Итальянцы склонны подкреплять это впечатление. Большинство из них предпочитают рассказывать иностранцам о различиях между жителями страны, а не о том, что есть между ними общего. Неудивительно, что именно эта мысль проходит через большую часть того, что написано об Италии иностранцами: целые книги все еще создаются на основе представления о ней как о чем-то немногим большем, чем «географическое понятие»[108].
На самом деле в географическом смысле название «Италия» действительно не так, чтобы уж очень полезно, поскольку в разные времена под ним понимали разные территории. Для древних римлян это означало только полуостров. Долина По расценивалась как часть Галлии. Идея, что вся область к югу от Альп составляет единую географическую территорию, оформилась, кажется, только после распада Римской империи, и, возможно, этому способствовал тот факт, что дороги, которые римляне проложили через горы, постепенно приходили в упадок, ограничивая контакты между Италией в современном смысле слова и остальной частью Европы.
Как я уже говорил ранее, география и история объединились, чтобы разделить жителей территории, которая простирается от Альп до Сицилии[109]. Но имеется множество свидетельств, позволяющих предположить, что народы, которые вторгались к ним через Альпы или Средиземное море, они считали более чужими, чем остальных итальянцев. Были даже моменты, когда они испытывали некую взаимную солидарность. Когда, например, в XIV веке некий Кола ди Риенцо захватил власть в Риме и провозгласил республику, он созвал собрание представителей всех местностей Италии. И довольно многие из существовавших тогда коммун отправили делегатов, чтобы они говорили от их имени.
Более того, иногда государства, которые беспокойно сосуществовали на землях, которые мы теперь называем Италией, объединялись ради того, чтобы отразить иностранного захватчика. Так, большинство городов-государств Северной Италии объединило свои силы, чтобы отразить войска императора Фридриха I в битве при Леньяно[110] в 1176 году, а чуть больше трех столетий спустя, в 1495 году, Венецианская республика объединилась с герцогствами Милана и Мантуи, чтобы оттеснить французского короля Карла VIII в битве при Форново. К тому времени идея единой Италии оформилась в умах нескольких интеллектуалов эпохи Возрождения. Макиавелли закончил свою главную работу, «Государь», призывом выдвинуть лидера, который смог бы объединить итальянцев и освободить Италию «от варваров».
Однако только в конце XVIII столетия что-то наподобие итальянской национальной идеологии стало обретать очертания. Тем не менее большую часть XIX века идея объединения страны казалась несбыточной мечтой. Великий государственный деятель Пьемонта Камилло Бенсо ди Кавур, сыгравший важную роль в Объединении, никогда всерьез не верил в эту идею и попытался не допустить дерзкой экспедиции Гарибальди на Сицилию, присоединившей к новому государству Меццоджорно. Обычные итальянцы тоже были не очень сознательны: более половины населения воздержалось от участия в первых всеобщих выборах в Италии в 1870 году.
Но то было тогда. А сейчас – это сейчас. Мне кажется, что многие итальянцы и многие из тех, кто пишет об их стране, не могут сделать важнейшее различие: между разнообразием и отсутствием единства. Эти два понятия связаны, но они не одно и то же. Соединенные Штаты, например, – это страна огромного разнообразия. Но они едва ли разобщены. Таким же образом и Италия чрезвычайно разнообразна – географически, лингвистически, этнически и культурно. Но это совсем не обязательно означает, что она разобщена.
Итальянцы как нация склонны быть занятыми собой[111] и мало интересоваться тем, что происходит за границей, поэтому они по большей части, кажется, и не подозревают о том разнообразии – и разобщенности, – которые встречаются в других европейских странах. В Италии, например, нет такой многочисленной народности, как баски, с языком, который даже не является индоевропейским. Конечно, у итальянцев есть традиция местного самоуправления, и многие горячо привязаны к своему городу или городку – в языке есть даже специальное слово для обозначения этой черты – campanilismo. Оно происходит от слова campanile, что означает «колокольня», потому что исторически именно колокольня была центром местных сообществ. Но именно в campanilismo реализуется то чувство приверженности родным местам, которую в ином случае можно было бы испытывать по отношению к большей территории (например, к целому региону), что, в свою очередь, могло бы заложить основы движения в поддержку автономии или даже независимости. С 1970 года в Италии действует достаточно развитое региональное самоуправление. Тем не менее до сих пор это не послужило толчком к развитию сепаратистских движений, как произошло в Шотландии и Каталонии.
