Праздником для жадных мальчишеских глаз, ушей, всех сверхобостренных книжным многочтением чувств вольного благодарного телесозерцателя. Созерцателя, который вдруг совсем не по-мужски принимался шмыгать и тереть глаза...
Мальчишеские соленые сопли и прожигающая слеза настоящих мужских переживательных чувств за чудесных книжных и киношных ребятишек, за погибшего гайдаровского бесстрашного пацана Альку, за мальчишку-юнгу (из фильма "Мы из Кронштадта"), который был за одно с избитыми истерзанными в кровавых тельниках краснофлотскими, опутанных веревками, с тяжеленными валунами на груди, - пятясь под вражескими штыками, мальчишка, все равно добровольно шагал с высоченного жуткого обрыва в равнодушное море, потому что был наш, за наших!
Мальчишка обязательно должен уметь кваситься (пусть тайно, украдкой) не только от собственной разбитой сопатки, когда слезная водица естественная защитная реакция.
Эту как бы немудреную науку (именно науку, не упражнение) я считаю непременным атрибутом настоящего мужественного мальчишки, не пройдя которую, не быть ему настоящим защитником и мужчиной.
* * * * * * *
Вообще, несмотря на начальное интернатское, казарменное, регламентированное воспитание, я рос самым настоящим семейным ребенком, даже точнее - маменькиным, что, разумеется, мало способствовало росту мальчишеского авторитета.
Впрочем, то, что я в душе самый натуральный ранимый маменькин сынок, было моей военной тайной. Потому что настоящему росту способствовало: доблестное непослушание воспиталкам и родные чернильные кулаки.
Но особенный непререкаемый своеобразный авторитет-титул носил тот, кто имел про запас чьи-нибудь более солидные полновесные кулачки: какого-нибудь брата-старшеклассника, четырнадцатилетнего дубину с сальным чубчиком и нагловатенькой физиономией задиры-второгодника и бабника.
Увы, в многоэтажной кирпичной детской казарме я жил и учился совсем одинешенек. Именно так жалостно - одинешенек. Поэтому в первом классе, в первые несемейные ночи я, как самая натуральная слабосильная девчонка, кропил свою новенькую перьевую подушку горчайшими неразделенными сиротскими слезами-лужицами.
Как же мне себя жалко, - притом, что лежал я в компании таких же одиноких, позаброшенных волею судьбы, пацанов (не меньше десятка), так же эпизодически нюнящих и скулящих в собственные малоубитые еще подушки.
Я лежал в теплой спальне, в чистой постели, в малоумятых сатиновых казенных трусах и домашней майке футбольного фасона, лежал такой одинокий, такой несчастный.
А в тетрадке по чистописанию сидел жирный с правильным нажимом, красный и наглый кол - единица!
А в перышки я совсем не научился играть и начисто проигрался, и даже залез в долг, и почти что стал рабом у Юрки Стенькина...
А за это пришлось отдать ему мой личный октябрятский значок, такой кремлевский, рубиново пластмассовый с удивительной фотографией маленького дедушки Ленина!
А мне этот значок мама подарила, и я с такой гордостью носил его. Потому что в точности такого орденского, почти как на главной Спасской башне Кремля, никто из наших мальчишек не носил.
Все носили торжественно врученные интернатские алюминиевые, и у некоторых красные лучи уже облупились, а дурак Стенькин, сам перышком соскоблил всю красную лазурь, и за эту слесарную самодеятельность ему влетело.
И, уткнувшись щекою в подмокшую подушку, я представлял ласковые и гордые, и любимые мамины глаза, когда она прикалывала мне прекрасную звездочку с гимназистом Лениным в окошечке, и приговаривала: какой я совсем взрослый, какой уже самостоятельный!
И после очередного видения родимых глаз, я окончательно утопил свои глаза, вместо того, чтобы горестно таращиться в черноту спальни, и, утопивши, вдруг, самым подлым манером стал видеть приключенческий сон.
Вполне возможно, мои мальчишеские сновидения не покажутся по-настоящему забавными, занимательными, поучительными. Однако уже тогда в почти каждый мой сон попадал замечательный (из любимой книжки или кино) жизненный персонаж, который не давил волю мою мальчишескую своим геройским авторитетом, а наоборот как бы подчеркивал мою значимость в той сновидческой мальчишеской жизни.
А привиделся мне в ту сиротливую для меня ночь, самый настоящий геройский пацан, его все знали и называли Мальчиш-Кибальчиш. Я состоял в команде Мальчиша главным адъютантом и вторым командиром. И, следовательно, всегда замещал на передовых позициях Мальчиша.
... Вот Мальчиш ушел в землянку с накатом из толстых бревен и броневых листов.
Мальчиш хотел быстро пообедать гороховым интернатским супом и черным хлебом с квадратиком сливочного масла.
