нередин бросил взгляд на белое лицо молодой женщины, лежавшей с закрытыми глазами, и его кольнула острая жалость. Возле двери он сразу же натолкнулся на баронессу Корф и был вынужден ответить на ее вопросы.
– Я начинаю приходить к мысли, – внезапно промолвил поэт, – что дом, в котором мы живем, – место проклятое. Сначала мадам Карнавале, затем итальянец, потом Катрин, а теперь…
Но Амалия, судя по всему, не слишком верила в проклятья и потому отмахнулась от его слов:
– Мне кажется, что-то ее не на шутку расстроило. – Уже вчера девушка выглядела как-то странно… очень странно.
Нередин пристально посмотрел на нее.
– Амалия Константиновна, если вы хотите сказать, что Натали могла… из-за меня… что я каким-то образом подтолкнул ее… – Он беспомощно пожал плечами. – Мне кажется, я не заслуживаю такого отношения с вашей стороны. Видит бог, я ничем ее не обидел.
И сразу же пожалел, что произнес последние слова.
– Мы все узнаем, когда Гийоме с ней закончит, – отозвалась Амалия. – Думаю, Натали выкарабкается. Если бы ей угрожала опасность, доктор вел бы себя совершенно иначе. А он был почти вежлив.
И Алексея что-то словно царапнуло, или кольнуло, или задело прямо в сердце, вместилище нежных и прочих чувств; и сердце сказало ему, что баронесса Корф не так проста, как кажется… что она видит слишком много, непозволительно много для обыкновенной светской женщины, что она слишком много знает, и, быть может, то, что она знает, не всегда приятно. И Нередину его открытие не понравилось. Поэт бы предпочел, чтобы баронесса была попроще, не так умна и проницательна. Но не ум и не проницательность раздражали его, а то, что они скрывали. Баронесса Корф что-то скрывает, во внезапном озарении сообразил Алексей, как скрывала тишайшая, очаровательная старушка мадам Карнавале; и лицо ее – лишь маска, за которым может таиться все, что угодно. А он не любил маски. Его неожиданно затопило недоверие к красивой молодой женщине, и от недоверия был лишь один шаг до жгучей, совершенно ничем не оправданной неприязни.
Мимо них прошла Эдит, метнула на баронессу быстрый взгляд.
– Прошу прощения, Алексей Иванович, я на минуту… – поспешно сказала Амалия, вспомнив кое-что.
Она подошла к англичанке.
– Просто невероятно, что творится, – беспомощно промолвила Эдит. – Слуги говорят, что Натали пыталась покончить с собой. Но почему?
Амалия пожала плечами:
– Мне кажется, ее испугала смерть мадемуазель Левассер, и девушка просто решила… решила не ждать чего-то подобного и, так сказать, ускорить события. Да, мисс Лоуренс, вы обещали мне некие письма…
Эдит поколебалась, но все же сделала собеседнице знак следовать за собой. Вскоре Амалия держала в руках довольно увесистую пачку писем, каждое из которых лежало в отдельном конверте.
– Это все? – спросила Амалия.
– Да, – ответила Эдит. – Но уверяю вас, там ничего нет про него… ничего такого, что позволило бы установить его личность.
– Я возьму письма и, может быть, все-таки что-то в них отыщу. Если так, вы узнаете обо всем первой. Вы ведь не собираетесь пока покидать санаторий?
Эдит покачала головой.
– Должна признаться, вы меня удивляете, – внезапно улыбнулась ей Амалия. – Вы очень храбрый человек.
– Нет, – горячо возразила Эдит, – я трусиха. Трусиха и предательница. Вы не понимаете, что такое – ощущать себя как я. Мы дружили с самого детства, мы были как сестры, но в тот один-единственный раз, когда я была по-настоящему ей нужна, я оказалась далеко. Бросила подругу на произвол судьбы. Ужасно знать, что ты могла все изменить, но не сумела… не сумела. И теперь, даже если я найду того негодяя, Аннабелл ведь все равно не воскресить.
– Вы делаете все, что можете, – возразила Амалия.
