Осенью дедушка заболел и лег в больницу. Мама привезла меня к нему. Он лежал на кровати с высоким изголовьем слева от входа в палату, что-то писал… Гладил меня по голове… Выходя из палаты, я обернулась и увидела его в последний раз, он махал мне рукой и улыбался. Через несколько дней меня отправили пожить к Ведерниковым, поскольку мама дежурила у него в больнице. Поздним вечером я сидела у них на диване и читала Тане Ведерниковой (моей сверстнице и сводной сестре) «Капитанскую дочку» (я очень любила читать вслух). Дойдя до слов «Ну, барин, беда, буран!», я так похоже на маму это произнесла, что слезы вдруг подступили к глазам, и я разрыдалась… Я безумно скучала без нее, хотя мы не виделись всего пару дней, но я, вероятно, телепатически чувствовала, что дедушка умирает и маме тяжело… Отец Николай и его супруга Нина Аркадьевна (тетя Инночка) были в этот вечер у него в больнице, была «глухая» исповедь дедушки… Приехали они поздно и мне ничего не сказали, а поручили это сделать своей дочери Оле… Чувство сиротства, страха за маму, за нас охватило меня, я долго плакала. На похоронах я не была и мертвым дедушку не видела, но присутствовала на заочном отпевании в церкви в Ивановском, причем помню, что уже не плакала, отвлекалась и шутила во время службы. Но потом мы ехали в такси, было удивительно холодно, влажно и зябко, как бывает в ноябре, и опять вернулось чувство сиротства и одиночества…
Через какое-то время стали выплачивать деньги по облигациям внутреннего займа, которые насильно продавали давным-давно всем советским служащим. Мама обнаружила у дедушки большое количество этих облигаций, их поделили между собой близкие, и кто-то сказал, что «дедушка из могилы протягивает нам руку помощи». Помню, я была так глупа и мала, что поверила в это буквально, пока мама не объяснила, в чем дело.
Когда не стало дедушки, мне было девять лет, но с тех пор его имя в нашей семье произносилось с благоговением и было мерилом истины. Взрослея, я все больше узнавала о нем, причем все рассказы (даже дальних родственников и знакомых) были проникнуты всегда чувством восхищения и благодарности к нему.
Я, мама и дедушка
Не было специальных «педагогических» рассказов, а как-то непринужденно, всегда к месту приводились слова дедушки или рассказы о нем. Например, проходишь в школе «Горе от ума» или «Евгения Онегина», и вдруг мама замечает, что дедушка знал эти произведения наизусть. Или, разбирая пластинки, мы находим «Партиту» Баха, а на конверте — надпись чернилами, сделанная четким дедушкиным подчерком «Zehr gut».
И точно: Zehr gut!!!
Самое удивительное, что это продолжается и по сей день, когда со времени его кончины прошло более тридцати лет. Приступив к генеалогическому исследованию и уже начав, кое-что домысливая, собирать разрозненную информацию о Радушкевичах, я вдруг нашла написан — ные прекрасным почерком тетради, где все изложено предельно четко и ясно. Какое счастье, что эти тетради не утеряны и я могу их читать! В них нет обращения к потомкам, и я даже не знаю, надеялся ли дедушка, что их кто-нибудь когда-нибудь прочтет. С замиранием сердца каждый вечер я приступаю к перепечатыванию дедушкиных рукописей и, когда я нажимаю на клавишу «сохранить», слышу позвякивание той самой цепи, которую так хорошо описал Чехов в рассказе «Студент».
Портрет моего дедушки в гимназической форме
Почему дедушка так дорог мне? Почему я не могу без волнения смотреть на его юношеский портрет? Оттого ли, что, зная его жизнь, его «кресты», которые он стойко нес, я жалею этого худенького, тонкого и жизнерадостного мальчика, лицо которого полно готовности жить, узнавать, действовать? Еще нет революции, еще есть порядок в жизни, начищены пуговицы на гимназической шинели, не началась череда утрат и не нужно все решать одному за всех близких, как это будет всю его жизнь. Он живет со своей любимой мамой, не очень любимым отчимом, с братьями и сестрами в собственном доме в Рязани, с удовольствием учится в гимназии, которую основал его отец, чей портрет висит в актовом зале школы. Директор школы — друг умершего отца Николай Николаевич Зелятров, преподаватели — творческие люди с широким образованием, твердыми принципами и представлениями о воспитании детей. Педагоги ставят школьный спектакль и с увлечением играют в пьесе Ростана «Романтики». Школьный духовой оркестр исполняет сочиненный директором марш! Леля (так звали моего дедушку близкие) увлекается физикой, копит деньги на проволоку для построения катушки Румкорфа, собирает коллекции бабочек, ухаживает за огромным (двухэтажным!) школьным аквариумом. Другое увлечение — это музыка. Каким образом появился кларнет в его руках, я не знаю, но он полюбил его на всю жизнь. В школе был оркестр, перед праздником долго репетировали и исполнили трио из оперы Глинки «Жизнь за царя», переложенное для камерного ансамбля («Не томи, родимый…»); соло для кларнета исполнял дедушка, о чем он пишет в письме к своей сестре, называя трио «дивным». Это и само по себе хорошо, когда юноша играет на кларнете, но этим история кларнета не заканчивается. Когда пронеслись молодые годы и жизнь стала более стабильной, дедушка вновь взял кларнет в руки и стал играть в оркестре Дома ученых на Пречистенке. Этот оркестр состоял в основном из дилетантов (что-то вроде «кружка» для научных работников), но там был профессиональный дирижер. Каждое воскресенье, в любую погоду дедушка отправлялся на репетицию. Это было для него радостью и отдушиной, позволяло отрешиться от будничной жизни и побыть в мире музыки и творчества. Иногда он брал с собою маленькую дочь Зою (мою маму), благодаря чему она навсегда запомнила отличия между гобоем и кларнетом, узнала, что такое канифоль, как специальным шариком и тряпочкой протирают флейты и каким глухим пиццикато начинается увертюра к «Евгению Онегину»… Дедушка тонко чувствовал музыку, до «мурашек» по всему телу, и это передалось мне от него.
В. И. Радушкевич, директор гимназии
Дети после смерти отца
У него было двое родных и двое сводных братьев и сестер. Ближе всех была ему сестра Нина, или Нинуша, как ее называли. Она была всего на год младше его, и они очень дружили. Нина заболела туберкулезом и умерла в шестнадцать лет. Последние годы она жила вне семьи в Москве, где училась в Николаевском сиротском институте на Солянке, откуда писала родным в Рязань письма, полные недетской тоски. Об этом можно догадаться по ответным письмам дедушки к ней. Приведу некоторые из них:
«Дорогая Нинуша!
Ты пишешь, что учишься играть на рояле; я тоже начинаю. На кларнете же я уже многому научился, теперь играю в двух оркестрах: в симфоническом и в духовом. В симфоническом очень хорошее соло я играю в увертюре “Виндзорские кумушки”, а в духовом — разные вальсы и марши; умею играть “Оборванные струны”, “Ландыш”, “Лезгинку” и т. д. Вчера мы играли в Всесословном собрании, там давали “Лес” Островского. Скоро едем в Спасск, там будет вечер, и наш оркестр будет играть. Больше нового у нас почти ничего нет. Целую тебя крепко и желаю успеха в учении.
Остаюсь твой Л. Радушкевич. 9/IX 1915».«Дорогая Нинуша!
Прежде всего, позволь мне поблагодарить тебя за комплимент, который ты написала в последнем письме по моему адресу и по адресу многих. Затем сообщаю тебе наши новости и события. Моя постройка индукционной катушки Румкорфа совсем заглохла. Я потерял надежду иметь у себя этот прекрасный прибор, с помощью которого можно производить опыты с гейсслеровыми и круксовскими трубками, мало того, можно с его помощью и с помощью трансформатора Теслы получать токи всякого напряжения, затем снимать рентгеновскими лучами, потом… потом… индукция этого… этого… как его? трансформатора трехфазного тока… тьфу!.. то есть не трансформатора, а динамо… тьфу! То есть не динамо, а как его?.. этого самого… ну, одним словом, все то, что касается переменных токов (буде тебе известно, что это такие токи, которые меняются в своем направлении). Да, так вот, этот-то прибор я и не могу построить, так как фунт проволоки, нужной для него, стоит 16 рублей, а, как ты знаешь, я не особенно богат. Бабушка просила передать тебе поклон и сказать, что старшего брата дураком звать нехорошо, тем более когда он не виноват.
Крепко затем тебя целую, желаю здоровья. Советую отбросить скуку. Твой брат Л. Радушкевич».Леонид и Нина Радушкевичи
«Дорогая Нинуша!
Вчера я получил твое письмо и спешу тебе на него ответить. Ты спрашиваешь, почему я не пишу писем, — некогда да и лень, по правде сказать. 22-го у нас был вечер, и мы готовили трио из “Жизни за царя” Глинки “Не томи, родимый…”. Дивная вещь. Там есть в конце соло кларнета: играет один кларнет».
Леонид и Нина Радушкевичи
«Дорогая Нинуша!
Вчера я получил твое письмо и спешу тебе на него ответить. Ты спрашиваешь, почему я не пишу писем, — некогда да и лень, по правде сказать. 22-го у нас был вечер, и мы готовили трио из “Жизни за царя” Глинки “Не томи, родимый…”. Дивная вещь. Там есть в конце соло кларнета: играет один кларнет».
Милый дедушка! Он второй раз в своих письмах упоминает об этом трио. Бегу к сыну Алеше с просьбой найти трио в Интернете. Не проходит и пяти минут, как комната наполняется этой музыкой: сначала один голос, потом дуэт, а потом трио… дивной красоты, он прав! А я жила на свете и не знала, что существует эта музыка. Вот так дедушка! Умер тридцать пять лет назад, а его детское письмо подарило мне такую большую радость!
Нинуша на фотографиях выглядит старше своих лет, серьезная и с печатью обреченности на лице. Дедушка пишет ей письма, которыми старается ее всячески развлечь, иногда рассмешить, демонстрируя в них прекрасный юмор и эрудицию. Чего стоят, например, его рассуждения о прочитанных книгах «Господа Головлевы» или «Братья Карамазовы»! Эти письма к Нинуше, верно, кроме меня никто и не читал: ведь их нашли после ее смерти и читать было невыносимо больно, но дедушка сохранил их, и поэтому мы можем оценить удивительные отношения брата и сестры. Уже в 1950-е годы он во время поездки в Рязань нашел могилу Нинуши на месте разрушенного монастыря и грустно написал под фотографией: «Дом, под окнами которого похоронена Нинуша»… Спустя много лет (в 2009 году) я нашла это место, стояла там и представляла, что должен был почувствовать дедушка у ее могилы…
Вернусь к юношескому портрету дедушки и признаюсь самой себе и тем, кто, быть может, будет читать эти строки, в очень сокровенном чувстве. Неуловимое сходство моего старшего сына Алеши с его прадедом — вот причина особой светлой и пронзительной (ком в горле) грусти при взгляде на этот портрет. И цепочка родственной любви, особой духовной близости… не прервется?
Дедушке
Нинуша Радушкевич
Из автобиографического очерка Л. В. Радушкевича
В прожитой жизни человека есть всегда что-нибудь поучительное, даже в жизни Иудушки Головлева или Гобсека. Тем более в жизни научного работника. Именно поэтому я и решаюсь здесь сейчас выступить. У меня нет времени подробно рассказывать детали биографии. Я хотел бы только подчеркнуть некоторые ее штрихи и коснуться собственной характеристики как научного работника.
«Родился я с любовию к исскуству… ребенком будучи, когда звучал орган в старинной церкви нашей, я слушал и заслушивался…»
А. С. Пушкин «Моцарт и Сальери»
Этим органом, когда-то мощно звучащим, был мой отец. Деятель эпохи 1905 г., по образованию естественник, кончивший Московский университет и уехавший в провинцию, хотя ему сулили кафедру ученого в Москве. Он был увлечен идеями Писарева, Чернышевского, Дарвина, Бокля, Тимирязева и жаждал просветительской деятельности, о чем свидетельствуют его письма к моей матери. В Рязани, куда он переехал, он был сперва преподавателем гимназии, а потом открыл частную гимназию, в которой состоял директором. Но главная его деятельность была сплочение местной интеллигенции, где он завоевал не только доверие, но и какое-то магическое влияние, сохранившееся на долгие годы после его смерти. Это был, как его кто-то назвал, ибсеновский «доктор Штокман». Главная деятельность его состояла в развитии просвещения и особенно в пропаганде естественных наук. Под его влиянием создавались новые учебные заведения, например рязанская частная женская гимназия, открытая почитавшей его Екимецкой.