А я вижу, как прямо через бруствер нашего траншейного окопа переваливается по-пластунски весь прегрязный, в глине и листьях, наш командир разведки, который должен мне доложить...
И вижу - командир разведки - собственной персоной Юрка Стенькин. А Юрка, как ни в чем не бывало, доложил мне донесение:
- Вы тут, как какие-то дураки, стреляете из пулемета "максима" по фашистским буржуинским цепям, а пацан, который "жиртрест" и еще он завхоз нашей столовки, через подземный самый секретный лаз уполз к фрицевским лазутчикам. И не зря он по фамилии - Плохиш! Я разведал, что за одну пачку буржуинского печенья и полкило ирисок кофейных, пацан-Плохиш, сразу выдаст ихнему штабу нашу столовку. А в столовке мешки с крупой! А в мешках - сухой порох для пуль! А вы тут ничего не знаете!
Выслушав обстоятельное донесение начальника разведки, который временно был моим рабовладельцем, я сразу нашелся:
- Ты, Юрка, хоть и рабовладелец, а дурачина и простофиля! А стреляем мы из пулеметов нарочно, чтоб буржуинские цепи не встали во весь рост и не пошли на нас в психическую атаку. Понял, дурак? Потому что отряд Котовского еще далеко, им еще нужно разбить беляков и самураев за рекой. И ждать помощи неоткуда! А Плохиш, раз он струсил и захотел стать предателем... Я дам приказание прямо из самолета, а лучше, чтоб катюшами, чтоб знал в другой раз!
Грязный и липкий Юрка отдал мне честь, а сам вдруг скорчил противную рожу и препротивненько пропел:
- Пашка-а, а за тобой-то три перышка-а, а, значит, ты мой ра-аб. А, значит, свой полдник жракать, не имеешь права, запомни, и заруби на носу!
На этом противном месте я взял и перестал участвовать в героическом сне. Мой преинтересный сон сразу пропал. Хотя мне, честное октябрятское, чудилось: я ведь только-только заснул...
А вместо классного сна, совсем наяву противная рожа Стенькина, его ехидные глаза, опухшие от природы, - прямо настоящие китаезные. Он говорил, что глаза у него, как у батьки - специальные охотничьи. И он глядел этими нахальными батькиными глазами не моргая на меня, и специально противно гнусавил:
- Ты помни-помни! Ты мой полдник не вздумай лопать! А то получишь по закону... Не думай, я помню!
И мне в эту противную просыпалку очень думалось врезать ему по сопатке! Чтоб знал, как толкаться до утренней побудки. И никакой я ему не раб! И за что его выбрали в командиры разведчиков с такой гадской рожей и голосом совсем не командирским?
Впрочем, этот вредный парнишка для некоторых пацанов являлся взаправдашним силачом, потому что он всегда был ехидным до последней степени. Его мерзкие насмешки не знали ни приличий, ни границ.
Но главное, - Юрка подкармливал чужими завтраками, полдниками, праздничными, выигранными и, наверное, собственными конфетками и пирожными жердинистого восьмиклассника Володьку.
Юрка без зазрения совести врал, что Володька его троюродный дядька. Володька абсолютно на Юрку не походил. У Володьки, вместо черного прилизанного чубчика "племяша", вечно топорщатся соломенные сальные метелки. И потом у Володьки навыкате бесцветные щучьи глаза.
Вообще глаза у присочиненного родственничка очень замечательные. Они медленно и странно начинали очеловечиваться, когда Володькина левая длиннющая рука цепко придерживала за форменный воротник очередного дуралея и простофилю - очередного Юркиного раба, надерзившего или еще как-нибудь провинившегося, - а свободная разлапистая ладошка без специальной злости припечатывалась к подвывающему лику малолетнего невольника.
Белобрысый троюродный Юркин заступник наказывал пацанят чрезвычайно умеючи. Конкретных фингалов и ссадин на лице жертвы не оставлял. Просто на следующий день наказанная физиономия становилась сдобно пухленькой, вдобавок с сиреневым глазурным отливом. В общем, такая смешная, что обладатель этого чудного кондитерского портрета сам пытался мужественно лыбиться, лупясь в подзаляпанное зеркало в умывальной комнате.
А уж фальшивый племяш, Юрка-ехида, прямо от счастья покатывался, хлопал себя по надутым весельем щекам, и звук, который у него получался изо рта, живо напоминал наш интернатский сортир по утрам, потому что приближенные обожатели Юрки вытворяли с собственными щеками подобный же фокус, изощряясь, друг перед дружкой в резвости и продолжительности звучного дребезжания.
