— Подумайте, постарайтесь вспомнить. А я завтра позвоню.
— Хорошо, — кивнула Мартина.
Харри смотрел ей в глаза и при свете уличного фонаря снова обратил внимание на необычную форму зрачков.
Рикард резко затормозил.
— Откуда вы знаете? — удивился Харри.
— Что знаю? — быстро переспросила Мартина.
— Это я водителю. Откуда вы знаете, что я живу здесь?
— Вы же сами сказали, — отозвался Рикард. — Район мне знаком, я тоже живу в Бишлете.
Харри постоял на тротуаре, глядя вслед автомобилю.
Парень определенно влюблен. И сделал крюк сюда нарочно, чтобы несколько минут побыть наедине с Мартиной. Поболтать с ней. Спокойно, без помех что-нибудь рассказать, показать себя, распахнуть душу, открыть себя и все, что неразрывно связано с молодостью и с чем он сам, к счастью, уже покончил. Лишь бы услышать доброе слово, почувствовать объятие, надеяться на поцелуй перед уходом. Молить о любви, как делают все влюбленные идиоты. Независимо от возраста.
Харри не спеша шагал к подъезду, рука машинально искала в кармане ключи, а мысли искали что-то, что постоянно отметалось прочь всякий раз, когда он приближался. А взгляд искал что-то, что он пока только слышал. Слабый звук, но в эту пору на Софиес-гате царила тишина. Харри всматривался в серые сугробы, которые днем оставил снегоочиститель. Что-то вроде потрескивает. Тает. Нет, быть не может, мороз-то минус восемнадцать.
Харри сунул ключ в замок.
И сообразил, что это за звук. Тиканье.
Он медленно обернулся, уставился на сугробы. Там что-то блестело. Стекло.
Харри вернулся и поднял часы. Стекло мёллеровского подарка как зеркало, без единой царапины. И идут точно. На две минуты вперед по сравнению с его собственными. Что говорил Мёллер? Что он успеет вовремя, если будет думать, что опаздывает.
Глава 14 Ночь на пятницу, 18 декабря. Темнота
Радиатор в комнате потрескивал, словно в него бросали мелкие камешки. Теплый воздух дрожал над бурыми прожженными пятнами на рогожке обоев, от которых несло никотином, клеем и жирным запахом людей, когда-то здесь обитавших. Обивка дивана колола прямо сквозь брюки.
Несмотря на сухой трескучий жар радиаторов, он безостановочно дрожал, глядя на экран телевизора, укрепленного на стенном кронштейне. Передавали новости, он узнал кадры с площади, но ничегошеньки не понял. В другом углу сидел в кресле старик, курил плохо набитые самокрутки. Когда окурок начинал обжигать черные кончики пальцев, он быстро доставал из коробка две спички, зажимал ими окурок и курил дальше, пока не обжигал губы. На столе в углу красовалась обрубленная еловая верхушка, украшенная игрушками и пытавшаяся блестеть.
Он думал о рождественском обеде в Дале.
Было это через два года после войны, сербы ушли, оставили то, что некогда называлось Вуковаром. Хорватские власти разместили их всех в гостинице «Интернациональ» в Загребе. Он многих спрашивал, не знают ли они, что сталось с семьей Джорджи, и однажды встретил беженца, который рассказал, что мать Джорджи умерла во время осады, а отец и Джорджи перебрались в Даль, маленький пограничный городишко неподалеку от Вуковара. На второй день Рождества он доехал поездом до Осиека, а оттуда — до Даля. Поговорил с кондуктором, и тот подтвердил, что поезд пойдет дальше, в Борово, там конечная станция, и вернется в Даль в половине седьмого. В два часа он сошел с поезда в Дале. Спрашивая дорогу, нашел адрес — невысокий городской дом, серый, как и весь городишко. Вошел в подъезд, отыскал нужную дверь, прежде чем позвонить, помолился, чтобы они были дома. Сердце забилось, когда в квартире послышались легкие шаги.
