По лестнице спускается ПАБЛО. Останавливается.
ПАБЛО. Зачем ты это подбираешь?
МАРГА. Я их сохраню.
ПАБЛО. Ни к чему. Пригодится на растопку.
МАРГА. Кто дал тебе право судить свою мать? Ты ее не знал.
ПАБЛО. Ладно. Жил без нее двадцать лет, проживу и дальше. (Падает в кресло.)
МАРГА (подходит к нему). Ты лучше приляг. Отдохни.
ПАБЛО. Я не устал. Я просто ничего не понимаю… Ничего. Так страшно!
МАРГА. Могу я тебе помочь?
ПАБЛО. Нет, не думаю. Вначале, когда ты меня учила здешним вещам, маленьким, все мне казалось легко. А теперь вдруг я понял, что ничего не понимаю. И никогда ничего не пойму.
МАРГА. Чего же ты не понимаешь?
ПАБЛО. Вот, например, когда я поднялся к себе… Было бы естественно, если бы я думал о маме. А я не думал! Хотел представить себе синие глаза – а видел зеленые. Хотел почувствовать ее волосы, а чувствовал запах твоих волос. Почему это? Почему, Марга?
МАРГА. Не надо, Пабло. Помни, что мы расстанемся.
ПАБЛО. Ты мне говорила об этом в первый же день. Но я этого тоже не понимаю.
МАРГА. Ты должен привыкнуть. Сегодняшний вечер может быть последним.
ПАБЛО. Нет. Ты думаешь, я могу тебя отпустить?
МАРГА. Ты не сможешь помешать – ты ведь не будешь знать. Ты проснешься как-нибудь и позовешь меня: «Марга-а-а!..» А Марги уже не будет.
ПАБЛО. Что ты говоришь? Ты как будто прощаешься.
МАРГА. Я просто предупреждаю тебя. Разве ты не был счастлив без меня?
ПАБЛО. То было другое. Когда тебя еще не было, мир был полон вещей. А сейчас есть только одно: Марга, Марга, Марга!
МАРГА. Спасибо. Если бы вся моя жизнь свелась к этой минуте, я бы не пожалела, мне не было бы жалко. Но не привязывайся к женщине, Пабло. Ты ведь хочешь вернуться в горы?
ПАБЛО. Теперь поздно. Там я не мог уснуть только от голода, боли или страха. А теперь – ты моя боль, мой голод, мой единственный страх.
МАРГА. Ты боишься меня?
ПАБЛО. Сегодня боюсь. Этот вечер не такой, как все. Даже пахнет как-то иначе.
МАРГА. Осень. Пахнет мокрой землей.
ПАБЛО. Нет, тут еще что-то… Запах земли, запах твоей кожи… Это и тогда было. Сейчас что-то другое, сильное… Что-то непонятное, как в ту ночь, когда умерла Росина или когда была гроза… (Подходит ближе, понижает голос.) Слышишь? Что-то в воздухе?..
МАРГА (поддается очарованию). Да. И мне тоже страшно, и у меня это тоже в первый раз…
ПАБЛО. Как будто передо мной ловушка, гибель. А я хочу попасть в ловушку! Почему сегодня все другое? Почему тогда, в первый день, я был сильнее, а сегодня – ты?
МАРГА. Спасайся, Пабло! Еще не поздно.
ПАБЛО. Поздно. Мне не уйти. Если б я даже мог – я не хочу спасаться! Ты все знаешь – скажи, что это со мной?
МАРГА. Не знаю. Дай Бог, чтобы то же самое, что со мной.
ПАБЛО. И у тебя дрожат слова раньше, чем ты их скажешь?
МАРГА. Да, и у меня.
ПАБЛО. Значит, больших вещей – не две. Есть третья! От нее дрожит голос!
МАРГА. Да, Пабло. Есть третья тайна. Она – как Жизнь и немножко как Смерть.
ПАБЛО. Скажи мне это слово, третье слово! Я хочу узнать его от тебя!
МАРГА. Не надо, дорогой… Это третье слово… если оно настоящее… его лучше говорить молча.
МАРГА нежно привлекает Пабло к себе, обнимает.
Во время их поцелуя опускается
З А Н А В Е С.
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Там же, через несколько месяцев. Вечер. Сцена ярко освещена: горят все лампы, даже в канделябрах.
Стол уставлен фарфором и хрусталем. По всему видно, что здесь готовятся к какому-то семейному торжеству.
Действующие лица в этом действии одеты празднично, и все же в их костюмах есть что-то домашнее. Тетки все так же старомодны и так же одинаково одеты, но сегодня их платья из темного старинного бархата отделаны старыми кружевами.
В камине пылает огонь.