В. И. и Н. П. Радушкевичи после свадьбы
Откуда эта сила? В ней есть что-то от его отца, участника Польского восстания 1863 года, сосланного в Сибирь на вечное поселение. Но эта бурная деятельность, когда про отца говорили, что он любит говорить и любит, чтобы его слушали, — стоила здоровья моему отцу. Он быстро сгорел, получив чахотку в молодом возрасте, и умер в 1908 году. Похож ли я чем-нибудь на родителей? Мой отец был, по описанию, суров и всегда серьезен, занят наукой, мало интересовался исскуством, из поэтов любил лишь Некрасова и Никитина. Напротив, мать имела мягкий женственный характер, унаследовав от своего отца любовь к исскуству, литературе, и эта любовь передалась и мне. От моего отца, как я думаю, мне досталась способность к передаче мыслей в беседах, докладах и лекциях, которые я в известный период жизни много читал перед самой разнообразной аудиторией. Еще 13-летним ребенком, увлекшись ботаникой и энтомологией, я читал лекции перед «аудиторией», состоявшей из моей няньки, братьев и сестер, причем сам рисовал карандашом таблицы для демонстраций. Позднее (в 1916–1918 гг.) я сделал ряд докладов в молодежной организации «Дома юношества» (литературного кружка) в Рязани. Эту способность делать доклады и читать лекции я рассматриваю как врожденный талант, если хотите, наследственный и, может быть, зависящий от особенностей склада психики. Интересно, что отец мой не вдавался в политику и не был, как я знаю, активен в период революции 1905 года. Но он чувствовал прогресс естествознания и говорил о нем, как видно, страстно и искренне. Я тоже не умею делать докладов на политические темы, но по вопросам физики готов «болтать без конца», лишь бы были слушатели. Долго я увлекался чтением систематических лекций в ВУЗах. Брался читать даже трудные самому (в смысле методическом) курсы, как то: теоретическую механику, теорию электромагнитного поля, теорию атома, оптику и… даже историю физики. Интересно, что я «расходился», главным образом, в маленькой аудитории на 10–20 человек и терялся в массовой аудитории, где я «не различал людей». Это было мне очень трудно. Фразеология и содержательность! Для меня чтение лекций и докладов было спортом. Должно быть, я был бы незаурядным присяжным адвокатом или проповедником… Я готов был читать на любую тему. Ведь это указывает на способность духа, а не интерес к содержанию. Но и такие люди нужны, они привлекают интерес к определенным направлениям. Недаром я увлек целый ряд людей на поприще физики. И это мое главное предназначение.
Я рос вялым анемичным ребенком, и только иногда во мне проявлялась часто беспричинная смешливость, доводящая буквально до слез. Из всех видов чтения я больше всего любил читать «смешные рассказы». Лейкин, Мясницкий, Чехов и Марк Твен были моими любимыми писателями. Любил Диккенса. В компании однолеток я дурачился и кривлялся. Подростком я стал часто читать серьезные книги, многое не понимая. Здесь сперва чувствовалось влияние матери, которая много говорила о моем отце. От него остались книги по дарвинизму и его микроскоп (огромную свою библиотеку отец завещал гимназии). Мать научила меня обращаться с микроскопом и познакомила с приемами собирания коллекций насекомых. Я стал было читать Уоллеса «Дарвинизм», читал в отрывках книгу Фабра о насекомых, Ганике и других авторов. Но читал отрывочно. Уже в 12–13 лет гонялся за бабочками по лугам и полям близ Рязани и «переживал», если крылышко у препарированной бабочки сломалось или отлетела ножка у кузнечика. Но боялся больших жуков. Препарировал гусениц. Потом с годами это увлечение прошло, и я погрузился в недра физического кабинета.
В период с 14 до 18 лет чувствовал два сильных увлечения: физика и музыка, а также литература. Я помню, что под влиянием отчима я мечтал быть священником. Все мы мальчишками чем-нибудь увлекались.
М. Г. Смольянинова Семейный корабль
Мой дед, Алексей Николаевич Смольянинов, родился в 1879 году в Спасском уезде Рязанской губернии, в имении Никольское. Он был потомком древнего российского рода, восходящего к XVI веку, к эпохе Ивана Грозного. В Энциклопедическом словаре Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона о нашем роде сообщается следующее: «Смольяниновы — дворянский род, происходящий, по преданию, от боярина и воеводы Владимира Семеновича Заболоцкого, бежавшего в 1563 г. в Литву от преследований Иоанна Грозного и получившего от короля польского имение Смольяны. Сын его Савва вернулся на родину. Дети Андрей, Савва и Кузьма, записаны в 1638 г. в числе детей боярских по Старорязанскому стану. Из представителей Смольяниновых Павел Андреевич и Николай Дмитриевич отличились в войне 1812 г. Константин Николаевич Смольянинов (ум. в 1872) — автор “Истории Одессы” (Одесса, 1852). Род Смольяниновых записан в родословные книги губерний Екатеринославской, Костромской и Рязанской».