Открыл Джорджи. Он не слишком изменился. Побледнел, но светлые кудри те же, и светлые глаза, и губы сердечком, которые всегда наводили его на мысль об ангелочке. Только улыбка из глаз исчезла, будто лампа перегорела.
«Не узнаешь меня, Джорджи? — спросил он немного погодя. — Мы жили в одном городе, учились в одной школе».
Джорджи наморщил лоб.
«Правда? Погоди. Голос. Ты, должно быть, Серж Долач. Конечно, ты так быстро бегал. Господи, как же ты изменился. Н-да, приятно увидеть знакомца по Вуковару. Все ведь разъехались».
«Но не я».
«Да, не ты, Серж».
Джорджи обнял его, долго прижимал к себе, так что он почувствовал, как тепло проникает в замерзшее тело. Потом он втолкнул его в квартиру.
За окном густели ранние зимние сумерки, а они сидели в спартански обставленной комнате и разговаривали обо всем случившемся, о знакомых из Вуковара и их судьбе. Когда он спросил, помнит ли Джорджи Тинто, собаку, Джорджи смущенно улыбнулся.
Потом он сказал, что скоро придет отец. Может, Серж с ними пообедает?
Он посмотрел на часы. Поезд будет здесь через три часа.
Отец очень удивился, что у них гость из Вуковара.
«Это Серж, — сказал Джорджи. — Серж Долач».
«Серж Долач? — переспросил отец, пристально глядя на него. — Откуда-то я тебя знаю. Хм. Может, знал твоего отца? Нет?»
Стемнело, они сели за стол, и отец дал им большие белые салфетки. Он снял красную косынку, повязал на шею салфетку. Отец прочел короткую молитву, перекрестился, поклонился единственной фотографии в рамке на стене — портрету женщины.
Джорджи с отцом взяли в руки приборы, а он наклонил голову и произнес: «Кто это идет от Едома, в червленых ризах от Восора, столько величественный в Своей одежде, выступающий в полноте силы Своей? "Я — изрекающий правду, сильный, чтобы спасать"».
Отец с удивлением воззрился на него. Потом передал блюдо с большими бледными кусками мяса.
Трапеза прошла в молчании. Только хлипкие окна дребезжали от ветра.
После мяса — десерт. Palačinka, тонкие блинчики с вареньем и шоколадным соусом. Он не пробовал их со времен вуковарского детства.
«Бери еще, дорогой Серж, — сказал отец, — Рождество ведь».
Он взглянул на часы. До поезда полчаса. Пора. Он откашлялся, снял салфетку, встал: «Мы с Джорджи говорили обо всех, кого помним по Вуковару. Только об одном человеке еще не говорили».
«Вот как? — удивленно проговорил отец и улыбнулся: — О ком же это, Серж?» Он слегка повернул голову, так что смотрел на него одним глазом. Словно пытался разглядеть что-то, до чего не сможет дотянуться рукой.
«Его звали Бобо».
По глазам Джорджина отца было ясно, что тот все понял. Может, даже ожидал этого. А он услышал звук собственного голоса, гулкое эхо в голых стенах: «Ты сидел в джипе и указал на него сербу-коменданту. — Он сглотнул. — Бобо умер».
В комнате повисла тишина. Отец отложил вилку.
«Была война, Серж. Мы все умрем». Он произнес эти слова спокойно. Почти смиренно.
Отец и Джорджи сидели не шевелясь, а он вытащил из-за пояса пистолет, снял с предохранителя, прицелился через стол и спустил курок. Короткий сухой хлопок — тело отца дернулось, ножки стула царапнули по полу. Отец наклонил голову, устремил взгляд на отверстие в салфетке на груди. Затем на белой салфетке красным цветком проступило пятно крови.
«Посмотри на меня», — сказал он, и отец машинально поднял голову.