– Но этого тем не менее мало, – горько отозвалась девушка. – Слишком мало.
И хотя баронесса вовсе не была склонна так считать, Амалия не стала возражать и приводить избитые доводы в защиту своего мнения. Однако Амалия знала то, о чем Эдит, может быть, только догадывалась, что время лечит и что самые ужасные ошибки на расстоянии лет кажутся всего лишь незначительными, блеклыми тенями, историями, произошедшими с кем-то другим, кто, по странному совпадению судеб, был тогда тобой…
Амалия хотела сразу же вернуться к себе, но возле лестницы ее встретила мадам Легран и сообщила, что доктор Гийоме хотел бы с ней поговорить.
– А что с мадемуазель Натали? – спросила Амалия. – Она останется в живых?
– К счастью, месье Гийоме вызвали вовремя, – кивнула мадам Легран. – Да, девушка будет жить. Но… Вы же знаете взгляды доктора, госпожа баронесса. Когда он пытается спасти чахоточного больного, а тот поступает, как мадемуазель Натали… – Женщина смущенно пожала плечами.
Они вошли в кабинет, где доктор Гийоме со злым, перекошенным лицом быстро писал что-то на листке. Возле стола в почтительной позе стоял Анри.
– Отнесите аптекарю, – распорядился Гийоме, отдавая ему листок, – как только аптека откроется. Мадам Легран, будьте добры, присмотрите за мадемуазель Натали. С ней сейчас доктор Шатогерен и месье Нередин, но я почувствую себя спокойным, только если вы тоже там будете.
Мадам Легран улыбнулась, просияла и вышла за дверь следом за Анри, который унес рецепт.
– Прошу вас, присядьте, госпожа баронесса… – Гийоме откинулся на спинку кресла и устало провел рукой по глазам. – Если вы не возражаете, – наконец промолвил он, – я хотел бы спросить вашего мнения, так как вы соотечественница мадемуазель Емельянофф и общались с ней чаще прочих. Что, по-вашему, на нее нашло?
– Я не знаю, – пожала плечами Амалия. – Мне кажется, у девушки слишком впечатлительная натура. Натали не в ладах с миром, да и с собой тоже.
Она чересчур осторожно подбирала слова, что не укрылось от доктора.
– Не в ладах с миром… – задумчиво повторил главный врач. – А я, сударыня? Я похож на человека, который в ладах с миром? Или Рене? Или месье поэт, ваш соотечественник? И что, кто-нибудь из нас пытался свести счеты с жизнью? – Его глаза сверкнули. – В городе о том, что здесь творится, уже идут всякие толки. Еще одно скандальное происшествие – и на санатории можно ставить крест. Но мадемуазель Натали, очевидно, ни до чего нет дела. Кроме ее интрижек, – раздраженно бросил он.
– Не в ладах с миром… – задумчиво повторил главный врач. – А я, сударыня? Я похож на человека, который в ладах с миром? Или Рене? Или месье поэт, ваш соотечественник? И что, кто-нибудь из нас пытался свести счеты с жизнью? – Его глаза сверкнули. – В городе о том, что здесь творится, уже идут всякие толки. Еще одно скандальное происшествие – и на санатории можно ставить крест. Но мадемуазель Натали, очевидно, ни до чего нет дела. Кроме ее интрижек, – раздраженно бросил он.
– Месье Гийоме! – вскинулась Амалия.
– О да, защищайте ее, защищайте, – фыркнул доктор. – Женщины всегда стоят друг за друга, не так ли? Ну так вот, госпожа баронесса. Безобразию необходимо положить конец!
– Вы хотите, чтобы мадемуазель покинула санаторий? – перебила его Амалия. – Но ведь девушка умрет!
– А она и так хочет умереть, – парировал Гийоме. – Тогда к чему мне стараться сохранить ей жизнь? Нет уж, довольно с меня скандалов! Сегодня мы ее спасли, а завтра она опять украдет у кого-то лекарство и повторит попытку. Ну так вот, пусть делает что хочет, но не в моем доме!
