Поставив поднос на столик, Зина подошла к окну и открыла форточку. Барышня была хороша: высокая, стройная, с косой челкой и с налетом мужской грубости в манерах.
– Никотин способствует мозговой деятельности, но не табачный дым, это я вам как врач говорю.
Она подошла к Истомину и встала напротив него, с любопытством разглядывая морского лейтенанта.
– Нашего полку прибыло…
Истомину пришлось встать. Не зная, с чего начать, он посмотрел на Лаврова, который ехидно улыбался и гонял ложкой чаинки.
– Вы нас представите друг другу, Владимир Николаевич? – Истомин почувствовал, как захрипел у него голос – первый признак того, что Зина ему была симпатична.
– Нет смысла утруждать господина Лаврова. – Зина протянула руку. – Каплан, специалист по криминалистике, а точнее, по дактилоскопии. До этого работала в Саранске судмедэкспертом при уездном отделении полиции. А вы, я так понимаю, лейтенант Истомин – дружок и сослуживец господина Муромцева, того самого смутьяна и дебошира, который устроил драку в доме господина Слизнева.
Эта фраза окончательно выбила Истомина из колеи.
– Я не понял? – Он на самом деле не понял, откуда ей было известно то, что произошло три месяца назад. – Вы следили за мной?
Она сделала шаг – и ее груди коснулись начищенных пуговиц на его мундире. От нее пахло духами и тем самым ежевичным вареньем. У Истомина перехватило дух.
– Нет, Николай! За вами никто не следил. Я служу у Слизнева горничной, и у меня хорошая память. Кстати, у меня сегодня выходной! А у вас какие планы на вечер? – Зина кокетливо наклонила голову, откровенно рассматривая смутившегося Истомина.
За Истомина ответил Лавров:
– Никаких, но раньше восьми вечера я его не отпущу. – Лавров протянул чашку Истомину. – Действительный статский советник Слизнев оказался в сфере наших интересов, и его взяли в разработку, а через неделю яхта «Штандарт» бросила якорь напротив Адмиралтейства, и компания из трех морских офицеров отправилась кутить на Невский. Вот тут ваш товарищ и встретил свою подругу детства, а по совместительству жену Слизнева. Что было дальше, вы знаете.
Истомин знал, что было в тот день. Знал и ругал себя за то, что не остановил Муромцева. Особенно за то, что пошел на поводу у Берга, бросившего вслед уезжающему Алексею роковую фразу: «Сам разберется». Вот и разобрался.
– Вы знаете, Николай, вашему другу надо поставить памятник.
Истомин был удивлен.
– Это еще зачем? – получилось как-то грубо и недружелюбно по отношению к Муромцеву, но зато по существу.
– Дело с избиением господина Слизнева попало в прессу и привлекло к его персоне повышенное внимание. Ему пришлось уйти в тень, и он почти три месяца не имел никаких контактов со своими японскими друзьями. Они стали нервничать по этому поводу и наделали массу глупостей, включая посещение Арсения Павловича на дому и приватные разговоры у него в кабинете. Так что я снимаю шляпу перед вашим другом. Кстати, где он сейчас?
– Я думаю, что в Порт-Артуре.
– Порт-Артур…
Лавров встал и подошел к столу, а Зина подмигнула Истомину и направилась к двери, грациозно покачивая бедрами.
– О чем это мы с вами говорили?
Лавров был в ступоре, так же как и Истомин, не сводивший взгляда с ее фигуры. И только после того как закрылась дверь, Николай смог выдавить из себя:
– О Порт-Артуре.
После этих слов к Лаврову вернулось хладнокровие.
– Насколько я знаю, два последних месяца вы брали уроки китайского языка у профессора Ярославского. И изрядно преуспели.
– Не знаю почему, но мне показалось, что этот язык вскорости станет для меня вторым родным.
– Два дня назад в Порт-Артуре был убит наш поверенный, коллежский регистратор Антон Павлович Некрасов. И мы накануне войны остались, так сказать, без глаз и без ушей. Так что, Николай Афанасьевич, позвольте вам зачитать рапорт о назначении вас начальником отдела контрразведки в Южной Маньчжурии со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Глава 11 Петербург. Август 1903 г
Якорные цепи проскочили через клюз, и ровно в полдень под грохот орудийного выстрела с Петропавловской крепости оба якоря коснулись воды. Пробив толщу Невы, они упали на дно, подняв тонны морского грунта и извещая всех, что двухнедельное путешествие окончено.
Матросы с борта яхты кинули швартовы на причал, там их подхватили и ловко накрутили на кнехты. Яхта в последний раз дрогнула, и замерла, намертво притянутая к причалу.
