Дети белой богини - Андреева Наталья Вячеславовна 25 стр.

- Чего мне бояться? - рассеяно спросил Алек­сандр.

- Не чего, а кого. Кто самый страшный для тебя человек?

«Ты!» - чуть было не сорвался он. Но про­молчал. Разговор был неприятен. Ходят оба вок-•руг да около.

- Ну, думай, - сердито сказал Герман, снимая пиджак. Кинул его на кресло, потом натянул сви­тер. Сел, налил себе еще водки.

- Я не буду. - Завьялов поспешно закрыл ла­донью свою рюмку. В третий раз фокус с цвет­ком не пройдет. К тому же Герман его норму зна­ет: две рюмки, не больше.

- Как хочешь. Один выпью. Мне сейчас надо.

- У меня снотворное в кармане. Без него не могу.

Когда он направился к двери, Герман прово­дил его настороженным взглядом, но промолчал. Достав из кармана две таблетки глюконата каль­ция, которые предусмотрительно положил в пу­зырек со снотворным, вернулся и демонстратив­но выпил обе. Горанин не остановил, продолжал внимательно следить за ним.

- Если я здесь, на диванчике усну, ничего? -спросил Александр.

- Тебе не привыкать.

- Знаешь, как приму снотворное, сплю, слов­но младенец. Только на утро странные мысли по­сещают. И еще эти рисунки проклятые.

Горанин молчал, что-то напряженно обдумы­вая.

- Ты хотел поговорить о Веронике. Я ведь к ней собрался, - скаЗал Завьялов после паузы.

- Когда? - удивленно поднял брови Герман.

- Как когда? Ночью. Она сегодня дома одна, охранника отпустили, а нам поговорить надо.

- Как? Совсем одна?

- Именно,

Горанину не надо знать о присутствии в доме Миши.

- А как же снотворное? Ты сейчас уснешь!

- Ах, да! Ну, значит, не судьба. В конце кон­цов это никуда не денется. Девушке не впервой обманываться в мужчинах. Ведь так?

Он расставлял ловушку. И Герман лез в нее, словно бык на красную тряпку. Глядя исподло­бья, спросил:

- Что у вас было?

- А ты ревнуешь? — усмехнулся Александр.

- В общем-то... Мне это неприятно. Черт знает что! - выругался Герман. - Самолюбие, что ли, задето?

- Ну да! Как же! У неотразимого Германа Горанина уводит девушку из-под носа какой-то Зява! Выходит, это все слова? О той легкости, с кото­рой ты бросаешь женщин? И больно тебе так же, как и всем, когда они от тебя уходят.

- Ника никуда не денется, - упрямо сказал Герман.

- А ты уверен? Аглая ведь дала согласие на брак. Но что сказала Ника?

- Она немного обиделась. Из-за Веры. Бы­вает.

- Немного обиделась! Да ты дурак, Гора! Просто дурак! Она разобралась, что к чему, и поняла — от тебя надо бежать, как от чумы!

- Но-но. Ты не очень-то.

- Такую девушку потерял! Косметикой она, видишь ли, злоупотребляет! Много курит! Лю­бовь, видишь ли, складывается из мелочей! Да это ты мелочный, а не любовь. Все выгадываешь, как бы себя подороже продать.

- Заткнись! - зло бросил Герман.

Завьялов вдруг спохватился. Для человека, которого должно после двух таблеток снотворно­го неудержимо клонить ко сну, говорит слишком уж бойко. Он начал тереть глаза:

- Устал я что-то. Сколько там натикало?

- Да к полуночи. Совсем спишь?

- Посижу еще маленько. - Он демонстратив­но зевнул. - Ты уж извини, что в третий раз зло­употребляю твоим гостеприимством. Но дома... Там везде Маша. Закрою глаза и вижу ее. Какой уж тут сон!

- Да, наверное, - несколько рассеянно отозвал­ся Герман.

- У тебя дом большой. Вот когда народу бу­дет полно, тогда не разлежишься на диване-то. Вера с дочкой да внук. Глядишь, еще малышня появится.

