– Хорошо, Валерий Сергеевич.
– Что там наш больной, еще не помер?
Шутки у него были солдатские. Наверное, так и надо себя вести, когда каждый день кому-нибудь что-нибудь отрезаешь.
– Да нет. Но мается сильно.
– Его побрили?
– Все в лучшем виде: и побрили, и клизму сделали. Так что не волнуйтесь…
«Не обосрется, – мысленно добавила Катя и улыбнулась. – Кошмар. Вот это я попала», – подумала она и встала.
* * *После операции сидели в комнате для персонала и пили спирт. За окном были сумерки, но уже проступили звезды, и луна сияла, словно начищенный пятак, повиснув над Ястребиной горой. Под окнами дворник шуршал лопатой, сгребая падающий снег.
Заславский полчаса назад взял слово и не мог остановиться. Он нахваливал и нахваливал Катерину, все больше и больше вводя ее в краску. Все остальные и не думали прерывать говоруна. Они знали за ним такую особенность, и когда шеф брал слово и начинал речь, все дружно выпивали, не дожидаясь ее окончания. То же самое пришлось сделать и Кате, и теперь она, раскрасневшаяся, сидела за столом и слушала дифирамбы в свой адрес.
Кроме Кати и Заславского, в комнате были: доктор Полянский, Тамара – старшая медсестра, Надежда Петровна – фельдшер в хирургии и два санитара: Сазонов – здоровяк-артиллерист и Мишенька – юноша лет двадцати в пенсне и с чахлой бородкой. За бородку и пенсне все звали его Чеховым, но он не обижался.
Заславский был краснобаем и умел с юморком рассказать о том, как прошла операция. А прошла она на удивление весело, по его мнению и по мнению окружающих.
– Я ему говорю: «Федотов, прекрати трястись, ты матрос или тряпка?» – а он стучит зубами и не может ничего выговорить. «Ня» да «ня». А что «ня» – не пойму. Полчаса не можем успокоить его, и обезболивающее не действует или уже не действует. Здоровый бык, а трусоват. Что делать, говорю, Николай Семенович? – Заславский кивнул на Полянского. – Время, говорю, пошло на минуты. Обширный абсцесс, температура за сорок, боли страшные. А как резать – трясется матросик и все. Может, спирта ему дать, грамм триста? – это мне Полянский подсказал. Жалко спирт, а куда деваться. Я и говорю: «А влейте-ка ему, Екатерина Андреевна, в рот стакан спирта, а то он трясется весь и, не ровен час, инфаркт еще будет». Спирт, правда, разбавленный был. И протягиваю ей стакан. А она говорит: «Подержите его». Ну мы с Полянским, как идиоты, взяли матроса за плечи и держим. А она залпом себе в рот спирт вылила – и с плеча в челюсть как даст Федотову! Он и вырубился. А она и говорит: «Я, господа, тоже трясусь, и инфаркт мне ни к чему. Так что извините». Глядим мы с Полянским на Федотова – а он в нокауте. Короче, вскрыли, почистили – и в палату. Так он только через час очнулся. А потом все челюсть свою трогал и на голову жаловался. Мол, болит, говорит. А Тамара ему объясняет, что это от обезболивающего. «А челюсть что болит?» – не унимается Федотов. «Обезболивающее на вас так действует», – отвечает ему Тамара, а сама хихикает.
Дружный смех заглушил последние слова Заславского.
Самое главное он, конечно, опустил. Это было не интересно, скучно и рутинно. Это была работа хирурга. Зачем рассказывать, как Полянский вскрыл брюшную полость? Как Катя ловко перехватила пинцетом аппендикс, отсекла и вывалила в тазик, установленный на животе Федотова, не дав разорваться и вытечь в брюшную полость гнойной массе? Как отрезали и шили ткани, как чистили, как Катя накладывала шов, и не было в ее руках той трясучки, что была в кабинете, когда Заславский предложил ей ассистировать? Завотделением не надеялся на нее, и Полянского он позвал вторым номером. Но то, что показала Екатерина Андреевна, можно было назвать чудом. Семь лет не держать в руках скальпель, пинцет, иголку, не видеть крови и внутренностей пациента – и при этом не сомлеть. И при этом принять стакан разведенного спирта. Она настоящий врач.
– Я скажу так! Екатерина Андреевна – доктор от Бога, и я рад, что в нашем коллективе появился такой замечательный специалист, профессионал и просто хороший человек.
– Не брезгающий выпить с нами, санитарами, – это сказал Мишенька, студент, присланный из Владивостока на практику.
– Ура!
Звон стаканов и дружный крик всполошили дворника, в обязанности которого входило следить за тишиной в больнице после отбоя. Легонько стукнул в стекло костяшками пальцев. Окно было открыто, и рама чуть колыхнулась, поднимая занавеску. Увидев, что гуляют господа доктора, он потянул на себя раму и прикрыл окно.