На грот-мачте взвился императорский штандарт, и оркестр грянул гимн. В этот момент из-за туч прорвалось солнце, заливая город светом. Был летний воскресный день. В церквях только что закончилась праздничная литургия, и со всех колоколен над городом понесся радостный перезвон.
Вот как совпало.
Я поднял к фуражке руку, затянутую в белую лайку, и, вывернув голову, устремил свой полный обожания и почитания взор в сторону императорских апартаментов, откуда не спеша в сопровождении супруги, дочерей и многочисленной свиты вышел Николай II.
Не успела подошва императорского штиблета щелкнуть по надраенной палубе, как наш командир, срывая голос, отдал команду на равнение.
– Смирно! Равнение на императора-а-а! – кричал он, растягивая слово «императора» на невероятную длину звукового диапазона.
Николай II улыбался. Последние три дня он пребывал в отличном расположении духа. Шутил, играл с детьми и всячески поощрял матросов, раздавая им маленькие перламутровые иконки с изображением собственной персоны.
Отдых в Варяжской бухте, хорошие новости с Дальнего Востока от Алексеева и принятое решение о смещении министра финансов Витте не оставили следов от депрессии, в которой он пребывал с момента начала переговоров между Россией и Японией о разделе сфер влияния.
Николай II с супругой и дочерьми, отделившись от свиты, подошли к команде. Сияя, как пасхальное яйцо, выставив грудь, увешанную орденами и медалями, Карл Францевич шагнул навстречу государю.
– Ваше Императорское Величество, разрешите…
– Полно вам, Карл Францевич, – император махнул рукой, – все это лишнее.
Я знал, что Николай II был либералом и там, где этого не требовал этикет, спускал на тормозах всякую субординацию по отношению к своей персоне.
– Путешествие прошло прекрасно. – Он чуть повернулся к жене и кивнул, как бы приглашая ее к продолжению монолога. – Не правда ли, дорогая?
Александра Федоровна поправила сползающую с ее локтя руку императора и улыбнулась:
– Незабываемо. Просто прелесть. Дети, похлопайте господам.
Княжны только этого и ждали. Смеясь и задорно хлопая в ладоши, они стали бегать по палубе и ловить друг друга.
– Ну, полно вам. Ольга, Татьяна прекратите немедленно.
Детей переловили няньки, и я слышал, как старушка в чепчике шипела кому-то в ухо, что так себя не ведут девочки из приличной семьи. Я улыбнулся, представив себе неприличную семью нашего императора.
И тут произошло то, чего я никак не ожидал.
– А вот и наш герой.
Император подошел и остановился возле меня. Натянутый, как пружина, с рукой у козырька, я стоял, словно оловянный солдатик, не смея даже моргнуть.
– Здравствуйте, Алексей Константинович.
Вот тебе, бабушка, и крюк с веревкой. Он запомнил мое имя, и теперь меня ждут темные казематы и пыточных дел мастера Михайловского замка. А может, что и похуже – за то, что я прервал почти на восемь часов романтическое путешествие его величества из Ревеля к берегам Финляндии.
– Ваш поступок достоин поощрения, лейтенант. – Император повернулся и поманил рукой адъютанта.
Скрипнув сапогами, адъютант метнулся к нам, на ходу доставая бархатную коробочку.
– Орден сутулого. – Истомин, стоящий сзади, хмыкнул и ткнул меня пальцем в спину.
Это был не орден. Это были именные часы из серебра с позолотой и циферблатом в виде земного шара. На крышке красовался семейный портрет всех членов царственной фамилии. Кроме всего, на часах красовалась дарственная надпись: «Лейтенанту Алексею Муромцеву, честно выполнившему свой долг. С уважением, Николай II, Романов», – и дата.
Надпись, как я потом узнал, делал личный гравер императора, который в числе полусотни слуг, балалаечников и стюардов всегда был поблизости от государя.
* * *Дождавшись, когда эскорт автомобилей, увозящий монарших особ, отъедет подальше от яхты, Карл Францевич снял фуражку, вытер вспотевший лоб и сказал просто и без прикрас:
– Господа офицеры! Вы заслужили этот вечер. Прошу всех не опаздывать утром на службу.
Оркестр грянул бравурный марш, и для нас наконец-то наступило воскресенье.
– С тебя шампанское, – обращаясь ко мне, закричал Истомин.
Пока мы пререкались, что это не орден, а часы не обмывают, Берг поймал ямщика. Подталкивая нас в спины, усадил в подкатившую пролетку, прыгнул сам, крикнул:
– Гони на Невский, там разберемся!
– Гони на Невский, там разберемся!
* * *Едем в «Карамышев», чтобы отметить награждение. Истомин оказался прав: наградные часы, как и оружие, наравне с орденами и медалями заносятся в формуляр, и ты официально числишься награжденным.