Второй выстрел оставил черную дырочку у него во лбу, и он упал головой в тарелку с блинчиками.
Он повернулся к Джорджи: тот сидел открыв рот, по щеке текла красная струйка. Лишь через секунду он сообразил, что это варенье из отцовского блинчика, и снова сунул пистолет за пояс.
«Застрели и меня, Серж».
«К тебе у меня нет претензий». Он вышел в переднюю, взял с вешалки у двери куртку.
Джорджи вышел следом за ним.
«Я отомщу! Найду тебя и убью, если ты сейчас меня не прикончишь».
«А как ты меня найдешь, Джорджи?»
«Тебе не скрыться. Я же знаю, кто ты».
«Правда? По-твоему, я Серж. Но Долач был рыжий и ростом повыше меня. И я не бегаю, Джорджи. Хорошо, что ты меня не узнаёшь. Значит, можно оставить тебя в живых».
Он крепко поцеловал Джорджи в губы, открыл дверь и ушел.
Об убийстве писали в газетах, но в розыск никого не объявили. А три месяца спустя, в воскресенье, мать рассказала, что некий хорват приходил просить о помощи. Много заплатить он не может, но кой-какую сумму семья собрала. Как выяснилось, серб, в войну до смерти запытавший его брата, живет неподалеку. И тут он от кого-то услыхал о Маленьком Спасителе.
Старикан обжег окурком пальцы и громко выругался.
Он встал, вышел к стойке администратора. За спиной у парня по ту сторону стеклянной перегородки стоял красный флаг Армии спасения.
— Could I please use the phone?[30]
Парень скептически смерил его взглядом:
— Если разговор местный, то пожалуйста.
— Да, местный.
Парень кивнул на тесную контору за спиной, прошел туда. Сел возле стола, глядя на телефон. Думал о голосе матери. Огорченном, испуганном, а одновременно ласковом и теплом. Как объятие. Встал, закрыл дверь и быстро набрал номер «Интернационаля». Ее не было. Сообщения он не оставил. Дверь открылась.
— Закрывать дверь воспрещается, — сказал парень. — Ясно?
— Ясно. Извини. У тебя есть телефонный справочник?
Парень закатил глаза, кивнул на пухлый том рядом с телефоном и вышел.
Он отыскал телефон Юна Карлсена, по адресу: Гётеборггата, 4, набрал номер.
Tea Нильсен не сводила глаз с трезвонящего телефона.
В квартиру Юна она вошла, воспользовавшись ключом, который получила от него.
Где-то здесь есть дырочка от пули, так они сказали. Она поискала и нашла ее — в дверце шкафа.
Тот человек пытался застрелить Юна. Убить его. От этой мысли она разволновалась. Но не испугалась. Иногда она думала, что никогда больше не сможет испугаться, вот так и вот этого — смерти.
Здесь побывала полиция, но задержалась недолго. Кроме пуль, никаких следов. По их словам.
В больнице она слышала дыхание Юна, видела как он на нее смотрит. Такой беспомощный в большой больничной кровати. Достаточно закрыть его лицо подушкой — и он умрет. Ей доставило удовольствие видеть его слабым. Может, учитель у Гамсуна в «Виктории» правильно говорил, что у некоторых женщин потребность испытывать сострадание так велика, что они ненавидят своих здоровых, сильных мужей, что в глубине души предпочли бы мужей-калек, зависящих от их доброты.
Но сейчас она находилась в его квартире, где звонил телефон. Глянула на часы. Ночь. По делам в такое время не звонят. Tea не боялась умереть. А вот звонка испугалась. Наверно, это она, та женщина, о которой ей, как считал Юн, неизвестно?
Она шагнула к телефону. Остановилась. Звонок тренькнул в четвертый раз. После пяти сигналов телефон умолкнет. Она медлила. Пятый звонок. Она быстро сняла трубку:
— Да?
Секунда молчания, потом мужской голос заговорил по-английски:
— Sorry for calling so late.[31] Моя фамилия Едом. Можно Юна?
— Нет. — Она облегченно вздохнула. — Юн в больнице.
— Ах да, я слышал, что сегодня случилось. Я его старый друг, хотел бы навестить его. Он в какой больнице?
— В Уллеволской.
— В Уллеволской?
— Да. Не знаю, как отделение называется по-английски, по-нашему — нейрохирургия. Но у дверей там сидит полицейский, и он вас не пропустит. Понимаете?
— Понимаю.
— Английский у меня… не особенно…
— Я все понял. Большое спасибо.
Tea положила трубку и долго смотрела на телефонный аппарат.
А потом опять взялась за поиски. Они сказали, тут несколько пулевых отверстий.
Администратору в Приюте он сказал, что ему надо отлучиться, и протянул ключи.
Парень бросил взгляд на стенные часы, которые показывали без четверти двенадцать, и попросил его взять ключи с собой. Он, мол, скоро запрет дверь и ляжет спать, а ключ универсальный, подходит к входной двери.
Жгучий мороз набросился на него, едва он ступил за порог. Он наклонил голову и быстро, решительно зашагал прочь. Затея рискованная. Безусловно. Но иначе нельзя.
Ула Хенму, начальник отдела эксплуатации компании «Хафслунн энерги», сидел в операционном зале на Монтебелло в Осло, думая о том, что неплохо бы покурить, и глядя на один из сорока мониторов, установленных в зале. Днем здесь работало двенадцать человек, сейчас, ночью, только трое. Обычно каждый сидел на своем месте, но сегодня вечером все, словно от холода, сгрудились у центрального пульта.
Гейр и Эббе, по обыкновению, спорили о лошадях и скачках. Так продолжалось уже восемь лет, и никому из них в голову не приходило, что можно делать ставки каждому за себя.
Самого Улу куда больше тревожила трансформаторная подстанция на Хиркевейен, между Уллеволлсвейен и Согнсвейен.
— Тридцать шесть процентов перегрузки на Т-один. Двадцать девять — на остальных, от второго до четвертого, — сказал он.
— Господи, ну народ и топит, — сказал Гейр. — Боится закоченеть? Ночь ведь, под перины пора. Сладостная месть в кубе? У тебя что, легкий инсульт?
— Народ тепло убавлять не станет, — заметил Эббе. — В нашей стране денег у людей куры не клюют.
— Все это плохо кончится, — вздохнул Ула.
— Да брось ты. Подкачаем нефти — и порядок, — сказал Эббе.
— Я имею в виду Т-один. — Ула щелкнул по монитору. — Стрелка показывает шестьсот восемьдесят ампер. А емкость рассчитана на пять сотен номинальной нагрузки.
Эббе только успел сказать: «Расслабься!» — и тотчас завыла тревожная сирена.
— Черт! — воскликнул Ула. — Так и есть, полетел. Глянь по списку, вызывай дежурного монтера.
— Смотри, — сказал Гейр. — Т-два тоже накрылся. И Т-три на пределе.
— Бинго! — крикнул Эббе. — Спорим, что Т-четыре…
— Поздно, ему каюк, — сказал Гейр.
Ула взглянул на обзорную карту.
— Ладно, — вздохнул он. — Обесточены нижний Согн, Фагерборг и Бишлет.
— Спорим насчет того, что полетело? — сказал Эббе. — Тыщу ставлю, что кабельная муфта.
Гейр прищурил один глаз.
— Измерительный трансформатор. Хватит и пяти сотен.
— Кончай базар! — рявкнул Ула. — Эббе, звони пожарным, спорим, там горит!
— Согласен, — сказал Эббе. — На две сотни?