А ведь Натали и впрямь так сделает, подумала Амалия, холодея. Как только Гийоме выгонит ее из санатория, в котором находится ее любимый поэт. Нет, этого ни в коем случае нельзя допустить!
Битых полчаса баронесса уговаривала, увещевала, улещивала доктора. Мадемуазель Натали не протянет и трех месяцев без его ухода… (Шести, поправил скрупулезный Гийоме.) Он подписывает ей смертный приговор… Неужели она заслужила такую участь? И потом, здесь, в санатории, находится человек, к которому она привязана, и можно будет убедить ее не делать глупостей. Баронесса лично сама ручается за ее поведение!
– Ну хорошо, – проворчал наконец Гийоме. – Должен признаться, вы умеете уговаривать, сударыня… Стало быть, пока мадемуазель Емельянофф остается здесь, но – под вашу ответственность. И я надеюсь, что впредь она не допустит таких безответственных поступков.
Амалия заверила своего собеседника, что сделает все от нее зависящее, и удалилась, а доктор звонком вызвал Алена, второго слугу, и сказал, чтобы доктор Севенн зашел к нему и объяснил, почему мадемуазель Натали смогла так легко украсть у него лекарство.
Тем временем баронесса заглянула к художнице и убедилась, что та спит. Возле постели молодой женщины сидела одна мадам Легран.
– А где месье Нередин? – удивилась Амалия. Со слов доктора, у нее осталось впечатление, что поэт тоже должен был здесь находиться.
– Он ушел к себе, – сообщила сиделка. – Попросил позвать его, когда больная очнется. Вы говорили с доктором?
– Да, – кивнула Амалия. – Месье Гийоме разрешает ей остаться, но лишь при условии, что она больше ничего такого не предпримет. По правде говоря, он был очень рассержен.
Мадам Легран пожала плечами.
– Вы даже понятия не имеете, сколько месье Гийоме сделал для санатория, – промолвила она с укоризной. – И конечно, такое отношение больных к его усилиям вовсе их не красит.
«А мадам Легран, оказывается, целиком на стороне доктора», – подумала Амалия. Баронесса вполголоса попрощалась с сиделкой и ушла, бесшумно закрыв за собой дверь, чтобы не потревожить спящую.
Амалия хотела немедленно отправиться к поэту, но на полпути ее настиг Шарль де Вермон, который проспал большую часть событий и теперь жаждал взять реванш.
– В кои-то веки я смог уснуть ночью, – говорил он, весело блестя глазами, – и теперь оказывается, что пропустил такое событие! Так что, мадемуазель Натали пыталась покончить с собой? Наверное, слишком часто смотрела на себя в зеркало. Я бы тоже, к примеру, не выдержал.
Амалия поглядела на него с укором.
– Шарль, – попросила она, – не надо.
– Я нарочно так сказал, – тотчас же пошел на попятную коварный Шарль. – Обожаю, когда вы меня отчитываете. Достаточно одного вашего слова – и я буду считать мадемуазель Натали красавицей, каких не видел свет. Хотя многие все равно со мной не согласятся… А что у вас за письма? – поинтересовался офицер, кивая на пачку, которую баронесса держала в руках.
– Идите лучше снова спать, шевалье, – уже сердито велела Амалия, уходя.
Когда она вошла в апартаменты поэта, тот полулежал в кресле, вытянув руки вдоль подлокотников, и Амалии сразу же бросилось в глаза, какие у него тонкие, нервные пальцы. Заметив баронессу, Нередин сразу же встряхнулся.
– Что с Натали? Я надеюсь, она не…
– Нет, с ней все в порядке, – отозвалась Амалия, садясь напротив него. – Алексей Иванович, мы должны что-то сделать. Я с трудом уговорила Гийоме не выгонять девушку из санатория. Но если она снова повторит свою попытку…
Нередин поморщился, как от физической боли, и ничего не ответил. Он внезапно понял, что все ему опротивело. Его поэтической, тонкой натуре решительно претили события последних дней, и едва ли не больше всех событий ему претили люди. Поэт слишком хорошо чувствовал прекрасное, чтобы сочувствовать смерти, несчастью и уродству; на расстоянии еще согласен был с ними мириться, но вблизи они его отвращали. Странная гибель мадам Карнавале, история с украденным письмом, его собственные пропавшие черновики, убийство Маркези, смерть Катрин, необъяснимый поступок Натали были ему глубоко антипатичны. Это были проявления хаоса, который поэт ненавидел. Он – властелин звезд, который все на свете мог вместить в сладкозвучные строфы и измерял бытие гармонией стиха, а хаос уничтожал гармонию, сводил ее на нет, мучил его своей грубой материальностью и лишал вдохновения. И как раз последнего он не мог ему простить.
