– Машину поищи, я никого тут не знаю, – повторила я свою просьбу.
– Ноги не идут, мне плохо, – мать держалась за сердце.
– Наталья, открывай гараж, сам поеду, – решительно заявил отец.
– Куда ты поедешь! Весь в крови… – раздраженно и в то же время жалеючи произнесла мать.
Я открыла гараж, поменяла отцу полотенце, потому что мать на кровь реагировала, как институтка. Отец сел за руль и вывел машину на улицу, маневрируя одной рукой. Мать не разрешила поехать с ним, села на переднее сиденье сама. Мне было велено остаться и сторожить дачу. Они уехали. Бедный отец, что он должен был выслушать от любимой жены за свою оплошность! Терпеливый он был, это не отнимешь…
Развязку истории узнала я через день, когда родители вернулись на дачу. В травмпункте соседнего городка им сказали, что такие операции – чтобы палец оставить дееспособным – у них не делают; зажимами пережали как-то кровь и отправили в областной город – это еще два часа пути. И отец, страдая от кровопотери, довез себя и супругу на своей «второй жене», 21-й «Волге», как говаривала первая, до большого нашего областного города. Только вечером ему сделали операцию – сшивали сухожилия, венки, была задета и кость фаланги. Не знаю, была ли та операция удачной, но указательный палец на всю оставшуюся жизнь так и остался указательным – не гнущимся, как указка. Швы он снимал сам.
В шестьдесят лет, сразу после празднования юбилея, отец сказал: «Теперь я свободен, буду жить для себя» и, к недоумению многих, написал заявление об уходе. Об этой свободе он мечтал с первого инфаркта: ни повышение, ни московская карьера его совершенно не интересовали. Эх, если бы тогда он сказал иначе: «Теперь я свободен и буду жить для Бога». Но его поколение Бога не знало и, по-видимому, знать не желало. Отец со своим институтским приятелем, тоже купившим дачу в Березове, часто собирались по субботам за рюмочкой – вспомнить свои «молодые годы», погордиться заслугами перед молодежью, порассказать нам, уже взрослым детям, как надо жить. Добились они высоких должностей, на своих плечах, можно сказать, подняли химическую промышленность страны… Это была правда. Но та же их химическая промышленность погубила столько лесов, полей и рек… Но об этом много не думали, а говорить об этом вообще не считали нужным. Они жили в понимании значимости своей деятельности для страны, как в песне поется:
Человек-хозяин без оглядки на истинного Хозяина Вселенной все-таки плохой хозяин, чего-нибудь да намудрит так, что потом сам удивляется, как смог так сильно напортачить. Мои попытки обратить на это внимание кончались всегда неудачей и даже обидой – смотря сколько выпили. Но вообще с этими двумя друзьями было всем очень весело!
Долго отца не пускали одного на нашу дачу в Березове, опасаясь за здоровье. Мать на его поползновения отъехать отвечала обычно: «Я инфаркт с тобой получу». Я к тому времени стала активно воцерковляться и где только могла заказывала за него заздравные сорокоусты и годовые поминания – в монастырях, церквах, в лаврах – в Загорске, Киеве, в Печорах. Если я вдруг проговаривалась об этом отцу, он красноречиво крутил своим негнущимся указательным пальцем у виска, мол, деньги на ветер…
На пенсии отец все-таки завоевал право ездить на дачу одному. Ездил он и зимой, и весной, где только мог применял свои богатые инженерные навыки к дачным надобностям. Достаточно сказать, что совместно с местными мужиками он навел через глубокую канаву большой железный автомост, сваренный из шпал, потом они нашли место рядом с нашим домом и вырыли неглубокий колодец, в котором никогда в отличие от других не переводилась вода. Лето и большую часть осени родители стали проводить в Березове.
Отец редко когда отказывал на своей «Волге» отвезти детей, беременных и старых дачников на станцию: машин тогда в деревне было раз, два и обчелся. Надо сказать, что несколько этих километров проселочной дороги были так раздолбаны, что лишний раз по ней проехаться никому и в голову не приходило…
Однажды в конце зимы отец поехал на дачу что-то там проверить. Пройдя от станции километров пять, он услышал, что в придорожном заснеженном кювете вроде кто-то стонет. В подтаявшем снегу лежал наш березовский уркаган Толик, один из постоянных деревенских жильцов, водивший дружбу с местными уголовниками. Эти уголовники, несомненно, досаждали жителям, но с ними особенно не связывались, боялись. Тщедушный Толик, видимо, был сильно пьян, подняться не мог, замерзал. В общем, о том, что отец чуть не на руках три километра тащил его до дома, спасая от лютой смерти, Толик сам всем рассказывал. В Березове это событие вспоминали долго. Многие неодобрительно: лучше бы Толик замерз. Но отец никак не реагировал на подобные обсуждения, и я была горда им: не человеку решать судьбу другого, но помочь другому он по мере сил должен. Это была именно христианская заповедь. А поскольку поступок был христианский, то по-христиански после доброго дела последовало и искушение[24]. Той же зимой Толик с «друганами» залез в наш дом и упер 40-килограммовый генератор – сдать в цветмет. Воров видели, но опять же – боялись препятствовать, чтобы «не прогневить» Толика с подельниками.
Летом после кражи шли мы с отцом на реку – мимо покосившегося дома Толика. Сам он, пьяный, стоял у калитки, и, увидев отца, радостно закивал:
– Иваныч! Ёк макарёк! Давно не виделись! С зимы… Я тут вмочил в рога, выпил маненько. Помню, Иваныч, из аута ты меня достал. Ты теперь друг мне.
– Тамбовский волк тебе друг, – спокойно ответил отец.
– Не понял, Иваныч, – обиделся Толик. – Чё-чё-чё?
– Брус ты шпановый…
– Я? – взревел Толик.
– Ты, – ответил отец и не спеша пошел дальше.
– За бруса ответишь! – вдруг взвился Толик. – Эй ты, в шляпе!
Отойдя на некоторое расстояние, я поинтересовалась у отца:
– Это про какого бруса ты ему сказал?
– По фене ботаешь? – засмеялся он.
– По фене? – я прыснула в кулачок. – Не, не ботаю. Переведи, что ли, а то мучиться ведь буду.
– «Начинающий вор, подающий надежды» переводится.
– Зачем ты поперек ему, – расстроилась я. – Осенью они весь наш дом разнесут.
– Не разнесут, – уверил отец. – Он меня понял.
В дом наш больше не лазили. Правда, может, потому, что спустя, наверное, месяц Толику с перепоя стало в очередной раз невмоготу жить. Он выскочил во двор и заорал:
– Мру… Мру… Люди!
После этого упал, стал задыхаться, дрыгая руками и ногами. Соседка тетя Рита вышла как раз на крыльцо, увидела, что Толик действительно собирается концы отдать, подбежала к нему, а он синими губами шепчет:
– В больницу свезите.
Тетя Рита побежала по дачникам, но все, конечно, отказывались везти. Только отец согласился, хотя ему тетя Рита и мигнула:
– Да пусть подохнет!
В общем, откачали тогда Толика. Недоумевала я, зачем продлил Бог дни его никчемной жизни? Не ради ли того, чтобы отец смог сделать побольше добрых дел, за которые Господь мог помиловать его на Страшном суде…
Толик прожил еще лет пять, и все же настигла его поносная смерть: сгорел в собственном доме. Вслед за ним люто погибли другие наши уркаганы – кто утонул, кто отравился денатуратом, двоих зарезали. Видно, время пришло. Постепенно наше Березово очистилось от всех антисоциальных личностей. Несомненно, помогли тому и «крестные ходы», которые затеяли мы с Ольгой Ивановной. На них, чтобы вымолить дождь или вёдро, постепенно собиралось все больше жителей поселка, испрашивая дождя. Когда человек делает навстречу Богу один шаг, Он делает к человеку сто шагов… Милостей у Бога много, Он и освободил нас от бывших уголовников.
Вопреки пророчествам врачей, отец за своим шестидесятилетним юбилеем справил и семидесятилетний. И тогда только стал Господь готовить его к отшествию в мир иной. Как это, спросит неверующий. А вот так, если по-христиански рассуждать…
Из-за своего терпеливого характера отец пропустил начало новой коварной болезни. И называется-то она как-то не по-русски: облитерирующий эндартериит; при этой болезни в ногах происходит частичное или полное прекращение кровотока из-за закупорки сосудов атеросклеротическими бляшками. Болезнь в основном курильщиков – до инфаркта отец много курил, а после – враз бросил. Сначала он стал прихрамывать. Потом ему стало больно ходить, дальше и в покое начались боли в икроножных мышцах. Отец долго скрывал эти боли от нас, пил сильнодействующие анальгетики, к докторам не обращался. И только когда начал чернеть большой палец стопы, болезнь обнаружилась. Так проявляется гангрена. Врачи, конечно, старались как могли: рассасывали эту гангрену, лекарствами облегчали боли. Два раза отца прямо из дома отвозили на операционный стол – под наркозом делали шунтирование: в обход закупоренной артерии устанавливали из собственной же вены новый сосуд – шунт, который замещал вышедший из строя.
Но болезнь наступала. И вот ко мне в Москву пришло ужасное известие: дело дошло до того, что отцу предстояло в виду развивающейся гангрены отрезать ногу до колена – и как можно скорей. Направление в областную больницу было выписано, ждали только очереди. Я позвонила родителям, уговаривая отца сходить в церковь – исповедаться, собороваться и причаститься, готова была сама приехать, чтобы привести священника на дом. Но нарвалась только на неописуемое раздражение с их стороны.
И мысли я не могла допустить, что отцу отрежут ногу: во-первых, при его здоровье это совершенно гиблая операция, и потом – просто представить не могла своего деятельного и красивого отца без ноги. Нет, это невозможно.
Уповать в этой ситуации можно было только на Бога. Я просила молиться об отце всех своих друзей – верующих и неверующих, умоляла помолиться знакомых священников и монахов, подавала записки о здравии во все встреченные на пути церкви, заказала сорокоусты в доступных мне монастырях. Науме было лишь одно: Господи, не попусти отрезать отцу ногу…
Прошли две недели, три, месяц, еще месяц. В больницу отца не клали и ногу не отрезали… В конце июня я приехала на дачу и провела лето вместе с родителями. Назначенную и почему-то отмененную операцию по семейной традиции мы между собой не обсуждали и жили дальше по-прежнему. Отец только теперь все больше лежал у работающего с утра до ночи телевизора в нашем деревенском доме. На улицу ему было выходить трудно, да и тяжелые думы, как я чувствовала, его одолевали – что впереди? А телевизор работал, что-то бубнил без остановки, так думы меньше тревожили. До самого конца летнего сезона меня не оставляла жуткая мысль, что болезнь вернется и под нож отцу все-таки придется лечь… И как бы еще обе ноги не отрезали…
В последний день августа местный священник отец Онисим пригласил меня съездить на богослужение в один деревенский храм – знаменитый тем, что он никогда не закрывался и служил в нем почитаемый в округе старец. В тот день отмечалась дата: три года со дня его смерти. Многие священники из разных уголков епархии были приглашены на литургию, а службу должен был возглавить сам епархиальный архиерей. Чуть рассвело, и мы с батюшкой и его матушкой отправились на легковушке на службу за сто километров от Березова. Отец Онисим очень хотел познакомить меня с правящим архиереем, и на этот случай захватила я с собой только что изданный, иллюстрированный альбом о греческом Афоне, который не стыдно было и архиерею подарить. Разработали мы планчик: батюшка при удобном случае замолвит за меня словечко, а когда после службы архиерей будет из алтаря выходить – тут я и вручу ему свой альбом. Глядишь, владыка что-нибудь написать попросит.
– Надо всюду сети забрасывать, – наставлял отец Онисим. – Надо, чтобы тебя узнавали. Под лежачий камень вода не течет.
– Да не так все происходит, – только и ответила я, потому что отец Онисим совершенно не представлял нашей «писательской» кухни. – Вы думаете, у архиерея нет своих писателей?
– Действовать надо, а не думать! – благословил отец Онисим. – Давай, как договорились!
Архиерейская служба всегда долгая, но наконец, она закончилась. Архиерей вышел на амвон и сказал проникновенное слово про почившего старца и, благословляя народ, в окружении большого числа приглашенных священников направился к выходу.
Это было мое первое знакомство с носителем столь высокого церковного сана: я не знала, как подойти, что сказать… Из-за волнения я пропустила нужный момент. Архиерей уже поравнялся со мной, вокруг него образовалась толпа, началась обычная суета…. Отец Онисим издалека махал мне, мол, что же ты ждешь?
– Владыко, благословите! – отчаянно выкрикнула я.
Архиерей повернулся и поглядел на меня своим пронзительным взглядом. В моих руках был большой альбом.
– Вот… – я протянула ему альбом. – Это вам!
Сотни любопытных глаз устремились на меня. Архиерей протянул ко мне отеческую свою руку и принял книгу. Я чуть не расплакалась: как у Бога все удивительно просто.
– Похвально! Благодарим, – произнес он. – По какой причине такой прекрасный подарок мне?
Это был духовный экзамен, я чувствовала… Как же все объяснить в нескольких фразах? Народ вокруг нас замер.
– Когда мне предложили написать об Афоне, я сначала отказывалась. Если женщин на Афон не пускают, зачем женщине про Афон писать… Есть же мужчины, побывавшие там. Пусть и пишут.
– Действительно, – ободряюще улыбнулся владыка и передал мой альбом иподиакону. – И что же?
– Но издатели мои сказали: мы ведь просим не путевые заметки писать. Не обязательно профессионалу быть везде. Это и невозможно…
– Разумно, – подтвердил владыка.
– Я стала подбирать литературу по Афону, а ее очень мало. Читала и все равно очень сомневалась. И вдруг случайно прочитала вашу статью про Афон, она мне так понравилась! И почему-то мне показалось, что эта статья, как от вас мне благословение… – с замиранием сердца закончила я свой рассказ.
– Вот как! – улыбался владыка. – Господь благословит.
Сказал и со всей свитой направился к выходу. Тут подошел ко мне отец Онисим и спросил:
– Ну что? Как?
– Не знаю… Представляете, владыка взял мою книгу…
– Эка невидаль! Такую и патриарху не стыдно, – расстроился он. – Надо было внушить, что ты можешь для епархии писать. Чего растерялась?
– Да ладно! – улыбнулась я. – Пусть книги сами за себя говорят. Так приятно, что владыка мне столько времени уделил…
– А! – махнул на меня рукой отец Онисим. – С тобой каши не сваришь. Ладно, побегу отблагословлюсь от трапезы. Нет времени. Давай к машине, приду и поедем!
Я села на заднее сиденье – на переднем ждала супруга матушка.
Минут через пять мы увидели, что отец Онисим, торопясь обратно к машине, что-то кричит.
– Наталья! Наталья, выходи! Владыка благословил тебя на трапезу, – услышали мы.
– Вы что! – испугалась я. – Умру со страху.
– Отпоем, – ответил довольный отец Онисим. – Так прямо и сказал: очень жду.
– Меня? – не верила я.
– Тебя! Матушку-то вот мою не пригласил. Там, за столом, женщин нет, как на Афоне, – говорил довольный священник. – Давай, на выход без вещей.
И мы с ним направились к деревенской избе, в которой жил приснопамятный местный старец. Из сеней попали в коридор, в конце которого светился вход в комнату, оттуда доносился мерный стук вилок и ножей о тарелки. Заглянув из-за портьеры внутрь комнаты, я увидела, что из нее была вынесена вся мебель и поставлен сборный длинный стол, за которым сидели приглашенные батюшки – наверно, человек тридцать священников – и молча ели. Какая-то во всех чувствовалась скованность. Единственное свободное место было напротив владыки, который сидел при начале длинного стола, во главе сидел благочинный. У меня подкосились ноги.
– Вперед, Бог благословит! – отец Онисим подтолкнул меня внутрь импровизированной трапезной.
– С праздником! – робко поприветствовала я присутствующих.
На лицах священников застыл немой вопрос: кто она? На что архиерей ответил так: