В. И. Радушкевич, студент Московского университета
Виктор Иосифович Радушкевич (1878–1908)
Гилярий Клементьевич Радушкевич (1845–1900)
Нина Петровна Радушкевич (урожд. Петина)
Мой дедушка Леонид Викторович Радушкевич родился 7 декабря 1900 года в Москве. Отец его Виктор Иосифович Радушкевич (1878–1908), сын польского дворянина, сосланного в Сибирь за участие в восстании 1863 года. Рано осиротев, он заменил отца своим братьям и сестре, еще гимназистом зарабатывая деньги репетиторством, потом окончил Московский университет, уехал в Рязань, где стал основателем одной из лучших гимназий. У него был «богатый дядя» Гилярий Клементьевич Радушкевич, статский советник и врач города Вильно, с которым мой прадед имел переписку и от которого после его смерти осталось маленькое наследство в виде предметов быта и семейных реликвий, например хрустальная печать с фамильным гербом. Виктор Иосифович рано женился, но в 30-летнем возрасте умер от чахотки, оставив после себя троих маленьких детей и благодарную память в сердцах многих людей, знавших его. Его жена, Нина Петровна Петина (1881–1967), была образованной и яркой женщиной; ей суждено было прожить очень долгую и нелегкую жизнь, пережить двух мужей, похоронить троих из пяти детей и стать очевидицей многих трагических для России исторических событий. Леонид, мой дедушка, был старшим в семье, с детства имел склонность к образованию и искусству, хорошо учился в школе, позднее окончил физико-математический факультет Московского университета, всю жизнь занимался физикой, стал профессором, автором многочисленных научных работ и учебников. Юность моего деда, совпавшая с революцией и Гражданской войной, не была омрачена потерями и была интересной и вполне мирной: с литератур — ным кружком в Рязани, с домашними театральными постановками, с первыми научными опытами. Еще в Рязани он познакомился и вскоре женился на Надежде Ивановне Серапионовой, девушке очень красивой, обладавшей живым и сильным характером. Надежда Ивановна родом была из села Порецкое на Волге, из крепкой и здоровой деревенской семьи, в те годы она училась в Рязанском педагогическом институте. Поженившись, они стали жить в Москве, где у них родилось трое детей: Ира, Зоя (моя мама) и Володя, семья шла «в гору», поскольку дедушка стал военным и служил в Военно-химической академии; карьера его как ученого и военного неуклонно развивалась. Перед войной ему дали квартиру в новом доме на улице Госпитальный вал. Однако времена были страшные — Советская власть как танк проехала и по его семье. Первым пострадал его отчим, бывший штабс-капитан М. И. Щербаков, он был расстрелян за дружбу со священником (до революции он был старостой одной из рязанских церквей, водил туда своего пасынка, и тот даже пел в церковном хоре). Нина Петровна осталась одна c детьми. В 1937 году был сослан в лагерь и вскоре расстрелян ее второй сын, Виктор Викторович Радушкевич. Судьба Леонида Викторовича висела на волоске от гибели. Научная работа, которой он занимался, была секретной, поскольку относилась к области химической защиты. В партию он не вступал, на компромиссы не шел, высказывался часто прямо и недипломатично. Подчиняясь правилам той жизни, он, конечно, скрывал свое дворянское происхождение, однако не расстался с семейными реликвиями, составившими основу этих записок. В общем, было, как говорится, за что сажать. В доме каждую ночь кого-нибудь «уводили», и моя бабушка Надежда Ивановна, беременная третьим ребенком, в страхе припадала ухом к входной двери, чтобы убедиться, что идут не к ним. В шкафу, как и у многих тогда людей, лежал приготовленный узелок с вещами. То, что дедушка остался цел, — настоящее чудо, поскольку даже его значимость как ученого не смогла бы защитить его, так как существовали «шарашки» — лагеря, где трудились заключенные — научные работники. Итак, семья жила и даже благоденствовала: дети учились, летом отдыхали на даче, зимой ходили в театры. Леонид Викторович был замечательным отцом, он воспитывал своих детей, применяя самые верные для этого способы: собственный пример и свойственное ему по-детски восторженное отношение к литературе, театру, музыке. Это происходило ежедневно и обыденно. Он просто сидел за письменным столом и работал, но все домочадцы с благоговением к этому относились, а дети утихали на время. Или к нему приходили его коллеги и часами вели научные разговоры, по поводу которых нянька Анюта говорила так: «Опять весь день говорили: нергия-ток, нергия-ток…» (энергия, ток). Или летом на даче он брал дочку (мою маленькую маму) за руку и гулял часами, необыкновенно интересно рассказывая ей о природе, ловил ужика и объяснял, чем он отличается от гадюки, научил детей коллекционировать бабочек. Маленькая Зоя так привыкла к этому, что однажды, увидев на горизонте пасущееся стадо коров, закричала: «Папа, памай стадо!» Весной дедушка отправлялся с детьми в Измайловский лес, находил лужу и с самым серьезным к этому отношением вылавливал лягушачью икру, потом дома с энтузиазмом наблюдал превращение икринок в головастиков и лягушат. Каждое воскресенье всю свою жизнь Леонид Викторович ходил в Дом ученых играть в оркестре на кларнете, часто с ним в оркестровой яме сидела дочка, «впитывая» в себя музыкальный дух. Наконец, вечерами семья наслаждалась чтением вслух рассказов А. П. Чехова, где ярко проявлялся и артистический дедушкин талант.
Виктор, Леонид и Нина
Леонид и Виктор Радушкевичи, ученики гимназии
Когда началась война, семья Радушкевичей жила на даче. Дедушка стал носить военную форму и подолгу пропадать в Москве, а его жена, дети и их нянька Анюта продолжали жить за городом до конца лета 1941 года. Нависла опасность воздушных налетов, впервые прозвучали сообщения по радио о воздушной тревоге. Правда, от страха и растерянности Надежда Ивановна с детьми по совету неграмотной няньки во время бомбежки зачем-то бежала в ближний лесок через поле, над которым в лучах прожекторов шел воздушный бой. Самое опасное, что только можно было придумать… Потом приехал дедушка, все объяснил и вместе с соседями стал рыть во дворе глубокую (в рост человека) траншею, куда семья и пряталась в последующие дни. Вскоре стало опасно оставаться на даче, тем более что она располагалась в северном направлении, и семья уехала в Москву. Леонид Викторович, как и другие жильцы дома, дежурил на крыше, следя, чтобы зажигательные бомбы не вызвали пожар в доме. В память об этом сохранился осколок бомбы, острые края которого у меня с детства вызывают представление о хаосе и жестокости.
Нина Петровна с детьми Ниной и Леонидом
С первой женой Надеждой Петровной
В школу 1 сентября 1941 года дети уже не пошли, а напротив, начались разговоры о скорой эвакуации всей военно-химической академии в Среднюю Азию. 17 октября 1941 года, когда тревога достигла высшей точки, семья уезжала с Казанского вокзала в Самарканд. Первые несколько часов поезд шел в зоне воздушных боев и даже находился под обстрелом. Всех пассажиров просили забаррикадировать окна чемоданами и узлами. Было очень страшно! Потом опасность миновала, и началась почти целый месяц длившаяся дорога с долгими стоянками в далеких городах и бесконечными пустынными пейзажами за окном.
Приехали в Самарканд и поселились у чужих людей на постое. Первое время дедушка был с семьей, обеспечивая ей нормальные условия жизни (паек) и ощущение безопасности. Иногда он уезжал на «полигон» и однажды привез целый мешок живых черепашек, сказав, что из них можно сварить замечательный суп… Идею эту баба Надя с брезгливостью отвергла сразу, а черепашки расползлись по двору, безумно напугав соседку-еврейку, высланную в свое время за «неудачную» фамилию Китлер… Вообще, царила атмосфера всеобщей растерянности и неизвестности, фашисты наступали на Москву, нормальная жизнь оборвалась… Но дедушка и здесь оставался человеком, осознававшим каждый миг своей жизни как бы извне, издалека, оценивая его в масштабе длинной жизни, хоть и было ему самому тогда всего 41 год! И вот он берет за руку Зою и идет с нею в старый город, заставляет любоваться Регистаном, рассказывает об обсерватории Улугбека и других восточных чудесах, а потом на базаре покупает типичную узбекскую тюбетейку, черную с белым традиционным узором. Вообще-то он мечтал купить сосуд с узеньким горлышком, находя его прекрасным, но боялся раздосадовать свою жену этой неуместной покупкой…
«Папа, памай стадо»
Леонид Викторович Радушкевич во время войны
Когда служащие академии уехали обратно в Москву, семья в Самарканде чуть не погибла. Шел уже 1942 год. Зою из-за голода отправили в пионерский лагерь, где она больше плакала, чем ела, тем более что пища хоть и была, но в ней полностью отсутствовала соль и есть ее было трудновато… А потом заболела сыпным тифом Надежда Ивановна, и ее увезли в больницу. Дети остались одни. Зоя варила рис и смешивала его с изюмом, эта была основная пища, но и ее было мало. Вокруг лежали горами абрикосы, но есть их не разрешалось из-за опасности заражения тифом… Жившая неподалеку жена академика М. М. Дубинина Елена Фадеевна приносила сахар и немного хлеба маленькому Володе, а однажды Зое пришлось на базаре менять чулки на еду… Наконец, пришла из больницы мать, страшно похудевшая, в платочке (волос нет), сразу пошла топить печку. Жизнь стала налаживаться.
С семьей Дубининых
И вот наступило время возвращения домой (была зима 1943 года). Ехали семьи военнослужащих в Москву и мечтали по дороге, как их будут встречать мужья. А бедная баба Надя совсем не мечтала, поскольку нарушилось сообщение с мужем. Далее, по семейному преданию, было вот что. Поезд прибывает не в Москву, а в деревню Фролищи, где находилась академия в то время. Все, кроме Надежды Ивановны, предвкушают встречу с мужьями. Открываются двери, и в проеме стоит один-единственный встречающий — это Леонид Викторович!
За своих жену и детей Леонид Викторович мог не беспокоиться, но в страшной опасности оказались его мать и сводная сестра Анна, пережившие оккупацию в городе Калинине (Тверь). Прибавился еще один фактор риска и неблагонадежности…
Конец войны совпал с юностью моей мамы: была радость и вера в будущее. Когда умер Сталин, дедушка вышел на кухню, перекрестился и сказал: «Слава Богу, что сдох, наконец, этот проклятый тиран!» Позднее в ящике стола была найдена его рукопись под общим заголовком «Антилениниана». Всю свою жизнь дедушка работал: в лаборатории, за кафедрой, за письменным столом, писал статьи и книги, выводил формулы, руководил аспирантами, защитил кандидатскую и докторскую диссертации и стал профессором. Имея большую зарплату, никогда не был богатым, поскольку содержал не только свою семью, но и мать с сестрой и семьи детей. В 1959 году умерла его жена. К великому удивлению всех, он через несколько месяцев вновь женился на Лоре Александровне и жил с нею до своей смерти, сначала у нее на квартире, но вскоре — в режиме «выходного дня» и совместного дачного лета. Люди они были уже немолодые, у них были взрослые дети со сложными семьями, но эта семейная, пусть и неполная, жизнь, была для дедушки «отдушиной», островом независимости.
Со второй женой Лорой Александровной
Л. В. Радушкевич с внучкой Наташей
Дочь его второй жены Инна Аркадьевна, жена протоиерея (а тогда молодого дьякона) отца Николая Ведерникова, очень подружилась с моей мамой, и благодаря этому второй брак Леонида Викторовича стал началом воцерковления всей нашей семьи. Большим ударом для дедушки был уход из семьи моего отца, он очень сильно переживал и состарился… Умер Л. В. Радушкевич 8 ноября 1972 года в больнице Академии наук от инсульта, случившегося, когда он наклонился к тумбочке, чтобы достать рецензируемую диссертацию. Похоронили его на Востряковском кладбище и установили гранитный серый памятник, который он со свойственной ему любовью к порядку сам давно спроектировал, оставив место для своего имени. Сколько я себя помню, столько помню и моего дедушку. Мы — мама, моя сестра Наташа и я — жили одни, а в субботу к нам приезжал дедушка. Ему в то время было уже больше 65 лет. Он доезжал до метро «Динамо», поднимался на эскалаторе и дальше добирался на троллейбусе до нас. Лестница на нашей станции метро «Аэропорт» для него была трудна. Мы его приветствовали привычным «А-ааа», произносимым с особой интонацией. Он привозил для меня что-нибудь занятное и полезное. Я запомнила раскраски и еще переводные картинки: бледные, блеклые рисуночки на глянцевой плотной бумаге; их нужно было опускать в мисочку с водой, а потом, прижимая к листу бумаги, на который они переводились, очень аккуратно стягивать вбок верхний слой. Открывался волшебный яркий рисунок, немножко зернистый по текстуре. Случались при этом неудачи: бумажка увлекала за собой рисунок, и все бывало тогда испорчено. Между прочим, дедушка рассказывал, что в его детстве тоже были такие картинки, но лучше.
Я запомнила эти картинки, но со слов мамы знаю, что чаще он привозил очень важные вещи для детей: ватное одеяло, цигейковую шубку и даже однажды старинное и очень хорошее пианино. У него были четкие представления о нормальном детстве. Я не решаюсь до конца представить себе глубину его страданий о моей маме и уходе из семьи моего отца… Но если бы не он, едва ли мы бы выжили…
Потом начиналось бесконечное чаепитие, мне становилось скучно, так как мама с дедушкой вели долгие разговоры до глубокой ночи и все не могли наговориться. О чем они говорили? О литературе, о воспитании детей, вспоминали что-то, громко смеялись.
Утром, как все дети, я просыпалась очень рано, а дедушка после рабочей недели высыпался, мама не разрешала его будить, но я приставала и просила: «Ну, можно я его разбужу?» Наконец он вставал, долго умывался, брился, что было мне в диковинку. После завтрака он иногда гулял со мной. Однажды мы зашли в переулок за нашим домом (теперь там новое здание МАДИ), где были старые деревянные дома и дачные заборы. Под одной из калиток всегда высовывала свой черный и мокрый нос какая-то псина, мы ее прозвали Носка, причем целиком я ее никогда не видела. Помню такой эпизод. Мама полулежит на кресле и мечется, рыдает и задыхается — она тосковала об отце. Дедушка бережно уводит меня в другую комнату, отвлекает; дети не должны быть свидетелями таких сцен.
Иногда мы ехали к нему в гости на улицу Вавилова. У него был письменный стол, к которому не полагалось подбегать и трогать что-нибудь. Обычно он сажал меня на колени и давал четвертушку бумаги и хорошо отточенный карандаш. На столе царил идеальный порядок. Там был особый календарь с перевертываюшимся окошечком, тяжелый, металлический и очень занятный: так и хотелось его попереворачивать!
Еще там были какие-то таинственные грибы из настоящего полудрагоценного камня в виде тяжелого пресса, желтоватые и прозрачные на свет. В особом стакане стояли острые карандаши, их было немного, среди них был половинчатый красно-синий карандаш. Под стеклом на столе лежали фотографии самых любимых людей, там была и я — на маленьком фото я с косичками и испуганными глазами. Еще помню, что слева на стене висел большой портрет его деда Петра Харитоновича Петина с маленькой девочкой Ниной — матерью дедушки.