Меня подобные самодеятельные духовые оркестры на фоне отбитой до синюшной глянцевитости физиономии одноклассника почему-то не очень радовали. Хотя иной раз мои детские губы и раздвигались в некой улыбчивости. Но такой кислой и совершенно не аппетитной. Одним словом, не убедительной, и совсем не верноподданнической.
По правде сказать, мне всегда остро хотелось набить морду феодалу-фискалу Юрке Стенькину, но нужен был законный повод. Личная, так сказать, обида. Иначе бы меня пацаны не поняли. То есть совершенно не оценили, не восприняли моей странной добродетели, моей добровольной роли защитника угнетенных и забижаемых. Не дошло бы до большинства пацанов, я уж не говорю об оргвыводах воспитательного педагогического корпуса, непременно бы учинившего допрос: откуда синяки и шишки?!
Но все равно, моя угрюмоватая, малоаппетитная мина мешала Юрке Стенькину до конца наслаждаться жизнью, упиваться своим ничтожным могуществом.
Как я понимал, Юрке тоже не доставало законного повода для беспокойства своего бело-линялого родственника-экзекутора, Потому, как это ни странно, дядька Владимир со всей ответственной серьезностью исполнял свои палаческие обязанности. С непременной прелюдией экзекуции.
Как настоящий сыщик уголовного розыска, который еще и судья: учинял допрос при свидетелях, то есть при нас, при запертой же двери спальни.
Если свидетельские показания были явно противоречивы, путаны, чересчур злопыхательски или косноязычны, Владимир предлагал истцу (господину Юрию Стенькину) отказаться от притязаний к ответчику:
- Господин Стенькин, прошу обратить ваше внимание на следующие факты... Факты говорят не в вашу пользу. А посему ответчик заслуживает снисхождение. В виду непроявленности вины. И собственной волей, даденной мне свыше, я освобождаю ответчика из-под стражи прямо в зале суда. Расходы и издержки по ведению дознания и судебные издержки возлагаются в равных долях на истца и ответчика. Ну вот, а ты, малыш, забоялся дяденьку, тюрю вон пустил под носом. Пацаны! Нужно пару яблок, а лучше четыре. Не откажусь и от хлеба. Только, чтоб с маслом. Можно с вареньем. Пряники тоже суду будут приятны.
Довелось мне лицезреть и первый судебный спектакль родственника Юрки. И впечатление той далекой детской премьеры в виде зеркального огрызка порою вновь слепит своим недобрым лунным "зайчиком", нагловато приплясывающим на хулиганском ножичке-заточке, - слепит мои взрослые понятливые глаза.
В нем, в том далеком вечерне опасном лунном клине: солидный тощий старшеклассник, почти жених по моему тогдашнему уразумению, совсем с нестрашными рыжеватыми колючками под остроугольным и комично раздвоенным кончиком носа с папиросой в щепотке.
Притихшим пацанятам дальний блондинистый родственник отрекомендовался так:
"Дорогие мои сиротинушки, зовите дяденьку просто, по-товарищески: Владимир. Есть у дяденьки, разумеется, и папа. Папу зовут тоже просто: Арнольд Викентич. Следовательно, в особо торжественных случаях, меня следует называть, как? Вот скажи ты... Да, да, который мило улыбается. Правильно, разумный, мальчик, - Владимир Арнольдович. Итак, мальчики, переходим к протокольной части. Юрочка, подскажи Владимиру Арнольдовичу, который здесь мальчик надерзил тебе, толкнул на перемене, и ты получил ушиб коленной чашечки? Кстати, эта гематома зафиксирована в санчасти. Так, понятно, спасибо. Юрочка, будь любезен, обнажи пораненную ножку. Мальчик, ты видишь, что ты сделал с ножкой своего товарища? Какие, оказывается, в нашем советском интернате буйные мальчики!
Как тебя звать, мальчик? Не стесняйся, подойди ближе. Вова, говоришь... Тезка! Значит, Вовочка, внимательно посмотри на пораненную ножку своего товарища, который вследствие твоего буйного нрава пропустил урок физической культуры. А это - не по-октябрятски! Молчи, молчи, Вовочка! Слова я тебе не давал.
Твой поступок, Вовочка, отвратителен. Он - исподтишка.
Я, верно, излагаю суть конфликта, Юрий? Можешь опустить штанину все, надеюсь, видели, до чего доводит шалость на переменках. Дети, запомните, Юрочка Стенькин - сирота, у него рапа потомственный алкоголик. Юрочку, дети, обижать грешно. Юрий, будь любезен, подскажи, кто тут любит на ночь пожевать? Кушать, дети, на ночь архивредно. Этот гастрономический факт доказан медицинской наукой. Идите к своим тумбочкам и подушкам и покажите дяденьке Владимиру, какой пищей вы собираетесь травиться на ночь?
Тезка! А, тезка? Чего притих, заскучал? Некрасиво, неприлично скучать, когда с трибуны говорят правильные и красивые предложения. Вовка! Это просто бестактно с твоей стороны! У дяденьки горло не луженое, мне за эту речь гонорара не заплатят. А ты своими скучными губками отнимаешь у Владимира Арнольдовича моральное удовлетворение.
Понимаешь, Вовка, мне лично неприятно смотреть на твое дерзкое надутое лицо. Нет в твоем лице восточного почитания.
Спрашивается, с какой стати ты облокотился, живот выпятил? Я что, просил живот выпятить? Мальчики, не жмотьтесь. Под матрасами пошарьте. Знаю я вас, разбойников! Сам такой был, зажимистый. Любил на ночь утробушку набить. Еще моя муттер жива была, подкармливала, души в чадушке не чаяла.
Вам, дети, моих душевных мук не постичь. И Юрке - не понять, хотя он уважает своего старшего товарища. Товарища по сиротской доле. Скучно, дети, жить совсем без грез, без мечтаний. Начинаешь злобу копить внутри. Ищешь, на кого бы выплеснуть хотя бы ведерочко собственной душевной мути. И звереешь прямо у себя на глазах, и нехорошее, недетское удивление берет за горлышко. И двойку по физике исправлять нет сил и желания. Для кого она нужна, моя пятерка?
И физичка, дети, еще та старушка. Пикантные шарики-коленочки, грудочка в вырезе. Изучаешь ее обтянутые бедрышки, смотришь в ротик ее красненький, - мечтаешь, а какова козочка в деле? И вследствие своей законной подростковой мечтательности получаешь законную пару. Вследствие этого звереешь. И хочется мстить, дети.
А ведь по натуре Владимир Арнольдович человек великодушный, терпеливый. Сиротинушки мои, устали от моего урока? Уста-али. И я устал. И вы будете скоро уставать и потихонечку звереть. А сейчас на вас смотреть одно удовольствие. Такие вы все новенькие, как пуговички на кальсонах, одинаковые, с чубчиками, с глазенками.
Убедились, дети, Владимир Арнольдович совсем не страшный. А почему я сижу второй год в восьмом? А потому, что не люблю суеты и торопливости. Я основательный мужчина, дети. Посмотрите в мои глаза, дети. Разве с такими глазами можно кому-то причинить боль, исподтишка двинуть в спину.
А, Вовочка? Как ты считаешь? Я дурной, злой? Скажи свое мнение. Подними головку. Посмотри дяде в глаза и скажи. Дяденька не обидится".
Не знаю за других пацанов, но я еле сдержался, чтоб не выпалить со своего места: "Вы хитрый и еще притворяетесь! Потому что у вас глаза, как у уличного кота Митрофана, он совсем старенький и плохо воняет. Потому что, когда его погладишь, он застывает, а потом ка-ак куснет и сам оцарапает. Я его зна-аю!"
Но вместо меня ответил сам Вовка, который перед этим все выпячивал свой домашний мягкий живот и показывал всему притихшему и оцепенело внимающему малолетнему сиротскому люду свою гладкую боксерскую макушку с малиновыми ручками-ушами. Володька ответил старинным испытанным способом: в его курносой липке вдруг зародился низкий гундливый звук, отдаленно напоминающий самолетный, затем звучание захватило нижние этажи: мощные горловые связки, - тембр звука стал прозаичнее, шумливее. И, если не видеть субъекта, производящего этот шум, можно предположить, что кто-то включил пылесос и, балуясь, зажимает ему входное всасывающее отверстие.
Вовка самым беззастенчивым беззащитным образом распустил жалкие сиротские сопли цвета сгущенного молока...
Буйный Вовка расквасился совсем по-домашнему, будто перед ним сидела строгая, суровая, но все равно такая родная бабушка Нинка, которая забирала внучка домой на революционные и победные праздники, на Новый год, на каникулы, и совсем изредка просто так: на выходные, когда очень соскучивалась и имела лишние денежки, - это, когда не болела, не употребляла горькую, а целыми днями вязала на продажу нарядные зимние варежки, носки, шапочки и, продавши которые, частенько умудрялась пропивать выручку с товарками-подруженьками или (что уж чрезвычайно редко) с единственным, малоуважаемым, слегка придурковатым зятьком, носившим интеллигентское лицо в рыжей бородке и усах, который нежданным гостеньком заявлялся то середь красного жаркого июля-месяца, то вдруг вваливался в плохоньком демисезонном пальтишке на истлелой подкладке, весь истончалый, неприголубленный женской доброй рукой, с обсосанными сосульками подъеденных, искоробленных усов, с всегдашней саркастической похмельной усмешечкой на пепелистых устах, с сукровной трещинкой на нижней и оттого странной детской губе...