В 1940-х возникло сицилийское движение за независимость, имевшее связи с Мафией. Но после Второй мировой войны оно сошло на нет. И хотя по-прежнему существует широкая поддержка независимости Сардинии, сепаратистские движения на острове остаются безнадежно раздробленными. Самым значимым региональным объединением в последние годы была Лига Севера. Но хотя время от времени ее лидеры и разыгрывают карту сепаратизма, больше их печалит то, что они и их сторонники считают разбазариванием северных налогов южной и центральной Италией. После того как в 2012 году Лига была подорвана финансовым скандалом, в котором были замешаны ее основатель, Умберто Босси, и его семья, признаки нарождающегося национализма возникли в Венето. Но там не собираются изобретать антиисторическую Паданию Босси, а хотят восстановить прежнюю Венецианскую республику. Посмотрим, получит ли развитие это движение.
В ряде отношений Италия кажется иностранным наблюдателям более однородной страной, чем ее же собственным жителям. Но как бы ни различались итальянцы в подходе к другим вопросам, все они сходятся в одном – в опоре на семью. Вероятно, на Сицилии она сильнее всего, а на севере слабее. Но различие лишь в степени ее влияния. Это сходство было отмечено в телефильме о жизни Феличе Маньеро, главы Мала дель Брента, синдиката организованной преступности, действовавшего в Венето в 1980–1990-х. Там есть сцена, в которой Маньеро приезжает, чтобы купить партию наркотиков у местного представителя Коза ностры. Он представляет спутника как своего кузена. Сицилиец замечает с усмешкой, что, когда дело доходит до денег, даже северяне вроде Маньеро доверяют только членам своей семьи. «Вы и впрямь не так уж отличаетесь от нас, а?» – говорит он.
Воспринимая это как само собой разумеющееся, итальянцы редко замечают, что все они – или почти все – выросли в католической культуре. Это не означает, что все становятся прилежными католиками. Но даже атеисты впитывают широкий спектр общих взглядов и допущений. Сравните это, например, с глубоким историческим отчуждением между католиками и протестантами в Германии и Нидерландах.
Также итальянцы не обращают внимания на тот факт, что подавляющее большинство детей в их стране имеют одинаковое образование. Более 80 % учатся в государственных школах. Среди остальных почти все идут в католические школы. И так как в среднем образовательные стандарты в государственном секторе выше, чем в частном, в Италии нет того социального деления, которое существует в Великобритании, где есть народные массы и есть элита, обучающаяся в закрытых частных школах.
Язык продолжает разделять людей, в этом сомнений нет. Но далеко не в такой степени, как когда-то. Во времена Объединения едва ли один итальянец из 10 мог говорить на литературном языке, основанном на тосканском диалекте, который был признан официальным языком страны. Даже первый монарх нового государства Виктор Эммануил II испытывал трудности, изъясняясь на нем. В последующие годы обязательная воинская повинность и миграция миллионов итальянцев, которые оставили свои дома на юге, чтобы переехать на север в годы «экономического чуда» и позже, помогли распространению официального итальянского языка. Внутренняя миграция возобновилась в конце 1960-х, и, согласно подсчетам, к 1972 году более 9 млн человек переехали из одной области в другую. Одним из следствий этого стали браки между мужчинами и женщинами из разных частей страны, и в семье, где жена была, скажем, из Апулии, а муж из Пьемонта, общим языком, скорее всего, был официальный итальянский.
Но даже при этом к началу 1980-х менее 30 % населения говорили только, или в основном, на государственном языке. С тех пор этот показатель неизменно рос, во многом благодаря телевидению. Исследование, опубликованное Istat в 2007 году, выявило, что он достиг 46 %, и обнаружило поразительную зависимость использования языка от возраста, из чего следует, что этот показатель почти наверняка продолжит повышаться: среди людей моложе 24 лет он составил почти 60 %.