Петр Харитонович Петин с дочерью Ниной
Однажды мы ехали на такси с улицы Вавилова к нам домой с дедушкой. Проезжая мимо бассейна «Москва», он тихо что-то говорил маме, но я услышала, что тут был большой храм и его взорвали, но кто взорвал — не поняла, наверное, подумала, немцы во время войны… Когда меня приняли в октябрята в первом классе и я нарочно не застегивала пальто, чтобы все видели значок, я была удивлена, что дедушка остался не только совершенно равнодушен к этому столь раздутому в школе событию, но и опять что-то неодобрительно и иронически говорил тихим голосом маме. Пережив страшные годы, он был очень осторожен и щадил детские уши, но, несмотря на это, я рано поняла, что есть какое-то раздвоение в моей жизни и не все то правда, что говорят в школе. Мне было тогда семь-восемь лет, я была отличницей, «командиром звездочки», и на рукаве у меня мамой была пришита красная звезда. Слащавые рассказы Бонч-Бруевича и макет шалаша в Шушенском, сделанный учениками и пылящийся в «ленинской комнате», были для меня атрибутами школы и детства… Но зерно сомнения уже поселилось в моем уме. Летом в Переделкино, где мы снимали дачу недалеко от дедушки, я часто оставалась одна, так как мама работала, а старшая сестра Наташа была увлечена своими друзьями. Однажды началась сильная июльская гроза, все потемнело, мне стало страшно, и я решила пойти к дедушке. Не знаю, каково это расстояние на самом деле, но тогда казалось мне огромным. Я сомневалась, но решилась и пошла. Гроза не утихала. Я не прошла и нескольких метров за калиткой, как увидела у березок за прудом фигуру дедушки в плаще, идущего навстречу мне. Ходил в те годы он медленно. Я даже иногда одолевала его вопросами, не может ли он идти быстрее, просила его бегать, на что он в шутку часто-часто шаркал ногами, как будто бежал… Вот и теперь он шел медленно навстречу мне. Я так обрадовалась! Он обнял и успокоил меня, привел к нам на дачу, стал рассказывать про грозу и гром…. С ним не могло быть страшно. Он все знал и умел объяснить.
В то лето, когда мне было семь лет, я впервые ощутила веру в Бога. Это случилось в овраге неподалеку от дедушкиной дачи. Там был косогор, я, худая и загорелая, наклонилась за шишкой и вдруг увидела на маленьком кусочке земли перед собой такую красоту!! Там были и ягодки земляники, и какие-то сиреневые пушистые цветочки, и бабочка, и был такой запах лета, и так звенели кузнецы в траве, что, когда я подняла глаза на небо, я испытала какой-то экстаз, счастье и почему-то тогда же поняла, что все это связано с Богом и моей верой в Него.
Осенью дедушка заболел и лег в больницу. Мама привезла меня к нему. Он лежал на кровати с высоким изголовьем слева от входа в палату, что-то писал… Гладил меня по голове… Выходя из палаты, я обернулась и увидела его в последний раз, он махал мне рукой и улыбался. Через несколько дней меня отправили пожить к Ведерниковым, поскольку мама дежурила у него в больнице. Поздним вечером я сидела у них на диване и читала Тане Ведерниковой (моей сверстнице и сводной сестре) «Капитанскую дочку» (я очень любила читать вслух). Дойдя до слов «Ну, барин, беда, буран!», я так похоже на маму это произнесла, что слезы вдруг подступили к глазам, и я разрыдалась… Я безумно скучала без нее, хотя мы не виделись всего пару дней, но я, вероятно, телепатически чувствовала, что дедушка умирает и маме тяжело… Отец Николай и его супруга Нина Аркадьевна (тетя Инночка) были в этот вечер у него в больнице, была «глухая» исповедь дедушки… Приехали они поздно и мне ничего не сказали, а поручили это сделать своей дочери Оле… Чувство сиротства, страха за маму, за нас охватило меня, я долго плакала. На похоронах я не была и мертвым дедушку не видела, но присутствовала на заочном отпевании в церкви в Ивановском, причем помню, что уже не плакала, отвлекалась и шутила во время службы. Но потом мы ехали в такси, было удивительно холодно, влажно и зябко, как бывает в ноябре, и опять вернулось чувство сиротства и одиночества…