Солнце разогнало прохладу, которую все утро тянуло с залива, и на улице стало жарко. Я снял фуражку, наслаждаясь летом, которого я практически не видел.
В Александрийском саду играл оркестр, молоденькие курсистки в белых платьицах и точно таких же шляпках, покручивая зонтики, прогуливались по тенистым аллеям. Вокруг них бегали истомленные жарой моськи и звонким лаем отгоняли назойливых женихов из числа студентов. С лотков продавали пряники, пирожки и мороженое, тут же бродили разносчики сладкой воды и бегали мальчишки, выкрикивая заголовки газетных новостей.
Берг достал очередную бутылку шампанского и ловко выбил из нее пробку. Пришлось отбирать у него «Мадам Клико», мотивируя тем, что у нас заказан столик в ресторане и там, кроме перепелок и осетрины, будет еще водка. На что Берг состроил гримасу и в ожидании, когда на горизонте появится ресторан, переключился на Истомина, терроризируя его насчет рапорта, который тот подал два месяца назад.
– А что, Истомин, ты на самом деле подал рапорт о переводе, или это слухи, распространяемые твоими поклонницами? – Физиономия Берга приобрела грустное выражение.
То, что Истомин собрался уходить с флота и что это серьезно, знали только я и Берг. Он не любил распространяться на эту тему по двум причинам: суеверие и природная скромность. Как-то случилось, что на «Штандарте» у нас сложился свой триумвират: я, Берг и Истомин. И, несмотря на то что Берг был на семь лет младше нас, мы с Истоминым приняли его, не замечая разницы в возрасте и в чинах.
– Отсюда прямой путь во флигель-адъютанты, а там что? – не унимался мичман, стараясь расшевелить Истомина.
Николай молчал, провалившись после бутылки шампанского в свои потайные мысли. Пришлось вмешаться, чтобы не создалось впечатление, что он Берга игнорирует.
– Отстань от человека, не видишь – он медитирует. Это как любовь с первого взгляда.
– Дурак ты, Истомин, – подвел мичман итог и все же хлебнул шампанского, выхватив бутылку у меня из рук.
Ямщик выругался и натянул поводья, уводя пролетку от удара. Прямо перед нами из переулка на рысях выскочила пара гнедых, тащившая за собой расписную карету. Не обращая ни на кого внимания, сидящий на козлах кучер лихо гикал, подстегивая лошадей.
– Может, ему морду набить? – оживился Истомин, выведенный из ступора этим происшествием.
– Он тут ни при чем, – я вспомнил, что не курил с того самого момента, как рука императора коснулась моей ладони, вкладывая в нее подарок, и достал сигарету. – Это не кучер, это барин хамит, возомнив себя цесаревичем.
– Ну так давай вытащим его из кареты и намнем бока. – Берг решил поддержать добрый посыл Истомина.
– Вы только представьте, господа, как это будет выглядеть со стороны. Три здоровенных лба в форме морских офицеров вытаскивают из кареты старика в поеденном молью сюртуке и его старуху в вязаном чепчике… И начинают дубасить.
Картина была воистину достойна кисти передвижников, и мы разразились гомерическим смехом. Подрезавшая нас карета проехала метров триста и встала возле аптеки.
– Я хочу посмотреть, что это за гусь. Останови! – Берг был граф. Внутри него сидело желание всегда быть на одну ступеньку выше, чем все вокруг. Он с этим боролся, но стремление доминировать иногда вылезало на поверхность и давало о себе знать. Добрый и милый малый страдал от этого.
Ямщику не надо было два раза повторять, и пролетка встала как вкопанная.
Из той кареты, что стояла впереди нас, вышел мужчина лет пятидесяти пяти с легкой сединой на висках. Он обошел карету, открыл дверь и подал руку своей спутнице, помогая ей спуститься на прогретую августовским солнцем мостовую.
Я смотрел – и не мог поверить. Не мог ошибиться. Не мог обознаться. Это была она. Повзрослевшая и похорошевшая. Не девочка, не барышня, а дама, прекрасная и обаятельная. В легком кашемировом пальто с корзинкой на локте и во французском берете, небрежно надвинутом на затылок, стояла Катя, о чем-то разговаривая с седовласым мужчиной. Развернулась и пошла в аптеку, а мужчина остался ждать возле входа. Она не прошла, она проплыла те метры, которые отделяли карету от входа в здание. Тонко звякнул колокольчик, и хлопнувшая дверь поглотила ту, которую я не видел почти двадцать лет.
* * *Спрыгиваю с пролетки и бегу к цветочнице, торгующей на углу полевыми ромашками. Хватаю букет и, не дожидаясь сдачи, лечу к аптеке. Боже, что я делаю?! Наверное, это ее муж. Но я не мог совладать с собой, чтобы не увидеться с ней. В детстве мы слишком много дней провели вместе и слишком мало после того, как детство кончилось.
Отец писал мне в училище, что она с матерью уехала из уезда. Тогда я лишь строчкой обмолвился о ней, сожалея, что все так вышло. Учеба занимала меня больше, чем любовь. Что было потом, я не знал: ходили слухи, что Катя поступила в Казанский университет на медицинский факультет, а потом вышла замуж за чиновника, но это были лишь слухи.
Наверное, это он. Тот самый чиновник, вытащивший свой самый счастливый билет.
Прохожу мимо мужчины и толкаю дверь в аптеку. Над головой звенит колокольчик. Я не слышу его, я вообще ничего не слышу и не вижу вокруг. Только ее…
Стоящую в полумраке среди запахов микстур и лечебных трав.
Ее муж смотрит в окно и видит меня с букетом в протянутой руке. Если он не дурак, то даст нам пять минут, чтобы поговорить, и потом мы расстанемся еще лет на двадцать. Достаточно, чтобы состариться и потерять друг к другу интерес.
Он дурак!
Мне потом рассказывал Истомин, как ее муж хлопнул крышкой часов, побагровел и двинулся к аптеке.
Когда он вошел, я держал ее за руку. Мы смеялись и вспоминали, как ночью со свечами пошли на погост и напугали до полусмерти конюха, гнавшего лошадей мимо кладбища.
– Боже, Катя, как вы похорошели, – кажется, я повторил эту фразу раз десять.
Звякнул колокольчик, и Катя подняла голову. Румянец спал с ее лица.
– Ой! – Она убрала руку. – Это мой муж.
К нам подошел тот самый мужчина, что помог ей выйти из кареты.
– Я удивлен, мадам! Столь открытый флирт с незнакомцем меняет мое мнение о вас.
– Арсений, не стоит злиться. Лучше познакомьтесь.
Катя показывает на мужа, а потом на меня.
– Мой муж – Арсений, а это друг детства Алексей Муромцев. Мы вместе росли.
– Очень приятно.
Не знаю, но мне показалось, что он лукавит.
– Слизнев Арсений Павлович, – он протянул руку, – действительный статский советник и член особого комитета по делам Дальнего Востока.
Ладонь была крепкая и жесткая: природная сила не обошла этого человека.
– Лейтенант Муромцев, – я представился.
Я никогда не забуду его взгляд. Что-то в нем было особенное: злость, презрение, надменность, покровительство… Нет, все не то… Скорее всего, это был взгляд человека, подозревающего всех и во всем, а последствия я бы назвал ожогом.
– Если хотите, приходите к нам в следующую субботу. У нас дом на Васильевском острове, там и продолжим общение. А сейчас извините… Нам пора, – он согнул руку, предлагая жене подхватить его под локоть и немедленно покинуть мое общество.
– Да! – Кате было неудобно за мужа, так грубо прервавшего наше общение. – Приходите к нам, Алексей, только обязательно, я буду ждать.
Они ушли, а я стоял и смотрел в окно, как минотавр уводит ангела. Вот он помог ей сесть в карету, сел сам и обернулся в мою сторону, пожирая меня взглядом, полным ненависти. И тут я понял, что сквозило в его взгляде: ревность.
Именно ревность заставила его вырвать у нее букет и швырнуть его на мостовую. Именно ревность подняла его тяжелую руку и опустила на хрупкое существо, не давшее ему ни малейшего повода к такому поведению.
Я бы не назвал это ударом тока, это была молния, пронзившая меня насквозь и испепелившая все чувства, кроме одного – чувства справедливости. Никто не имеет права бить женщину, кем бы она ни была, что бы она ни сделала.
Право сильного – бросить вызов сильному и простить слабого.
Глава 12 Станция Мациевская. Январь 1904 г
В заиндевевшее окно с трудом пробивалось тусклое январское солнце. В купе был полумрак, пахло дымом и особым станционным запахом, настоянном на смеси креозота, соснового леса и золы, которую проводники ссыпали с вагонов прямо под насыпь. Запах был стойким и проникал даже сквозь плотно прикрытые окна и двери.
Где-то в глубине вагона гудела печь, и треск горящих поленьев, доносившийся до Катиного слуха, напомнил ей что-то из далекого детства. За окном послышались голоса и раздался тонкий мелодичный звон, характерный только для сильных морозов: обходчики проверяли своими молоточками тормозные бухты. Звякнули, наполняя окружающий мир переливами камертона, и пошли дальше, хрустя по снегу валенками.