Но даже при этом к началу 1980-х менее 30 % населения говорили только, или в основном, на государственном языке. С тех пор этот показатель неизменно рос, во многом благодаря телевидению. Исследование, опубликованное Istat в 2007 году, выявило, что он достиг 46 %, и обнаружило поразительную зависимость использования языка от возраста, из чего следует, что этот показатель почти наверняка продолжит повышаться: среди людей моложе 24 лет он составил почти 60 %.
Тем не менее то и дело встречаются свидетельства того, что очень многие итальянцы все еще говорят на диалекте. Не так давно судьи выбрали «Мисс Италия» девушку, которая приехала из сельского района Калабрии. Во время первой же пресс-конференции после победы стало ясно, что ее итальянский язык оставляет желать лучшего. Но удивленный и несколько пренебрежительный тон, которым сообщили о ее ошибках, показывает: использование диалекта расценивается сегодня в большей части Италии как признак недостатка образования, как нечто, чего следует стыдиться. И пока нет никаких признаков того, что какой-либо из диалектов или языков Италии (за исключением, возможно, сарду и современного венетского языка) может создать почву для жизнеспособного движения за независимость.
Другая вариация на тему «нигде нет такого, как в Италии» посвящена тому, что, несмотря на внутреннюю миграцию, страна продолжает страдать от колоссального разрыва в благосостоянии между севером и югом, и, более того, этот разрыв увеличивается. История действительно отделила Меццоджорно от остальной части страны и в политическом, и в социальном отношении. Историки все еще ожесточенно спорят, всегда ли – или по крайней мере со времен Рима – юг был беднее, чем север. Однако бесспорно то, что Сицилия, Амальфи, Салерно и Неаполь переживали годы пышного великолепия в Средние века. Первая в мире медицинская школа была учреждена в Салерно, возможно, еще в IX веке[112]. Самый древний государственный университет в мире находится в Неаполе: он был основан в 1224 году Фридрихом II и до сих пор носит его имя. В более позднее время Неаполь также проходил периоды богатства и влияния, задавая тон всей Европе в моде и кулинарии. Какое-то время это был второй по величине город на континенте после Парижа. Первая железнодорожная линия, которую провели в Италии в начале XIX века, прошла не вдоль долины По, а через Меццоджорно. Ко времени Объединения Неаполь был самым промышленно развитым городом в Италии. Тем не менее большая часть свидетельств указывает на то, что юг был все же беднее остальной части страны (хотя и ненамного беднее, чем Папское государство или даже Тоскана).
Ясно то, что Объединение делало все что угодно, только не помогало. Ранние, возглавляемые пьемонтцами правительства установили более высокие налоги и конфисковали церковные земли, высекая искру мятежа, который власти сочли бандитизмом. К середине 1860-х итальянские войска численностью 100 000 солдат тщетно пытались сохранить мир в Меццоджорно. Палермо покорился после артиллерийского обстрела с моря. В последовавшее за Объединением десятилетие почти 10 000 человек на юге были приговорены к смертной казни. Северяне не только ввели свои законы, но и разрушили растущие отрасли промышленности Меццоджорно, отменив протекционистские меры, которые защищали их от конкуренции при Бурбонах[113]. Вполне возможно, что если бы юг остался независимым, он был бы сегодня богаче, чем есть.
Было бы при этом меньше неравенства среди южан или нет, другой вопрос. Хотя в целом Меццоджорно порой могло сравниться с благополучным севером, вопиющее неравенство среди населения присутствовало здесь, кажется, еще со времен Древнего Рима, когда сельская местность на юге пестрела лоскутами latifundia – огромных плантаций, на которых трудились рабы. Еще беднее сельское Меццоджорно стало в XVIII веке, когда землевладельцы захватили большую часть общинной земли (хотя похожие процессы происходили и в других странах Европы). Крестьянство так и не забыло и не простило этого отчуждения, и возврат своей кровной собственности был постоянным поводом для крестьянских восстаний, которые вспыхивали в последующие столетия.
Бедность сельских районов юга была движущей силой эмиграции из материковой части Меццоджорно и с Сицилии, начавшейся в 1880-х. В последующие годы миллионы южан хлынули через Атлантику, чтобы начать новую жизнь в Соединенных Штатах, Канаде, Бразилии, Аргентине и других местах. Строгие законы об иммиграции в США и незавидные экономические условия в большей части Латинской Америки сумели удержать итальянцев дома во время фашистского правления. Но в послевоенный период уехали более миллиона человек. Именно тогда многие жители Калабрии эмигрировали в Австралию и Канаду.