* * *Узнав, что постоялица служит доктором, Иваныч поднял цену за комнату на пятьдесят копеек. Он не хотел прослыть скрягой и поэтому слазил на чердак и спустил оттуда еще одну перину и подушку. Все это добро он вручил Кате с напутственными словами: «Чтобы бока у докторши не болели». В комнате появились фиалки в горшках, а на пол жена Иваныча, китаянка Ли, постелила половичок.
По иронии судьбы в тот самый день, когда Катя приехала в город, крейсер «Варяг» пришел в Порт-Артур. В тот самый день, когда Заславский испытывал Катю, крейсер покинул Порт-Артур и взял курс на Корею. В Порт-Артуре он простоял пять дней: два – на внутреннем рейде, возле бочки, принимая уголь и провизию, еще три дня – на внешнем рейде, где догружал боезапас, воду и трубки для котлов.
Итого пять дней.
Их бы хватило сполна, если бы Катя знала, где служит Алексей, а Алексей знал, где сейчас Катя. Но в жизни нет сослагательного наклонения.
* * *Катя не знала о том, что Муромцев служит на «Варяге». Она вообще не знала, к какому кораблю и в качестве кого он приписан. Здесь ли он или во Владивостоке.
В штаб эскадры она вырвалась только после Нового года. Сменившись с дежурства, не пошла домой, а сразу отправилась в Новый город, где располагалось здание штаба. Чем ближе она подходила, тем сильней было ее нетерпение. Тем чаще билось ее сердце. На глазах заблестели слезы – слезы радости от того, что она скоро увидит его. Ей казалось, что стоит только войти в здание и спросить, где служит Муромцев – и все закричат в один голос: «А вон на том крейсере, который стоит у причала», – и она понесется туда, словно ветер. И там найдет Алексея и прижмет к себе.
– Я скажу ему: я твоя. Твоя навек, навсегда, на всю жизнь. Я люблю тебя, – закричала она и, не выдержав, побежала к зданию, на крыше которого развевался Андреевский флаг.
Через неделю пришло разочарование. Господа в штабе не желали ворошить картотеки и копаться в списках, выискивая матроса с фамилией Муромцев. На ее запросы отвечали: «Укажите название судна, должность, звание». А все письма, поданные на имя начальства, спускались вниз с резолюцией: «Оказать содействие».
И все повторялось заново: «Укажите название судна, должность, звание». «Оказать содействие!»
Катя ничего этого не знала. Истомин в Петербурге сказал, что Муромцева разжаловали до матроса какой-то там статьи, а какой – Катя не запомнила и о специальности ничего не знала. Она вообще ничего не знала о последних годах Алексея.
Однажды, стоя перед капитаном третьего ранга, она вспомнила, что Алексей служил механиком на императорской яхте, но она побоялась сказать: а вдруг это навредит Алексею? В очередной раз получился пшик, и Кате стало жалко себя. Проехать десять тысяч верст, чтобы столкнуться с непониманием и бессердечностью…
Но, как уже было однажды, хорошие люди встретились у нее на пути. Видя ее слезы, к ней как-то подошел немолодой матрос, служащий сторожем при штабе. Он и дал ей надежду. Сторож любил выпить и за поллитровку согласился выдавать ей на ночь одну или две коробки с послужными списками. У него были ключи от архива, и он просто брал коробку с полки и выносил из здания. Встречались они вечером. Катя передавала бутылку, а сторож – коробку. Утром коробку она возвращала.
За ночь ей предстояло просмотреть более пятисот карточек, выискивая Муромцева. Первая проблема была в том, что фамилии не были систематизированы по алфавиту. А вторая – в том, что она слишком много тратила времени на дорогу. Больница была расположена посередине между штабом и ее квартирой. И Катя с разрешения Заславского перебралась в больницу, где во множестве пустовали комнаты-палаты.
Узнав о намерении съехать, хозяин комнаты сбросил рубль, но это не смогло изменить ее решения. Цена для нее была уже не важна. Для нее важным было время. Время, которое она потратит на всю картотеку флота: «Петропавловск», «Полтава», «Севастополь», «Ретвизан», «Победа», «Пересвет», «Цесаревич», «Баян», «Паллада» и еще десятки крейсеров и миноносцев. От этого захватывало дух, если думать о мощи российского флота. У нее же замирало сердце, когда она представляла, что ей придется потратить на это несколько месяцев.
Стемнело, когда она свернула за угол здания штаба. Где-то далеко лаяли собаки. Катя пошла по тропинке к мостику через незамерзающую Лунхе. В сумке лежала коробка с послужным списком броненосца «Полтава».
Чтобы не сойти с ума от бессонных ночей, она стала напрашиваться на ночные дежурства, а днем спать. Между операциями и обходами она листала списки, выискивая своего любимого. Через неделю о «причуде новой докторши» узнала вся больница, и по возможности все стали ей помогать. Коробку делили на три-четыре части между персоналом и потрошили ее, выискивая никому не известного матроса, который прибыл в конце декабря в Порт-Артур. В том, что он приехал в Порт-Артур, не было никаких сомнений. Доктор Полянский выудил в штабе списки пополнения, прибывшего на пароходе «Аргунь», и в них был матрос второй статьи Алексей Муромцев, а вот куда он потом делся – этого не знал никто.
* * *Стукнула дверь, впуская морозный воздух. В комнату вошла Надежда Марковна – пожилая санитарка, дежурившая вместе с Катей. На ней было драповое пальто, из-под которого торчал белый халат. Волосы прикрывала белая косынка с красным крестом, а на согнутых руках она держала стопку березовых поленниц. Обила снег с валенок и с грохотом ссыпала деревяшки возле печи. Марковна присела рядом с печуркой, открыла дверцу и сунула туда пару чурок. Посмотрела, как огонь с неохотой пожирает промерзшее на морозе дерево, оставила незакрытой дверцу печи, встала и подошла к Кате.
– Ну, что «Полтава»? – Марковна расстегнула пуговицы и сняла пальто.
– Не числится. Я все думаю: а вдруг нет его здесь?
– А где же он?
– Во Владивосток отправили, назад в Кронштадт, в Севастополь перевели. Да мало ли куда могут матроса отправить.
– Эх, Катерина-Катерина!
Катя подняла голову и посмотрела на Марковну. За последнее время тоска измучила и иссушила молодую докторшу.
– Я сюда и приехала-то ради него, а увидеться не можем.
– Да найдется он. Как говорила моя бабка: «Не для того нашла, чтобы потерять».
– Дай-то Бог!
Катя и Марковна замолчали, смотря на языки пламени, прыгающие в печурке. В комнату вошел Полянский и протянул пачку листов.
– Здесь его нет.
Катя забрала списки и сунула их в коробку, вздохнула и зачем-то пододвинула к себе.
– Вы ничего не заметили? – Полянский кивнул в сторону окна.
– Нет, а что?
– Собаки не лают.
Они прислушались. На улице в самом деле была идеальная тишина. Марковна перекрестилась, встала и пошла к иконке, возле которой чуть теплилась лампадка.
– Тревожно как-то на душе, как перед грозой, – доктор открыл шкафчик и вынул оттуда банку со спиртом. Понюхал, передернулся и налил в стакан.
Катя посмотрела на часы. До утра было еще три часа. Обычно она выходила в пять, чтобы к шести быть возле штаба.
– Зря вы, Николай Семенович, неразбавленный спирт пьете. Нутро сожжете и язву заработаете.
– Зато вся дрянь в кишечнике сдохнет, а там ее о-го-го сколько. – Полянский поднял стакан и посмотрел на свет. – Кстати, и вам советую. Воздух тут гнилой, и вода дрянная.
Одним залпом выпил содержимое и занюхал рукавом.
– Возле печки картошка в мундирах.
– Премного благодарен.
Доктор дошел до печки и присел возле чугунка. Развязал полотенце, которое было призвано сохранять тепло, и вынул ароматно пахнущую картофелину.
– А соль есть?
– На окне.
Пришлось идти к окну.
– Что читаете, Екатерина Андреевна? – крикнул он, отдергивая занавеску.
Катя подняла книгу. Это был справочник по военно-полевой хирургии.
– Серьезный труд. Ну и как он вам?
– Скучновато и терминов много.
– Ничего, разберетесь. У вас, Екатерина Андреевна, дар.
– Спасибо! – Катя чуть смутилась и опустила глаза.
«Боже, какая красота. Она ангел во плоти», – думал Полянский, чувствуя, что запал на Катю. И, несмотря на то что помогал ей в поисках ее жениха, внутренне он не желал их встречи. Он хотел, чтобы Муромцева отправили назад в Кронштадт, списали на берег, произвели в офицеры и перевели в Россию. Куда угодно, только подальше от Порт-Артура и от Кати.
От грез его отвлек грохот шагов на крыльце. Кто-то довольно громко высморкался, обил снег с сапог и толкнул дверь. Скрип петель вызвал нестерпимое желание посмотреть на часы: ходики показывали два часа ночи. То, что эти шаги не несли ничего хорошего, Полянский понял сразу и потянулся за еще одной порцией спирта.
В дверях вырос казак.
– Сшибешь, леший, – только и успела крикнуть Марковна, отстраняясь от него.
На казаке была мокрая шинель и клочковатая от дождя папаха.
– Ваше благородие, дохтура бы нам.