Когда в палате погас свет, стало так темно, что Юну показалось, будто он ослеп. Наверно, зрительный нерв повредился от удара, а последствия проявились только сейчас. Однако в коридоре сразу же послышались возгласы, в темноте проступили очертания окна, и он сообразил, что просто нет света.
Скрипнул стул, дверь открылась.
— Эй, ты здесь? — сказал кто-то.
— Да, — отозвался Юн неожиданно тонким голосом.
— Я пойду гляну, что стряслось. Не отлучайся, ладно?
— Ладно, только…
— Да?
— У них разве нет аварийного генератора?
— Думаю, есть. В операционных и в интенсивной терапии.
— Понятно…
Слушая удаляющиеся шаги полицейского, Юн смотрел на зеленый сигнал «Выход» над дверью. Это снова вернуло его мысли к Рагнхильд. Тогда все тоже началось в темноте. После ужина они вышли в ночной Фрогнерпарк, остановились на безлюдной площадке перед Монолитом и стали смотреть на восток, в сторону центра. И он рассказал ей ходячую историю про то, как Густав Вигеланн, чудаковатый скульптор из Мандала, согласился украсить парк своими скульптурами при условии, что парк будет расширен и Монолит будет стоять симметрично окружающим церквам, а главные ворота будут смотреть прямо на Ураниенборгскую церковь. Когда же представитель муниципалитета заявил, что парк не передвинешь, Вигеланн потребовал передвинуть церкви.
Все это время она серьезно смотрела на него, а он думал, какая эта женщина сильная и умная, прямо страшно становится.
«Я замерзла», — сказала она, кутаясь в пальто.
«Может быть, вернем…» — начал он, но тут она положила ладонь ему на затылок и подняла к нему лицо. Никогда он не видел таких удивительных глаз, как у нее. Голубые, почти бирюзовые, с такими яркими, чистыми белками, что бледная кожа казалась смугловатой. И он поступил как всегда — ссутулил спину, нагнулся. И тотчас ее язык скользнул ему в рот, влажный, горячий, настойчивый, мистическая анаконда, извивающаяся вокруг его языка, ищущая нёбо. Он ощутил горячее прикосновение прямо сквозь толстую шерсть фретексовских брюк, когда ее рука с поразительной точностью легла на определенное место.
«Ну же», — шепнула она ему в ухо, поставив ногу на ограду, он опустил глаза и, прежде чем высвободился, заметил проблеск белой кожи там, где кончался чулок.
«Не могу», — пролепетал он.
«Почему?» — простонала она.
«Я дал обет. Господу».
Она посмотрела на него, поначалу с недоумением. Потом глаза подернулись влагой, и она тихонько заплакала, уткнувшись головой ему в грудь и повторяя, что никогда не думала, что снова найдет его. Он не понял, о чем она, но погладил ее по волосам — вот так все и началось. Встречались они всегда у него на квартире и всегда по ее инициативе. Первые разы она еще пыталась вынудить его нарушить обет целомудрия, правда не слишком настойчиво, однако затем и ей словно бы понравилось лежать рядом в постели и просто ласкать друг друга. Время от времени, по непонятным ему причинам, она вдруг приходила в отчаяние и твердила, что он должен бросить ее. Говорили они мало, но его не оставляло ощущение, что воздержание лишь крепче привязывает ее к нему. Их свидания резко прекратились, когда он встретил Tea. Не столько потому, что он не хотел видеться с Рагнхильд, сколько потому, что Tea хотела, чтобы они обменялись запасными ключами от своих квартир. Это, мол, вопрос доверия, и он не нашелся, что возразить.
Юн поворочался на больничной кровати, закрыл глаза. Лучше бы заснуть. Заснуть и забыть. Если получится. Он уже погружался в дремоту, когда словно бы почувствовал дуновение. Инстинктивно открыл глаза, повернулся. В тусклом зеленом свете значка «Выход» увидел, что дверь закрыта. Пристально вглядываясь в тени, затаил дыхание и прислушался.