- Я пока ничего не решил.

- Ну, думай.

- Знаешь, Сашка, жалко мне тебя. Хороший ты человек. И, в принципе, ни в чем ведь не ви­новат! Вот что убивает.

- А что это ты будто хоронишь меня?

- Да так. Тебе бы полечиться.

- Спать охота. Лягу я, пожалуй. Но сначала помогу тебе отнести все это на кухню, - кив­нул о» на грязные тарелки. - Хочешь, посуду помою?

- Вера завтра помоет, - равнодушно отклик­нулся Герман. - А ты ложись, раз плохо себя чув­ствуешь.

- Ничего. Не умираю ведь.

После того как стол очистили и Герман акку­ратно протер белую моющуюся скатерть салфет­кой, он еще раз зевнул и устроился на диване. Хозяин принес подушку и плед. Завьялов отме­тил, что тот нервничает. Похоже, завелся. Из-за Ники.

- Послушай, Саша, - позвал его Герман, - ты спишь, что ли?

- Да. Почти.

- Ладно. Завтра поговорим.

- Именно.

-И он отвернулся к стене. Горанин еще немно­го потоптался в дверях, словно чего-то ждал. Но Завьялов не двигался, и Герман, погасив свет, вышел.

День шестой

Был первый час ночи. Лежать без сна и ждать придется около часа. Прислушался: ощутимая вибрация. Герман поднимается наверх. Только бы не сунулся в шкаф! Вдруг захочет проверить содержимое ящичка? Он просунул руку под ди­ванную подушку и нащупал пистолет. Успоко­ился немного. Ночь на дворе, зачем Герману шарить в шкафу? Интересно, лег или нет? Вро­де бы шаги наверху, в спальне. Герман нервни­чает, ходит по комнате. Может быть, курит. По­чувствовал тоску; Надо было попросить сига­рет - нервы. Ждать невыносимо. А вдруг не по­лучится?

Нет, Герман обязательно спустится, проверит, нет ли на столе очередного рисунка. Дважды но­чевал в коттедже и дважды было так. Интуиция подсказывала: все повторяется и на этот раз. Ле­жал тихо, прислушиваясь к своим ощущениям. Вскоре вибрация прекратилась. Возможно, Гер­ман лег.

Бессонница научила чувствовать время. Мог определить и не глядя на часы, сколько именно проворочался без сна. Вот и сейчас, отсчитав по внутреннему хронометру около часа, поднялся. Включил свет, достал пистолет и положил его на стол. С оружием чувствовал себя увереннее. Те­перь за работу. Согласно плану.

Первым делом он снял со стены плакат. Уло­жив брюнетку лицом на стол, расправил белую поверхность листа. Потом достал знакомый уже стаканчик с принадлежностями для письма и за­думался. Что это должно быть? Чем его раззадо­рить?

Наконец начал рисовать. Особняк мэра, пер­вый этаж, холл. Обстановка ему знакома, да и Гер­ману тоже. Вдоль стены — мягкий диван, рядом кадка с огромной пальмой, фонтанчик из мрамо­ра высотой около метра: на круглом основании пруд, лебеди, горы, из пещеры струйка воды, ими­тирующая водопад. Это должно случиться на пер­вом этаже. Девушка, похожая на Машу, но не Маша. Пышные волосы, тонкий рот, скошенный подбородок. Это Вероника. Чем бы ее? Лучше ножом. Он нарисовал брошенный возле тела нож, похожий на тот, что лежал на кухне у Германа.

Там было несколько ножей, он выбрал большой, с лезвием сантиметров в пятнадцать. Детально на­рисовал деревянную ручку, два кружочка на ней в местах скрепления. Потом принялся красными чернилами обозначать раны на теле.

И вдруг испытал странное чувство, похожее на ненависть. Ненависть... к ней. Ведь она любит Германа! Всегда будет любить! А это неправиль­но! Она ведь так похожа на Машу!