Однако к тому времени итальянские власти стали всерьез прилагать усилия к тому, чтобы решить «вопрос Меццоджорно». В конце 1940-х было предпринято несколько неуклюжих и лишь отчасти успешных попыток земельной реформы. В 1950-м был основан фонд для государственных инвестиций на юге, Cassa per il Mezzogiorno, и по мере того как экономика восстанавливалась после войны, частные инвесторы все охотнее вкладывали деньги в регион, который предлагал более низкие издержки на заработную плату, чем север. Это, впрочем, было признаком продолжающегося ухудшения положения в Меццоджорно. Совсем недавно, в 1973 году, Неаполь был поражен вспышкой холеры, болезни, которая возникает в плохих санитарных условиях и ассоциируется с тем, что тогда называли Третьим миром. Когда Италия выстроила полномасштабную систему социального обеспечения, на юг потекли значительные средства, и пенсии, особенно, по инвалидности, часто назначались – или их мошеннически добивались, – скорее чтобы спасти получателей от нищеты, чем по причине реальной ограниченности возможностей.
Неравенство между югом и севером вполне очевидно даже сегодня. Но географические диспропорции не ограничиваются Италией, и – вопреки убеждению многих итальянцев – после достижения своего максимума в 1950-х этот разрыв сократился. В 1954 году доход на душу населения в Пьемонте, самой богатой области Италии, был на 74 % выше среднего национального показателя. В самой бедной области, Калабрии, он был на 48 % ниже среднего. К 2010 году самой преуспевающей областью была Валле-д'Аоста, где средний доход на 36 % превышал средние значения по стране. А наименее благополучной была Кампания, где он был на 36 % ниже. Другими словами, разрыв в 122 % за прошедшие 56 лет сократился до 72 %.
К тому же в этом отношении Италия не была исключением среди европейских соседей. Во Франции и Испании самые богатые районы также были примерно вдвое богаче самых бедных. В Великобритании разрыв был даже больше, чем в Италии. Оценки неравенства уводят экономистов на печально известную скользкую почву, потому что многое зависит от размера территории, которая используется для сравнения: относительно высокий региональный средний доход может скрывать наличие очагов чрезвычайной бедности, в то время как довольно низкий показатель может маскировать существование значительных богатств в определенных областях. Чтобы обойти эту проблему, ОЭСР вычисляет сводный индекс территориального расслоения, используя так называемый коэффициент Джини. Показатели Италии лучше, чем среднее значение для государств – членов организации. Экономически она более однородна, чем Великобритания, США, Канада или даже Австрия.
Статистические данные – это, конечно, одно, а ощущения – другое. Если людям кажется, что они отличаются от других, это важнее любых показателей средних значений и коэффициентов. Так насколько итальянцы ощущают себя итальянцами?
По моему опыту, наименее преданных идее единой Италии следует искать на обоих концах социальной лестницы. Аристократия почти повсюду, кроме Пьемонта, понесла в результате Объединения потери: раньше она была крупной рыбой в маленьких прудах, а потом внезапно стала довольно мелкой рыбкой в гораздо большем пруду. А самые необразованные и обездоленные итальянцы, скорее всего, никогда не покидали пределов своей области и почти наверняка у себя дома с друзьями говорят на диалекте. Но среди миллионов итальянцев, которые составляют обширный и продолжающий расти средний класс, заметно чувство единения с Италией.
Национальная принадлежность здесь публично подчеркивается намного чаще, чем в других странах. Например, в газетах нередко случается читать о том, что noi italiani («мы, итальянцы») должны больше помогать развивающимся странам, а по телевидению слышать, как ведущий в прогнозе погоды говорит: по всей il nostro paese («нашей стране») будут сильные ветры. Во время последующей рекламной паузы вас, весьма вероятно, уверят, что тот или иной ассортимент диванов, марка столовой посуды или даже прокатная фирма автофургонов – più amato dagli italiani («самая любимая у итальянцев»).