– Алексей Иванович…
Нередин увидел напротив себя карие глаза в черных ресницах – и очнулся, услышал продолжение.
– Прошу вас, поговорите с ней. Вас она послушает, не то что меня.
Нередин вяло пообещал и покосился на листок, лежавший на столе. Кажется, кому-то он писал письмо… Ах да, Маше!
– Ну, не стану больше вам мешать, – тактично промолвила Амалия и поднялась с места.
За окнами было уже совсем светло. Баронесса вернулась к себе и занялась письмами Аннабелл Адамс. Шел седьмой час утра, но спать ей совершенно не хотелось, несмотря на то что обычно она вставала достаточно поздно.
…К десятому часу утра она уже знала все о мисс Адамс, а также о ее подруге Диане, смысл писем которой легко угадывался из ответов Аннабелл. Это были два бесхитростных сердца, очень привязчивых, по-своему наивных и по той же причине, может быть, способных на самую искреннюю дружбу. Казалось, они так и будут переписываться до самой старости о модах, собаках, общих знакомых и незнакомых друг другу молодых людях. Аннабелл была чувствительна и легко огорчалась, однако ее отличало забавное лукавство, которое тем не менее никогда не превращалось в ехидство или злословие. Дружить с ней было, наверное, очень легко, и, судя по всему, они с Дианой действительно были неразлейвода. Разлучить их мог разве что какой-нибудь франтоватый военный, которым они бы обе всерьез увлеклись… Или смерть. Судьба выбрала второе.
Прочитав письма, Амалия более внимательно стала изучать те, в которых упоминалось о месье Матьё Гийоме. Прежде всего молодой человек являлся французом, и у Аннабелл не было в том никакого сомнения. Он жаловался на больные легкие, но как раз данную подробность Амалия решила пропустить. Еще он был очень мил и обходителен и, наконец, утверждал, что является круглым сиротой.
«Разумеется, – усмехнулась про себя Амалия, – потому что отец Аннабелл умер, когда она была маленькой, а мать последовала за ним через несколько лет. Чтобы втереться в доверие, достаточно показать, что ты сам такой же, как твоя жертва… И, судя по тому, как обдуманно мужчина действовал, жертва могла быть не единственной. Только как бы это установить?»
Баронесса ощутила холодную ярость, как всегда, когда сталкивалась с чьей-то изобретательной преступной волей, и в то же время ни с чем не сравнимый азарт. Ну-ка, посмотрим, как мы сумеем тебя переиграть, месье безутешный вдовец…
«Жаль, конечно, что я в санатории и мои возможности ограничены, – размышляла Амалия. – По-хорошему надо поехать туда, где состоялась свадьба, расспросить мэра, чиновников, зарегистрировавших брак, найти свидетелей… Хоть кто-то должен был что-нибудь запомнить, что привело бы меня к мерзавцу. Потому что, дамы и господа, в сыскном деле главное – не улики и даже не умозаключения сыщика, каким бы гениальным он ни был, а надежный свидетель, который видел, узнал и запомнил».
Конечно, таким свидетелем могла быть и Аннабелл, если бы она удосужилась упомянуть в своих письмах рост, цвет волос или особые приметы поклонника. Но то ли от застенчивости, то ли чисто интуитивно догадавшись, что дружба двух женщин кончается там, где появляется мужчина, девушка была довольно скупа в описаниях, а ее восторженные упоминания о любезности и изысканности манер нового знакомого Амалии ровным счетом ничего не давали.