Вспомнил вдруг, как ссорились с женой неза­долго до ее смерти, как ревновал все к тому же Горанину, просто с ума сходил! Это должно ког­да-нибудь кончиться! И он с остервенением стал наносить на тело девушки воображаемые раны. Закончив работу, почувствовал удовлетворение. Рисунок вышел реалистичным, будто и в самом деле он побывал на месте преступления.

Все будет не так. Сегодня он снимет, наконец, свой крест — Германа. Заставит его признаться во всем. Вероника поможет. Разбудит Мишу, вместе они смогу удержать Горанина до приезда мили­ции; И будут свидетели. Все просто. В крайнем случае, он просто выстрелит. Таких людей надо убивать.

Убивать...

Завьялов потихоньку открыл дверь и вышел в холл. Со шкафом, где висела одежда, обращался осторожно, как со спящим младенцем. Взял от­туда старую дубленку Германа, лисью шапку, еще пару теплых вещей. Вернувшись в столовую, стал делать на диване «куклу». Надо создать иллюзию, что под пледом на диване спит человек. Это несложно. Как показывает опыт, Герман не будет проверять, не будет трясти за плечо друга Зяву. Возьмет рисунок и потихоньку выскользнет из дома. И еще обязательно возьмет нож.

Получилось очень похоже на спящего чело­века. С удовлетворением оглядев свою работу вы­шел из столовой, нарочно оставил дверь приотк­рытой. Чтобы привлечь внимание Германа, если тот спустится вниз.

Одевался на ощупь. Пистолет сунул в карман. Ну, вот и все. Готов. Вышел потихоньку на крыль­цо.

На улице было темно, ночь безлунная, небо еще с вечера заволокло облаками. У соседнего особняка, принадлежащего директору городско­го рынка, по-прежнему ярко светился фонарь, на свет которого он и пошел. Почти во всех домах спали. Но он знал, то окно сейчас светится наверняка. Вероника его ждет. Да, вот оно! Окно на втором этаже. Интересно, сколько придется ждать Германа? Он надеялся, что недолго. В крайнем случае, если ожидание сделается невыносимым, можно подняться к ней. Действовать он будет по обстоятельствам.

Город спал, спала Долина Бедных. Завьялов посмотрел на часы. Без пятнадцати два. Через пятнадцать минут у него свидание. Прошелся взад-вперед вдоль забора. Почувствовал холод. Все предусмотрел, а вот о том, что на улице зима, забьш начисто! Нащупал в кармане пистолет. Где же ты ходишь, Герман? Почему медлишь? Ему показалось, что с тех пор, как вышел из коттеджа, прошла вечность. Несколько раз крепко сжал и разжал пальцы. Только бы рука не онемела!

И вдруг... Да, к дому мэра шел человек! То­ропливо, почти бежал. В конце длинной прямой, после которой был поворот на улицу Восточную, горел яркий фонарь, и под ним, в кругу света, мелькнула высокая фигура мужчины. В руках он что-то держал. Шел очень быстро.

Это был он, Герман Горанин. Кто же еще? По верху глухого кирпичного забора, опоясывающе­го особняк мэра, на расстоянии метра прилепи­лись электрические лампочки величиной с тен­нисный мячик. Света здесь было достаточно. И он шагнул из-за угла в этот свет.

Горанин шел так быстро, что почти задыхал­ся. Наконец стало видно: в руках у него сверну­тый в трубку плакат. Тот самый рисунок. Значит, не ошибся! Герман его заметил. И побежал. При­близиться Завьялов не дал. Достал пистолет. Снял его с предохранителя. Спокойно сказал:

- Стой!

Горанин остановился метрах в двух. Поднял левую руку:

- Спокойно, Саша. Спокойно.

Он был в расстегнутой куртке, огромный, волосы растрепаны, а глаза... Глаза безумные! В них было отчаяние и бесконтрольный живот­ный страх. И вдруг губы у Германа задрожали. Лицо сделалось жалким, он как-то потерянно спросил:

- Зява, неужели... Неужели ты это уже сде­лал?

- Что сделал? Ты стой, не дергайся. Я ведь и убить могу.

—Хорошо. Я стою.—Герман обернулся, посмот­рел в сторону Фабрики, словно кого-то ждал, и повторил: - Я стою. Давай спокойно поговорим.