ЭУСЕБЬО выходит из сада, ставит корзинку с бутылками на передвижной столик у камина.
В это время выходит ТЕТЯ МАТИЛЬДА, несет большое блюдо с дичью. В течение первой сцены она порхает по комнате, поправляя украшения и приборы.
МАТИЛЬДА. Думаю, на погреб жаловаться не будут.
ЭУСЕБЬО. Да уж. Бордо – к закускам, риоха – к жаркому. Как в хорошее время. (Протягивает ей пакет.) Свечи для пирога.
МАТИЛЬДА. Где же гости?
ЭУСЕБЬО. По усадьбе ходят, с ними сеньор Ролдан.
МАТИЛЬДА. В такой час?
ЭУСЕБЬО. Теперь ясно – луна. А вот попозже, если верить моей ноге, придут сюда. Дождик будет.
МАТИЛЬДА. У вас в ноге барометр?
ЭУСЕБЬО. Ревматизм у меня. Только это отец мне и оставил в наследство.
МАТИЛЬДА (пересчитывает свечи). Двадцать три, двадцать четыре… двадцать пять. (Вздыхает.) Двадцать пять лет! Полный год прошел, а как будто вчера… Настоящий был волчонок. А теперь… Видели, как он хорошо в смокинге? Словно всю жизнь носил!
ЭУСЕБЬО. Уж это от природы. Ну как, все хорошо?
МАТИЛЬДА. Превосходно! Все мне сегодня по вкусу, кроме наших дорогих гостей.
ЭУСЕБЬО. Вы уж потерпите, сеньора. Какие ни на есть, все-таки родственники.
МАТИЛЬДА. Дальние, конечно, но Ролданы! Вечно эта гнилая ветвь лезет к нам в дом!.. (Смотрит на столик, где стоит серебряное ведерко.) Что такое? Кто выпил две бутылки шампанского?
ЭУСЕБЬО. Я так думаю, наш молодой сеньор.
МАТИЛЬДА. Пабло? Он не пьет! Один выпил две бутылки?
ЭУСЕБЬО. С братцем, с Хулио. Недавно тут были. Очень они веселились – смеялись все, обнимались.
МАТИЛЬДА. Пабло никогда не пил. Это может ему повредить.
ЭУСЕБЬО. Не волнуйтесь, сеньора. У него голова на месте.
МАТИЛЬДА. Не уверена. С тех пор, как приехал этот Хулио, слишком много они обнимаются. Слишком много времени проводят вместе. Неспроста это и не к добру.
ЭУСЕБЬО. Что поделаешь, молодость!
ТЕТЯ АНХЕЛИНА выносит поднос.
Еще что прикажете, сеньора?
ТЕТЯ МАТИЛЬДА качает головой. ЭУСЕБЬО выходит в сад.
ТЕТЯ МАТИЛЬДА озабоченно разглядывает пустые бутылки,
убирает их. ТЕТЯ АНХЕЛИНА ставит поднос на стол, маши-
нально расставляет бокалы и тарелки для закуски. Видно,
что она озабочена еще больше, чем ее сестра. И причина
ее тревоги серьезней. Отвечает рассеянно, словно эхо,
не слушая вопросов.
МАТИЛЬДА. Первый праздник в его жизни! Как в старое время, когда нас вывозили на первый бал. Ты поставила пирог в духовку?
АНХЕЛИНА. Да, Матильда, он в духовке.
МАТИЛЬДА. Надеюсь, ты ее не закрыла?
АНХЕЛИНА. Да, Матильда, я закрыла.
МАТИЛЬДА. Закрыла? Да он там сгорит!
АНХЕЛИНА. Да, Матильда, он сгорит.
МАТИЛЬДА. Анхелина! Что с тобой? Ты заснула или оглохла, не дай Бог?
АНХЕЛИНА. Да, Матильда. Не дай Бог!
МАТИЛЬДА (в ужасе смотрит на нее). Анхелина!..
АНХЕЛИНА не двигается, глядя вдаль.
(Решительно подходит к ней, встряхивает ее за плечи.) Очнись! Нельзя ли узнать, что с тобой происходит?
АНХЕЛИНА. Пусти!
МАТИЛЬДА. Не пущу! Посмотри мне в глаза и отвечай. Что происходит?
АНХЕЛИНА. Пусти ты, Господи! (Вырывается, бежит к креслу, рыдает, закрыв лицо руками.)
МАТИЛЬДА (испуганно подходит к ней, говорит гораздо мягче). Значит, что-то серьезное… С кем же? (Опускается на колени у кресла.) Ради Бога, не пугай меня. Говори!
АНХЕЛИНА. Я поклялась, что никому не скажу… Но я не могу молчать… Не могу я… Марга от нас уходит!
МАТИЛЬДА. Марга уходит? Почему?
АНХЕЛИНА. Не знаю. Я к ней пошла – думала, там никого нет, а она укладывает вещи и плачет.
МАТИЛЬДА. И ничего не объяснила?
АНХЕЛИНА. Нет. Только сказала: «Так будет лучше для Пабло». И взяла с меня клятву, что никто не узнает, пока она не будет далеко. Надо что-нибудь сделать, Матильда! Нельзя ее отпускать!
МАТИЛЬДА (поднимается, говорит медленно). Так. Кажется, я начинаю многое понимать.
АНХЕЛИНА. Ты раньше замечала?
МАТИЛЬДА. Вот уже несколько месяцев она не та… Бледная, грустная… Глаза стали еще больше.
АНХЕЛИНА. Она заболела?
МАТИЛЬДА. Помнишь, она за завтраком потеряла сознание?
АНХЕЛИНА. Это ведь сразу прошло. Просто обморок.
МАТИЛЬДА. Это с ней не в первый раз. И плачет она тоже не в первый раз. Когда с молодой девицей творятся подобные вещи, тут не болезнь, тут дело посерьезнее.
АНХЕЛИНА (внезапно поняла, вскочила). Нет!
МАТИЛЬДА. Да, Анхелина, да! И хуже всего, что ее винить нельзя. Винить следует нас. Мы должны были подумать вовремя…
АНХЕЛИНА. Помнишь, сеньор Ролдан сказал: «У вас тут бочка с порохом, а вы подносите к ней спичку!» Кого же теперь винить – бочку или спичку?
МАТИЛЬДА. Вот! Это хуже всего. Неужели в проклятой нашей жизни правы оказываются Ролданы?
За сценой – песни и смех.
Появляются ПАБЛО и ХУЛИО.
АНХЕЛИНА. Вот они! Что нам делать, сестрица?
МАТИЛЬДА. Пока что перетерпеть этот благословенный ужин. Только скажи Марге, чтобы не уходила без моего разрешения. И еще – пусть сойдет к ужину, чего бы это ей ни стоило.
АНХЕЛИНА поднимается по лестнице.
Ну, пойду посмотрю, как там этот проклятый пирог. Если печка так же накалилась, как моя душа, вряд ли его можно будет есть!.. (Выходит.)
Из холла выходят ПАБЛО и ХУЛИО, под руку, словно поддерживая друг друга. ПАБЛО растрепан, галстук у него висит. Несомненно, он сильно навеселе. Но трудно сказать, действительно ли он в таком радушно-пьяном настроении или притворяется. ХУЛИО умеет пить, и видно, что у него показное веселье, что это ловушка. В руках у него папка с бумагами. Оба поют и сильно жестикулируют.
ПАБЛО (хохочет, хлопает Хулио по спине). Хулио, ты велик! Подумать только – жил я, жил и не знал, что такое истинный друг! Обнимемся! (Обнимает Хулио.)
ХУЛИО. Спасибо, Пабло! Я был уверен, что мы станем друзьями.
ПАБЛО. Эти женщины мешают нам, вечно они подкапываются, хнычут, ноют!.. Мужчины не хнычут. Мужчины пьют. А устанут пить – тогда поют. А устанут петь – тогда снова пьют. Женщина – животное чувствительное. Мужчина – животное разумное. Обнимемся?
ХУЛИО. Обнимемся. И шампанского выпьем?
ПАБЛО. Выпьем! Только ты не открывай. Я сам открою!
(Отнимает у Хулио бутылку.) Ты слишком тихо открываешь. А я люблю, чтобы шумно… выстрелило чтоб… Ш-ш-шпум! Вот так! И чтобы пена… пены чтоб побольше!.. Вот так! Так, так, так! Вот! (Протягивает бокал.) Есть ли в мире что-либо прекраснее, чем истинный друг?
ХУЛИО. Два друга!
ПАБЛО. Ну, за двух друзей!
ХУЛИО. За тебя!
Пьют.
ПАБЛО (пошатывается, падает в кресло). Вот чертово зелье, с ног валит! Как будто целый день скакал на коне! (Вскакивает, с силой хлопает себя по лбу.) Вот! Шампанское – тот же конь! В жилах пламя, а на морде пена. Конь в бутылке!
ХУЛИО. Здорово! Ты молодец, Пабло! Куда мне до тебя!
ПАБЛО. Правда, здорово? Обнимемся!
ХУЛИО. Друзья навеки!
ПАБЛО снова падает в кресло.
(Берет папку.) А теперь способен ты выслушать меня?
ПАБЛО. Опять дела? Заставляешь меня работать? Да ведь поздно уже.
ХУЛИО. Всего лишь несколько подписей. Такие господа, как ты, только ставят подписи… (Протягивает перо.) Вот тут.
ПАБЛО. Сейчас нужно писать? Это я не могу. Мне еще надо поучиться…
ХУЛИО. Ну что ты, подписываться не умеешь?
ПАБЛО. Еще не совсем. Эта дура Марга выучила меня писать правой рукой. А важные бумаги надо подписывать левой!
ХУЛИО. Левой? Какая чепуха! Кто тебе сказал?
ПАБЛО. А вот, посмотри… В прошлом году отца ранило на охоте, и он с тех пор не владел правой рукой. Это в октябре случилось… а тут вот его подпись за ноябрь, за декабрь, за январь… Какой же он, значит, рукой подписывал? (Встает.) Вот и выходит, что ты еще не все знаешь. Молодой потому что. Выпьем?
ХУЛИО. Нет.
ПАБЛО. А вино-то крепкое. Ты белый, как бумага. Выходит, ты пьешь хуже, чем я! (Поет.)
Однако, убежден…
Дибирия-дин-дин…
Дибирия-дин-дин…
Входит ТЕТЯ МАТИЛЬДА.
МАТИЛЬДА (решительно). Пабло! Ты считаешь возможным принимать гостей в таком виде? Иди наверх, подставь голову под кран, причешись, завяжи галстук…
ПАБЛО. Иду, иду, не ворчи! Спасибо тебе, Хулио. В жизни так не веселился. (На лестнице.) Так ты не забывай! Важные бумаги – обязательно левой рукой, вот оно как!
Однако, убежден…
Дибирия-дин-дин,
Дибирия-дин-дин…
(Уходит.)
МАТИЛЬДА. И не стыдно вам? Он ведь никогда не пил!
ХУЛИО. Не волнуйтесь. У Пабло голова яснее, чем у нас с вами.
МАТИЛЬДА. Что это вы затеяли? Ролданы шагу не сделают без умысла, и эти умыслы – всегда дурные.
ХУЛИО. Не устраивайте скандала, сеньора. Что подумают гости?
Действительно, в эту минуту из сада выходят гости со старшим РОЛДАНОМ во главе.
Доктор АУГУСТО ПЕРЕС РОЛДАН – дальний родственник Пабло со стороны матери, т.е. представитель линии, которую тетя Матильда назвала бы гнилой. Сеньор Ролдан – антрополог. Его избрали почетным членом все провинциальные академии, у которых нет более важных дел. Он педантичен, нуден, явно не привык к возражениям. Без сомнения, у него куча дипломов и медалей, но он не носит их и не показывает, чтобы они лучше сохранились.
Донья ЛОЛА ДЕ ПЕРЕС РОЛДАН предпочитает называться ЛУЛУ – по ее мнению, это куда изысканнее и, главное, молодит ее. Она – супруга выдающегося ученого и чрезвычайно этим гордится, подобно всем сюсюкающим дамам ее типа.
ФИФИ, их дочь, все время хихикает, с очаровательно глупым видом, свойственным девицам, охотящимися за мужчинами. У нее амплуа дурочки.
Мне очень жаль, что приходится обнародовать эти маленькие семейные тайны, но бесполезно было бы пытаться их скрыть, потому что вы сами их сразу откроете.
ЛУЛУ. Матильда, душечка! Мы осмотрели всю усадьбу. Обворожительно!
МАТИЛЬДА. Спасибо.
РОЛДАН. Это все чепуха! Вот посмотрели бы вы леса, выгоны, заповедники в горах!
ФИФИ. Ну, буквально, как во сне!
ПРОФЕССОР. А где наш молодой хозяин?
МАТИЛЬДА. Скоро придет. Он немного устал. Сейчас отнесу ему крепкого кофе. Надеюсь, вы меня простите?
ЛУЛУ. Ну, что за счеты!
МАТИЛЬДА. Хулио побудет с вами. Кажется, он большой знаток вин. Я скоро вернусь. (Выходит.)
ХУЛИО. Херес? Портвейн?
ЛУЛУ. Нет ли у вас французских марок?
ХУЛИО. Белое анжуйское?
ЛУЛУ. Все равно, только бы французское!
ХУЛИО (наливает ей вина). А тебе какого, Фифи?
ФИФИ. Я из всех вин люблю ветчину! Хи-хи!.. (Берет сэндвич.)
ХУЛИО. Вам, доктор?
ПРОФЕССОР. На ваше усмотрение. В данный момент меня занимает только один вопрос. Я хотел бы как можно скорее увидеть нашего молодого дикаря.
ХУЛИО (наливает ему). Научный интерес?