– Еремеев, что еще у вас там стряслось? – Полянский налил спирт в стакан и стал не спеша чистить картошку, аккуратными лоскутами спуская с нее «одежку».
– Есаула нашего лихоманка скрутила. Мокрый весь, бредить уже начал. Как бы к утру не преставился.
– Там что, дождь? – Марковна с подозрением осмотрела Еремеева и даже пощупала его мокрую шинель.
– А черт его знает, то ли дождь, то ли снег. Сыпет мгла какая-то.
– А я вот выходила – не было дождя, – сказала Марковна, и, словно в ответ на ее недоверие, по стеклу застучали капли.
Ляодунский полуостров и его южный отросток в виде Квантунского полуострова, на котором, собственно, и стоял Порт-Артур, были подвержены южным ветрам в любое время года. И часто минусовая температура за сутки поднималась выше нуля, и зима тут же превращалась в весну. С капелями и мокрыми дождливыми вечерами. А потом опять приходили северные ветры – и с ними возвращались морозы, и все вставало на свои места. Единственное, что было всегда неизменным, – это залив: он не замерзал.
Казак потоптался у двери и вздохнул.
– Ну так что передать есаулу?
– Я схожу, Николай Семенович. – Катя встала из-за стола, поправляя сползающую шаль.
– Сделайте милость, Екатерина Андреевна. А заодно и попрактикуетесь в вопросах тропической лихорадки.
– Вы думаете, это она?
– Ну а что же еще?
* * *На улице в самом деле сыпал мелкий дождь, превращая некогда белые окрестности в грязно-черные. Небо было затянуто темными, почти свинцовыми тучами. Весь мир словно провалился в преисподнюю. Было сыро, промозгло и грязно. Пахло сырым сеном, мокрым деревом и тиной. Лысые макушки гор нависали темными громадами над городом.
Обогнули старый док, построенный еще китайцами, и пошли вдоль Восточного бассейна. Где-то в глубине темного лимана всплеснула рыба, запутавшись в сетях. Что-то упало в воду – и опять тишина. Только шелест дождя и окрики часовых. Катя с Еремеевым миновали штаб крепости, армейский госпиталь и, перейдя по жердочке через безымянный ручей, через триста метров, свернули к крепостному валу и пошли вдоль него в сторону китайского квартала. На бастионах темнели силуэты береговых орудий, возле которых мокли часовые.
– Далеко еще?
– А вон за конюшней.
Катя думала о том, что сделала большую ошибку, согласившись пойти с казаком. В тот момент на нее нахлынул какой-то невиданный порыв, будто кто-то подтолкнул ее пойти с Еремеевым. И она пошла, совсем забыв про коробку с «Полтавы», которую должна была вернуть к утру.
– Темно-то как.
– Был приказ загасить огни в целях конспирации.
– Война будет?
– А я почем знаю. Наше дело небольшое. Скажут воевать – будем воевать. Скажут не воевать – не будем воевать.
Философия Еремеева была понятна Кате: казак он и на пашне казак, всегда при сабле и при копье. Она сама была из казачьего рода – только предки ее были рязанскими казаками, и было это лет пятьсот тому назад, а этот забайкальский или донской. Других она просто не знала.
Возле резного деревянного крыльца Еремеев подхватил Катю под локоть, не дав споткнуться о выступающий порог.
– Осторожно, доктор, здесь ступенька.
Катя, поддерживаемая казаком, вытерла сапоги о мокрую траву и поднялась на крыльцо. Дверь в дом была приоткрыта, и до ее слуха донесся приглушенный стон.
– Ишь как стонет, сердешный.
Казак пошире распахнул дверь, пропуская докторшу вперед. В сенцах пахло пивом, седлами и вчерашними щами. Еремеев пробежал мимо Кати и толкнул еще одну дверь, ведущую в горницу.
– Спасибо! – сказала Катя и, переступив порог, очутилась в ином мире. Окна были завешаны шинелями. Под потолком висела керосиновая лампа, практически не давая света. На стенах красовались щиты, монгольские луки, сабли, китайские мушкеты и соломенные шляпы. На полу был постелен давно вытертый персидский ковер. Все это напомнило ей провинциальный музей. За исключением того, что из-за занавески доносился стон смотрителя.
– Дохтура привел, ваш благородие. Сейчас клизму сделают, глядишь – полегчает.
– Зарублю, Еремеев, – прохрипел есаул из-за занавески.
Занавеска делила комнату на две части.
– Во! Кажись, живой еще.
– Он там? – Катя кивнула на занавеску.
– А где же ему быть? – Еремеев снял с плеча сумку, на которой был нарисован красный крест и которую он всю дорогу нес на плече, поставил ее возле стола и, стащив с головы мокрую папаху, кинул на лавку. – Руки мыть будете? – не дожидаясь ответа, казак взял ведра и вышел на улицу.