- Ну давай поговорим.

- Где она?

Завьялов понял, что речь идет о Веронике. И кивнул через плечо в сторону особняка:

- Там.

Герман сделал шаг вперед, словно хотел на него броситься. Он поднял пистолет:

- Ты думаешь, я шучу? Все, конец тебе, Гора. Я поймал тебя за руку.

- Хорошо. Ты меня поймал.

- Ты взял рисунок. Думал, что я сплю, да?

- Нет. Я так не думал. Я не ложился. Ждал. Но мне и в голову не пришло, что ты взял писто­лет! Какой же я кретин! Идиот! Сам виноват!

- Я хочу, чтобы ты сейчас вошел в дом. Герман еще раз обернулся. Что Горе надо там, на Фабрике?

- Зачем мне идти в дом?

- Надо. И не в!думай убежать. Ты сказал: что­бы найти убийцу, найди самого опасного для себя человека. А мне не надо его искать. Это ты.

- Ты ошибаешься, Саша. Убери пистолет.

- Нет. Ты убил Машу. И Косого ты убил. А'ночью вывез его труп и бросил у пивнушки.

- Хорошо, хорошо. Я...

- Стой на месте!

- Хорошо, ты же видишь, я не двигаюсь.

- Ты брал мои рисунки. А потом делал это. Крушил, убивал. Вот и сейчас... Он же у тебя в руках! Рисунок! Но Ника... Я избавил ее от тебя! Ты слышишь? Навсегда!

- Значит, все-таки сделал... Не прощу... Никогда... - скрипнул зубами Герман. Лицо у него стало страшное, как тогда, когда целился в Павно-ва. - Если бы я знал, что до этого дойдет, я бы...

В конце длинной прямой вдруг показались яркие огни. Свет автомобильных фар. Машина. Он не слышал, как она ехала по Долине Бедных, а Герман, должно быть, слышал. Потому и огля­дывался все время. Огни приближались.

- Не вздумай убежать, - предупредил он. -И не вздумай достать из кармана нож.

- Какой нож?

- Тот самый. Он у тебя в кармане, я знаю. Под­ними руки.

Машина подъезжала все ближе, и он с удив­лением понял, что это милицейский «уазик». Свои. Кто же вызвал милицию? Неужели Веро­ника? Аи да умница! Ждала его, ждала, а потом выглянула в окно. И увидев, как он держит на прицеле Германа, вызвала милицию.

- Ну, вот теперь все, - вздохнул он с облегче­нием.

- Вот теперь все, — откликнулся Герман. — По­ложи пистолет на землю, Саша. Тебя сейчас от­везут в больницу. Давай по-хорошему. Положи пи­столет. Ну, давай.

- В больницу? В какую еще больницу?

- Ты болен. Уже давно.

-Это ты болен!

- Давай, Саша. Ты же не хочешь, чтобы по­гибли еще люди.

- Еще? Люди? Какие люди?

- Ты же давно все понял.

- Что я понял?

- Ты убил свою жену.

-Нет...

Пистолет в его руке дрогнул. Словно почув­ствовав это, Герман отбросил плакат, кинулся впе­ред и сжал его, словно железными тисками. Вы­бежавшие из машины мужчины, стали помогать Горанину. Завьялов не сопротивлялся и боли не чувствовал. Словно омертвело все - и тело, и душа. Когда на его руках защелкнулись наручни­ки, Горанин устало сказал:

- В машину его. Сейчас «скорая» подъедет. Я думаю, надо сразу в больницу. Он не в себе. Толь­ко что убил женщину.

Ему вдруг показалось, что Герман заплакал. Молча, зло. Только широкие плечи еле заметно вздрагивали.

Внезапно распахнулась калитка, выскочила растрепанная Вероника в накинутой на плечи ко­роткой дубленке, закричала:

- Саша! Герман, что это?! Герман! И побежала к «уазику».

Герман перехватил ее, рванул на себя:

- Ника, Ника... Ты жива! Неужели бывает, а? Неужели?

