Три версты с гаком - Вильям Козлов 3 стр.

Когда «Москвич» выбрался на песчаную возвышен­ность и впереди торжественно замаячила кирпично-гранитная водонапорная башня, пассажир сказал:

— Вы спрашивали, горел ли тут поблизости лес? Го­рел. Молодой ельник-то — мы проезжали — вырос на месте пожарища. Давно это было. До войны еще.

— Мне тогда четыре года было...

— Вот и ваш дом, напротив поселкового... Я тут сойду.

— Это хорошо, что напротив, — хмуро сказал Ар­тем. — Сейчас пойду к председателю и выложу ему все, что я думаю... Как его по батюшке?

— Носков Кирилл Евграфович.

— Гнать его нужно в три шеи...

— Давно пора... Да вот не прогоняют ведь, — сказал попутчик. — На третий срок переизбрали... Я думаю, это оттого, что у наших сельчан нет своих машин. Легкая ка­валерия имеется, как же без нее? Велосипеды, мотоциклы, а вот легковушек пока ни у кого не числится. А на двух колесах шпарят мужики и бабы вдоль путей, с ветерком. Дорожка накатана, хоть шаром катись...

Артем остановился возле деревянного с пристройкой наверху дома. На крыше лениво трепыхался красный флаг. На фасаде солидная вывеска в рамке.

Дом покойного Андрея Ивановича Абрамова был дрях­лый, покосившийся, с латаной-перелатаной крышей. И сно­ва Артем почувствовал волнение и щемящую тоску. Та­кое, наверное, бывает с человеком, когда он невзначай столкнется со своей судьбой: будь то богом данная тебе женщина, или запомнившаяся с далекого детства сосна на косогоре, или вот этот старый дом, в котором родились твоя мать и ты.

— А к председателю вам незачем идти, — сказал по­путчик. — Чего о дороге попусту говорить-то? Она сама за себя говорит... Весной и осенью автобусы к нам не хо­дят. Подсохнет малость — грейдер прочешет разок-дру­гой. А попробуй его допроситься! Вот так и живем до осени.

— Что-то уж больно вы заступаетесь за своего пред­седателя.

— Будешь заступаться, — ухмыльнулся попутчик, — коли я и есть сам председатель...

Глава третья

1

Дом был старый, очень старый. Казалось, зацепи его грузовик бортом — и развалится. Многое повидал дом на своем долгом веку, многое испытал. Как-то налетевший

из-за косогора бешеный ураган сорвал крышу. Во время войны небольшая фугаска угодила под самые окна. По­шатнулся и горестно охнул старый дом, разбрызгав на капустные грядки осколки стекол, будто слезы, но на но­гах удержался. В другой раз, когда над поселком завя­зался воздушный бой между нашими «ястребками» и «мессершмиттами», снаряд развалил на куски кирпичную трубу.

Шли годы, старый дом умирал. Облысела голова-кры­ша, ослепли глаза-окна, подгнили стропила-руки. На чер­даке поселились летучие мыши, в углах раскинули пыль­ные сети пауки. В огороде выросли чертополох и бурьян. Ослабевший от проклятой болезни Андрей Иванович уж ничего не мог поделать. Вместе с ним умирал и дом. Лишь яблони в саду да вишни каждую весну цвели весело и мо­лодо, как и прежде.

Дом, где человек родился, нельзя забыть. И как бы ни сложилась жизнь, куда бы ни забросила судьба человека, родной дом рано или поздно обязательно позовет. Вот почему во время летних отпусков сотни тысяч горожан едут в далекие глухие села и деревни, где родились их отцы и деды. Вернется человек в родные края и бродит по знакомым полям, лесам, радостный и немного ошале­лый от счастья. Властно зовет к себе земля, и человек днями ковыряется в огороде или из леса тащит молодые березы, сосны и сажает у своего дома. А то с топором или рубанком в руках с утра до вечера плотничает. Любая работа возле земли и дома испокон веков была и есть для русского человека неотъемлемой его частью, естественным состоянием.

2

Все здесь удивляло и радовало Артема: и эта построен­ная на заре железнодорожного транспорта водонапорная башня, и маленькая тихая станция с небольшим сквером, и желто-красные корабельные сосны сразу за двухэтаж­ной школой, и возвышающееся островом на дальнем бугре кладбище. Таких огромных деревьев, как там, он еще не видел.

На кладбище Артем наведался на следующий же день. Свежая могила деда с православным белым крестом была рядом с тремя другими, где похоронены прадеды и бабушка. На их могилах витые проржавевшие насквозь железные кресты. На кладбище сумрачно. Гигантские сос­ны, ели переплелись ветвями и надежно укрыли могилы от солнца. На возвышении — старая деревянная церковь. Она сложена из ядреных толстенных дубовых бревен. Ни­кто не помнит, когда ее поставили.

Церковь недействую­щая, но внутри все убрано, чисто, на стенах — лики свя­тых, библейские сюжеты.

Артем принес разведенную в банке коричневую краску и выкрасил крест. И тут же дал себе слово со временем поставить красивую ограду.

Бродя по проселкам, зеленым прибрежным лугам а роскошным сосновым лесам, Артем наконец разобрался в этом новом для него чувстве, неожиданно здесь возник­шем. Ему недоставало вот этого небольшого поселка, в ко­тором первый дом срубил его дед, этих лугов с вечерними туманами, лесов, этой заросшей камышом и высокой осо­кой речки Березайки, тихих, медленно угасающих заходов солнца. Полстраны объездил он с отцом-железнодорожни­ком. Был в настоящей сибирской тайге, видел медве­дя, ловил омуля в Амуре, взбирался на дикие Ураль­ские горы, и все-таки это было не свое родное. Там он чувствовал себя туристом, а здесь хозяином. Для отца Смехово не было родиной, а так — короткая оста­новка в жизни. Но ведь Артем здесь родился, здесь роди­лась его мать.

Большой альбом Артема почти весь заполнился на­бросками, эскизами. Неподалеку от кладбища, в низине, на отшибе, среди колхозных полей и сенокосных угодий, он обнаружил ветхую деревянную часовню, из-под кото­рой бил ключ. У местных жителей узнал, что эта часовня называется Святой Колодец. Сюда издалека приходят ве­рующие, чтобы поклониться божьей матери, набрать в бу­тылку святой воды, которая помогает от болезней. Как и в церкви, тут чисто, много расставленных на иконостасе икон. Кто-то ухаживает за часовней, заботливо содержит ее в порядке.

Артем выпивал на лужайке с мужиками, по русско­му обычаю, поминая своего деда, о котором все говорили уважительно. Не потому, что о покойниках не говорят плохо. Чувствовалось, что деда любили. Выпив за помин души дяди Андрея — здесь все так звали Абрамова, да­же старики, — мужики принимались толковать о своих делах-заботах. И понемногу Артем обстоятельно узнал, что такое село Смехово.

3

Смехово со всех сторон окружено сосновыми лесами. Возможно, для лесников эти леса ограничены и размече­ны на квадраты и делянки, а для жителей они простира­ются без конца и краю. Сосновые боры тянутся на де­сятки километров, и в них немудрено заблудиться. В лесах водятся лоси, медведи, волки, лисицы, зайцы. На все Смехово было два заядлых охотника — братья Коровины. Смолоду они всерьез промышляли в здешних лесах, а по­том состарились и теперь, в погожий день, греясь на за­валинке, рассказывают внукам охотничьи байки.

Братья Коровины были последними могиканами охот­ничьего дела. Ни дети, ни внуки не пошли по их стопам. А другие смеховцы и сроду-то охотничье ружье в руках не держали. Зато рыболовством увлекались все. Причем в своей речушке не ловили — там и паршивого окунишки не поймаешь. Ездили на велосипедах и мотоциклах на дальние озера. До самого близкого было километров де­сять. Иные забирались и за тридцать-сорок километров, в глушь, на лесные озера. Ловили на удочки, рюхи, жер­лицы. Редко кто баловался сетями. Надо сказать к чести жителей села Смехова, что среди них почти не было браконьеров.

Люто браконьерствовали лишь рабочие со спиртзавода «Красный май». Они приезжали на грузовой машине со своими лодками и всю ночь ползали по камышам с лучом. А наутро на берегу оставались белые кучки перегоревше­го карбида. Однажды они привезли железную бочку ка­кого-то дьявольского снадобья и вылили в тихую заводь. Бедные щуки и окуни опьянели и сами стали прыгать в лодки и выбрасываться на берег, где их и сграбастывали довольные «рыбаки». Разбавив дьявольское снадобье озер­ной водичкой, они и сами на радостях приложились к же­лезной бочке. И тут произошло все наоборот: обезумевшие браконьеры с выпученными, как у судаков, глазами стали прыгать в озеро и глотать воду...

Через поселок проходит железнодорожная ветка на Великие Луки. Дежурный иногда по собственной ини­циативе дает отправление тремя звонкими ударами в ста­рый позеленевший колокол. И этот удивительно чистый и давно забытый гул празднично разносится по всему по­селку.

На пригорке, в ста метрах от вокзала, возвышается круглая кирпичная водонапорная башня, которая так по­нравилась Артему. Это самое высокое сооружение в по­селке. На круглом куполе — куриная лапа громоотвода. Башня и теперь еще снабжает водой не только станцию и паровозы, но и все село. Старенькая водокачка исправ­но гонит по трубе воду с речки Березайки, что в двух ки­лометрах от села. Кроме водоснабжения, башня выпол­няет еще одну немаловажную роль: надежно охраняет по­селок от испепеляющих молний. Какой бы силы ни разра­зилась гроза над Смеховом, громоотвод собирает в свою куриную лапу мощные разряды. С тех пор как поставили башню, в поселке не сгорела от молнии ни одна изба.

Под ржавым куполом башни свили гнезда стрижи. По­гожими летними, днями они чертят над поселком замысло­ватые круги, иногда забираясь так высоко, что и увидеть-то их трудно.

Тяжким оскорблением считают жители, если их родное Смехово называют деревней. Селом еще туда-сюда, а де­ревней — это кровная обида. Дело в том, что Смехово — рабочий поселок. Ближайший колхоз в пяти километрах, но из смеховцев там никто не работает. Все трудоспособ­ное население каждое утро усаживается на велосипеды и мотоциклы — эта в зависимости от достатка — и отправ­ляется на производство. Село Смехово стоит как раз по­середине между двумя солидными предприятиями — спиртзаводом «Красный май» и стеклозаводом «Красный холм».

Мужская половина, в основном на мотоциклах самых различных марок, двигается в сторону стеклозавода, а женская — на велосипедах — в сторону спиртзавода. Из этого совсем не следует, что мужчины считают для себя зазорным работать на спиртзаводе. Совсем наоборот, они бы всей душой, но... администрация спиртзавода предпочитает больше иметь дело с женщинами. Конечно, мужчины тоже работают, но их меньшинство. Заметив, что некоторые рабочие ликеро-водочного цеха, как гово­рится, «не просыхают», их переводят в цех безалкоголь­ных напитков. Если и там замечено нарушение трудовой дисциплины, рабочего увольняют. Погоревав, бедолага, не сумевший побороть свою порочную наклонность, пря­мым ходом направляется на «Красный холм». А здесь о крупной неудаче, постигшей его на спиртзаводе, разве что напоминает бутылочная тара, которую в большом количестве производит стеклозавод для своего огнеопасного соседа.

На место уволенного рабочего администрация спиртзавода охотно принимает его жену. Не может ведь пусто­вать рабочее место. Так что текучесть кадров в селе Смехове — явление обычное. Почти каждый старожил на­чинал свой трудовой стаж на спиртзаводе, а на пенсию, его торжественно провожали со стеклозавода. В отличие от конфетной фабрики, где, поработав с месяц, больше и смотреть не захочешь на шоколад, на спиртзаводе этот закон не действовал: кто любил хлебнуть лишку, тот был верен себе до конца. И многоопытная администрация старалась не принимать сызнова на работу уволенных в свое время за пьянство, даже если они клялись и бо­жились, что вот уже несколько лет ни капли в рот не берут.

В любом доме в Смехове можно увидеть на столе рос­кошный графин с радужным переливающимся петухом на дне. И даже не один графин, а иногда несколько, мал мала меньше. Такие графины с красавцами петухами мас­тера исстари выдували на стеклозаводе. В будние дни в графинах держали кипяченую воду, и радужные петухи, опустив головы, скучали в этой пресноте. Зато в празд­ники, когда графины наполнялись «Столичной» или «Московской», петухи оживали: поднимали головы с баг­ровыми гребнями, распускали цветистые перья и гордо, сверкали красными глазами...

4

Последняя воля Андрея Ивановича была такова: дом с усадьбой и все движимое и недвижимое имущество (очевидно, имелись в виду дубовая кровать, комод, изъ­еденный древоточцем, буфет и допотопный велосипед со спущенными шинами) передать в наследство единственно­му внуку Артему Ивановичу Тимашеву, а также двести рублей денег в сберкассе. В завещании было помечено, что эти деньги предназначались на ремонт дома, но внук может распорядиться ими как ему заблагорассудится.

Хотя дом и старый, все хозяйство в полном порядке. Андрей Иванович был хороший хозяин. Все прибрано, на своих местах: инструмент в ящике, грабли, лопаты, са­довые принадлежности в сарае, дрова сложены в акку­ратную поленницу, яблони в саду побелены, даже в подполе, в яме, лежал проросший семенной картофель. Поса­дить его этой весной Андрей Иванович не успел.

Дом Абрамова стоял в центре поселка. Наискосок, че­рез дорогу, танцплощадка и клуб, немного подальше — станция. Чуть в стороне автобусная остановка, за ней железнодорожный магазин, который здесь называли «же­лезка». По одну сторону редкого забора — детский сад, по другую — такой же старый приземистый дом с огром­ной березой под окнами. В доме, разделенном на две по­ловины, жил машинист стеклозаводской электростанции Николай Данилович Кошкин с женой и двумя детьми, в другой половине — тугая на ухо бабка Фрося, мать ма­шиниста.

Встречаясь с Артемом, Николай Данилович степенно здоровался за руку, спрашивал, как здоровье, нравится ли на родине, поминал добрым словом деда Андрея. Этим летом договорились на пару забор новый ставить, да вот бог иначе распорядился.

Смотрел Кошкин на Артема испытующе, как бы взве­шивая про себя: будет ли этот бородач таким же хорошим соседом, как Андрей Иванович? О заборе он несколько раз заводил разговор, но Артем разговора не поддержи­вал. О каком заборе может идти речь, когда он еще не знает, что с домом делать?

Пришла как-то и глухая бабка Фрося. Долго шебар­шила щеколдой у калитки, потом, прихрамывая и посту­кивая палкой, поднялась на крыльцо. Лицо у нее постное, сморщенное, на подбородке курчавятся длинные сивые волосины, а глаза живые, умные.

— Вылитый дедушка Абрамов! — затараторила она с порога. — Вся ваша порода такие здоровые, белолицые... И матушку твою, покойницу, как же... Красавица была. А вот увел ее на чужбину батька твой, а там, говорят, под поезд попала сердешная... Пусть ей на том свете хоро­шо будет. — Старуха истово перекрестилась. — И деда твоего бог прибрал на восьмом десятке. Прямо на глазах растаял. А уж до чего здоров да крепок был! Жить бы ему до ста лет, а вот мне, старухе, бог смерти не дает...

Бабка долго шуршала в карманах своей длинной юбки и наконец извлекла два рубля бумажками и полтинник мелочью. Когда считала, деньги приближала к самым гла­зам и шевелила губами.

— В долг, сынок, брала у Андрей Иваныча... Пенсия-то маленькая, разве проживешь? А сын, Коленька, какую пятерку-две сунет, и на том спасибо: у его своя семья. Я, почитай, каждое воскресенье на кладбище ездию, на автобусе. Дочь проведываю и Андрей Иванычу кланяюсь, как же? Гривенник туда — гривенник обратно. Раньше-то пешью ходила, а теперича не могу. Ноженька одна совсем плохая стала... Возьми деньги-то, сынок.

Артем даже руками замахал: не надо никаких денег! Старуха спорить не стала. Спрятала деньги в глубокий карман и еще долго рассказывала о своем житье-бытье, о том, как в прошлом году похоронила дочку, которая скончалась от сахарной болезни... Бабка Фрося не выдер­жала и всплакнула, а потом, утерев уголки глаз кончиком платка, вдруг, понизив голос, сказала:

— Вот ведь оказия какая! Коленька-то мой, сын, на лектростанции работает, так в стенку какую-то штуку вставил, а она вует, проклятая, и днем и ночью... Пойдем, послушаешь. Христом богом молю, послушай, Артемушка, чевой-то это там вует и вует?

Делать было нечего, и Артем пошел за старухой, ко­торая бодро засеменила впереди. В небольшой комнате, в переднем углу, тускло серебрились большая с окладом и несколько маленьких икон. У окна — громоздкий стол, покрытый зеленой клеенкой.

— Вот тут, Артемушка, — ткнула бабка костлявым пальцем в стену, которая перегородила дом пополам. За этой стеной и жил ее сын Николай Данилович.