Завьялов не хотел на это смотреть. Счастли­вый конец. Но для кого-то это конец несчастный.

Когда подъехала «скорая», он уже понял, что слу­чилось. Не понимал только - как. Как он мог все­го этого не знать!

- Неужели бывает? А? Неужели бывает? - как заведенный повторял Герман, прижимая к себе Веронику.

День седьмой

Очнувшись, Завьялов не понял, где он. Было странное ощущение, будто тело выпотрошили, вынули из него внутренности и оставили одну только оболочку. Но воздушный шарик, которым он стал, почему-то не мог улететь. Веревочку дер­жали крепко.

- Как чувствуем себя? - грустно спросил на­ходившийся в палате незнакомый мужчина в бе­лом халате.

- Нор... мально, - нехотя просвистела пустая оболочка. Выпустив порцию воздуха, шарик слов­но бы сморщился. Ему уже никуда не хотелось лететь.

- В голове прояснилось?

Голова? Он потрогал шрам, невольно помор­щился:

- Я спал?

- Да. Теперь по-настоящему.

- А раньше?

- Это был не сон. То есть не всегда сон. Вы бесконтрольно принимали лекарства, то бросали курить, то вновь начинали, принимали алкоголь.

С одной стороны, успокоительные препараты, а с другой - возбуждающие. Ваше сознание отключа­лось и вроде бы спало. Но подсознание подталки­вало совершать то, о чем вы грезили в реальности. -Вы кто?

- Врач-психиатр.

- Значит, я в больнице?

- Да. В психиатрической лечебнице. Ваш слу­чай исключительный. Такое явление мало изуче­но, процессы, происходящие в вашем мозгу, нео­бычны...

- Я что, разгуливал во сне? - нетерпеливо пе­ребил Завьялов.

- Случалось.

- Но я ничего не помню!

- Это последствие тяжелого ранения головы. Которое трудно было предугадать.

- Значит, все эти рисунки... Они были сдела­ны после совершения преступления, а не до. Я понял, наконец!

- Ваше подсознание пыталось таким образом довести до вашего сознания информацию о том, что происходило во время так называемого сна. Предупреждало.

- Я не мог этого хотеть! - Он схватился рука­ми за голову.

«Да мог!» - откликнулась оболочка.

- С вами хотят поговорить.

- Кто? - спросил он, хотя и без того уже дога­дался - Герман.

- Зампрокурора Горанин. Кстати, он прихо­дил сюда с неделю назад, консультировался у меня по поводу вашего случая. Показывал рисунки. Я не поверил. Сказал, что такое вряд ли возмож­но. Но факты...

- Где он?

- Ждет вас в кабинете у главврача. Александр Александрович, я вижу, вы человек разумный, -мягко сказал психиатр, — в состоянии бодрство­вания вы опасности для окружающих не пред­ставляете. Мы вас вылечим, вы будете жить нор­мальной жизнью...

- После всего, что случилось?

- В этом вашей вины нет. Это болезнь. А го­ворю я все к тому, что надеюсь - меры, которые мы применяем по отношению к другим... боль­ным, не понадобятся.

- То есть ремни, санитары, уколы, начисто от­шибающие память?

- Именно.

- Я буду вести себя спокойно.

- Верю, - кивнул врач. - Тогда пройдемте. Го­ранин вас ждет.

И пошел первым. Завьялов подумал: «Дове­ряют, значит». Потом был длинный коридор. И тишина. Возможно, где-то раздавались крики больных, лежащих в этой лечебнице, но он их не слышал. И теперь радовался своей глухоте.

- Прошу, - открыл перед ним одну из дверей врач.

Он сразу же увидел Горанина. Тот стоял у окна, губы у него шевелились. С кем-то разгова­ривал. Почувствовал знакомый толчок, оболочка вновь до отказа наполнилась воздухом и зазвенела: «Ненавижу!». Но сдержал себя. Остановился на пороге, раздумывая - входить, не входить? Горанин сам шагнул ему навстречу. Смотрел не­сколько настороженно, но улыбался. И даже руку протянул: