Она прошептала в благоговейном ужасе:
– Ты… ты великолепный!
– Да, – согласился я, – а как я пятый или шестой, уже не помню, элемент на шестой день добыл, а потом мы с тобой ели васаби? И еще как я здорово водопроводчика замочил?
Она отчаянно затрясла головой:
– Нет-нет, это было не со мной! У тебя было столько подвигов, что не все запомнил… в правильном порядке.
– Увы, – вздохнул я. – Это бремя белого человека – спасать мир, спасать Галактику, Вселенную, пингвинов, бомжей, оспидоносенных… гм, что-то мельчают мои деяния, человече…
Она сказала горячо:
– Ничего, начинается снова подъем.
– Твоими бы устами, – пробормотал я. Посмотрел на ее полные сочные губы, повторил: – Да, твоими бы…
Она не поняла, беспокойно задвигалась, буркнула, мол, крепче за шоферку держись, баран, достала карту, сверилась, подняла на меня непонимающий взгляд прекрасных глаз:
– Мы не туда едем!
– Туда, – ответил я.
– Но лучше было вот по этому спуску на Окружную, а там съехать на…
Я кивнул в сторону далекого здания с яркой вывеской, где переливалось множество огоньков, на огромном телеэкране раздевались толстые женщины, вспыхивали астрономические цифры.
– Видишь?
Она всмотрелась, брови приподнялись в непонимании:
– Казино?
– Совмещенное, – сказал я. Подумал, что, может, не так поняла, добавил: – Со стриптиз-баром. Даже со стриптиз-клубом.
Она повернула ко мне голову, в ясных глазах почудились печаль и сомнение.
– Я знаю, на Земле свирепствует болезнь Альцгеймера.
– Это когда и завтракать идут туда, где угостили ужином?
– Да.
– Ну, память имеет странное свойство забываться, хотя должен заметить, что на ужин напроситься нетрудно, а вот завтрак надо заслужить, ты права.
Я плавно съехал с проезжей части в сторону громадной автомобильной стоянки. Торкесса напомнила тихо, с жалостью во взоре:
– Мы уже были в стриптиз-баре. Ты просто забыл. И начинаешь повторяться.
– Это другой, – заверил я.
Она все еще смотрела в мое лицо неотрывно.
– Но… не слишком ли?.. По-моему, дважды повторяться не стоит. Это раздражает. И сбивает динамику. Как у вас говорят, драйв, экшен…
Я возразил:
– Мы не классики, чтобы соблюдать все каноны!.. Если народ жаждет вида голого мяса, так кто мы, чтобы идти против демократии? Пойдем, раз их настроили столько, то надо идти. Народ это любит.
Она сказала печально:
– А я думала, что едем туда, куда надо.
– Мы едем туда, куда надо, – отрубил я. – Да, склероз – это ReadOnly человеческой памяти. Но я могу и райтить… иногда. У вас что, перед свершением подвигов никуда не заходят? Ну, отправляясь в квесты, в крестовые походы?
Она посмотрела с некоторым удивлением:
– В церковь, естественно. Смотрим службу, нам отпускают грехи. Нельзя на великие дела идти с нечистой совестью.
Я отмахнулся:
– А вот чистая совесть – как раз признак плохой памяти! Чистая совесть прежде всего свидетельствует о начале склероза. На этой планете другой мир, не заметила? Здесь мешок денег предпочтительнее, чем два мешка совести. Теперь идеальная жизнь – это хорошие друзья, хорошие книги и дремлющая совесть!.. И вообще каждый уверен, что совесть – это прекрасно, когда она есть у других.
Я медленно вел машину, выискивая место, наконец воткнулся между двумя зачуханными мерсами прошлогоднего выпуска. Музыка доносилась даже сюда, в салон, хотя здесь из долби прет своя какофония, но, едва я открыл дверцу, меня накрыло мощной бухающей, ритмичной, остервенелой инфрамузыкой.
Торкесса оставалась в салоне, я обошел машину и открыл перед ней дверцу:
– Прошу!
Она вышла с неохотой, в глазах обида, но, к счастью, в руках пусто, утюг не покупали.
– У теоретиков чистые руки, – напомнила она тихо, – у исполнителей – чистая совесть.
– Совесть – огромное богатство, – возразил я, – а земляне – люди бедные! Не стоит мучиться угрызками совести… Пойдем вперед и с песней?
Она спросила добросовестно:
– Какой?
Я взял ее под руку, развернул ко входу:
– Будь внимательной. Тот проклятый резидент, он же тоже… демократ? Значит, тоже вот так же по стриптиз-барам. А если уже очеловечился, в смысле, вообще обобщечеловечился, то и по гей-клубам прошвырнется.
Она спросила с испугом:
– Надеюсь, хоть мы туда не пойдем?
– А сколько этот гад пробыл на Земле?
Она поколебалась, ответила с некоторой заминкой:
– По нашим данным, не больше трех месяцев.
– Надеюсь, – ответил я с облегчением, – бацилла политкорректности еще не разложила. До конца, но, пойми меня правильно, и сейчас, что ни брякни, все не так поймут.
Музыка оглушала, давила, раздевала, превращала вот прямо на месте в черт знает что, в амеб, демократов, всеядников. На входе двое могучих амбалов осмотрели нас внимательно, торкесса пробормотала тихохонько:
– Какие же оба мордобои…
Я переспросил:
– Кто-кто?
Она фыркнула при виде моего недоумевающего взгляда, пояснила:
– В смысле – мордатые парни. Господа, а где касса?
Я сказал ей громко, чтобы перекричать шум:
– Это ты у них спрашиваешь? У них наушники, не видишь?.. Чтобы не оглохнуть.
– А как же с ними общаться?
– Знаками. Только не вздумай спрашивать про Хуана. Или про Хуаниту.
Она не поняла, раскрыла хорошенький ротик, я сказал ей в ухо:
– Здесь все черным налом, а кассовый аппарат муляжный. Пойдем, уже все видят, что ты с Луны упала. В смысле, инопланетная шпионка! Ишь, платить в кассу вздумала…
Вырвавшийся из зала рев едва не отшвырнул нас как могучим взрывом на проезжую часть улицы. В зале цвета сочно-красной свежеободранной плоти толкутся сотни людей. Из-за тесноты никто не танцует, только виляют задницами, что вообще-то очень удобно для тех, кому медведь ухи оттоптал, всегда можно сослаться, что мешает не только Фаберже, но и теснота. Свет выхватывал потные и совсем уже одемократненьи лица с остановившимися пустыми глазами, спущенные с плеч бретельки, белые сиськи, многие девушки нарочито загорают в купальниках, чтобы потом вот так на дискотеках ошеломлять контрастом коричневой и белой кожи, ребята иногда вскидывали кверху руки, то ли показывали, что они ими ничего не делают там внизу в тесноте, то ли тряслись в экстазе, как хайландеры.
Торкесса приблизила лицо к моему уху, сказала в страхе:
– Зомби?..
– Сплюнь, – посоветовал я. – Это просто демократы. Термиты и демократы только в толпе чувствуют себя комфортно.
– Но почему у них такие тупые лица?..
– Потому что демократы, – объяснил я. – Их по лицам можно отличить на улице, на работе. А также по фразам, которые их органчик в черепе выдает регулярно. Ну там, что силой решить ничего нельзя, Россия – сука и ответит за все, Ковалев – совесть нации, террористы не имеют национальности… Стоп, посмотри вон туда!
Она послушно уставилась на раздевающуюся в танце толстомясую блондинку у шеста. Устроители сообразили, что фотомодели – это вместо вешалок, а для мужчин женщины должны быть с толстыми задницами и таким же выменем, так что у шеста неуклюже двигалась в танце настоящая доярка, да что там настоящая: настоящая украинская доярка! Кто понимает, тот поймет.
– И… что?
– Да не туда смотришь, – сказал я терпеливо в ее розовое ушко. – Вон там, за этой девицей, по ту сторону компания крутых парней, а спиной к нам мужик в клетчатой рубахе.
Она вспыхнула, голос ее задрожал от негодования:
– Ты эту бабищу называешь девицей?.. Да на ней мяса, как на…
– Тихо-тихо, – прервал я. – Это и есть настоящая женщина. Диетами ни себя, ни других не мучает! А любой мужчина предпочитает качаться на волнах, чем биться о камни… Зайдем с двух сторон, пусть тебя заметит первой. Да не девица, а тот мужик в клетчатой. А я зайду сзади.
– Трус!
– Общечеловек, – поправил я. – Демократ. Теперь трусом быть не стыдно, а почетно.
Она посмотрела на меня с отвращением:
– Что за прогнивший мир…
– Они девки хоть куда, – ответил я легкомысленно, – а мы парни – хоть кого… Ох, прости, ты же, наверное, женщина…
Она посмотрела на меня ледяным взором:
– И что натолкнуло тебя на такую неожиданную мысль? Наверное, мои сиськи?
Я посмотрел на нее наглым взглядом:
– Сиськи? Где?
Она возмущенно фыркнула, отвернулась, мы проталкивались через толпу. Я наконец вспомнил, что она сейчас мой напарник, а напарник при случае и жизнь спасет, догнал ее и прокричал в ухо:
– А вообще-то у тебя изумительный лифчик!
Она молчала так холодно, что я заподозрил, не знает ли, что изумительным называют тот лифчик, который снимают с женщины и изумляются: «А где же сиськи?», но вряд ли она знает такие тонкости, если считает, что кормчий – это повар, дышло – легкие, куратор – петух, а хлебнуть – это откусить хлеба. Так что ничего удивительного, что сразу же хотела помочь мне тем способом, о котором наслушалась и насмотрелась со всех экранов, зато теперь, когда маски сброшены, хрен допустит мои скифские лапы до ее нежного тела, чтоб не хрустнул, мол, скелет….
– Сиськи, – сказал я ей в затылок, – это лицо женщины. Сиськи есть – ума и диплома не надо, это все мелочи в нынешней жизни. Я лично сам, будучи эстетом и глубоко культурным и очень образованным человеком, больше всего ценю в женщине три достоинства: лицо и грудь. Сама понимаешь, дипломы можно приобрести хоть в универе, хоть на рынке у молдаван, а вот сиськи – это дар свыше, потому и ценится выше…
ГЛАВА 13
Она не слушала, протискивалась в потной жаркой толпе, ее пробовали схватить и заставить танцевать, но она брезгливо отдергивала руки, двигалась дальше. Никто не обижался, все понимают, что заменимы все женщины, не фиг убиваться по Джульетте или Изольде, все бабы одинаковы, а раз все одинаковы, то зачем платить больше, одна откажет, другая нет, все без проблем, гуляем, Вася…
Мы начали расходиться в стороны, я прокричал в ухо:
– Расстегни рубашку еще на одну пуговицу! Чем виднее грудь у женщины, тем хуже запоминается ее лицо!
Она дернула плечом, словно отгоняла муху, но я ощутил, что какими-то движениями ухитряется, не прикасаясь руками, сделать сиськи виднее, заметнее, так что все начинают таращиться на них, облизываться, а в это время можно обчистить их карманы и даже поснимать штаны.
Подозреваемый, мужик в клетчатой ковбойской рубахе, красиво облокотился о стойку бара. Через плечо широкая синяя лента с орденом Святой Екатерины, исключительной белизны панталоны, красиво и плотно облегающие его могучие икры, гульфик тоже на месте, сапоги обычные, кирзовые, но с позолоченными шпорами. Самая обычная одежда, так у нас одевались и даже одеваются на Земле, но что-то меня смутно тревожило, какое-то несоответствие, что ли, не так подобраны цвета, или галстук не в тон носкам… впрочем, он без галстука, а носки пока не видно. Хотя нет, вон из-за голенища торчит кончик тряпки, это онучи или, как говорят в народе, портянки, что значит – носками не пользуется, облом.
Я стиснул череп ладонями, в бессилии подумал, что женщину бы сюда, она быстрее бы разобралась, что меня тревожит, а мужчинам такое не понять, нам вот по фигу, что одеть: что попадается под руку, то и одеваю, а то и вовсе надеваю, попадается же всегда одно и то же: никакой мужчина не опустится до такой дури, чтобы завести больше одной пары башмаков, одного костюма и двух рубашек.
Ничего не придумав, подошел к бару, остановившись возле ковбоя в кирзовых сапогах. Бармен взглянул вопросительно.
– Бокал шампанского, – сказал я. Почувствовал себя глупо, здесь положено потреблять коктейли, но взялся – тяни, добавил: – Лучшего.
Бармен повел глазами в поисках девушки, которой так повезло, я добавил сварливо:
– Да побыстрее!.. Сам выпью, я себя люблю больше.
Он кивнул, в глазах появилось понимание, что, значит, нарциссисты сюда тоже заходят, снял с полки толстую бутылку в золоте и обвешанную медалями, начал снимать золотую фольгу. Медали звякали, звенели, всячески и весьма назойливо лезли под руки. Ковбой с интересом следил за молодой девахой, что двигалась через танцующих с грацией молодого дельфина: в мужской рубашке, расстегнутой довольно рискованно, на длинных изумительной формы ногах, лицо кукольное, очаровательно глупенькое, глаза синие, мечтательные, губы пухлые, созданные и для поцелуев, сиськи вот-вот выпрыгнут на свободу, ну просто божественная дурочка…
Я тоже засмотрелся, торкесса в самом деле хороша, красивая и глупая, идеал каждого мужчины, идет замедленной танцующей походкой, дразнящей воображение, в самом деле хороша, хороша, и здесь хороша, и там хороша, и везде, даже на рояле будет хороша.
Она почти приблизилась к бару, ковбой опустил на стойку граненый стакан, но я, у которого в руках пока еще ничего, быстро шагнул вперед, сказал:
– Эй, подружка! Ты не меня ищешь всю жизнь?.. Бармен, два шампанского!.. Мы сейчас подойдем.
Торкесса удивленно вскинула брови, но дала увлечь себя в танец, не слишком, впрочем, отдаляясь от стойки бара. На ковбоя мы поглядывали по очереди, он, в свою очередь, тоже наблюдал за нами.
В тесноте удавалось двигаться только в медленном чувственном танце, нас прижимали друг к другу, торкесса прошептала застенчиво:
– Я не переборщила?
– В чем?
– Мне кажется, что теперь мое декольте слишком глубоко. Как ты думаешь?
Я осторожно заглянул в разрез моей бывшей рубашки, сказал с некоторым колебанием:
– Э-э-э, по правде сказать… да нет, все нормально. У тебя что, волосы на груди?
Торкесса хихикнула, сказала в кокетливом ужасе:
– Да что ты такое говоришь? Конечно, нет!
– Гм, – сказал я, – да, тогда, пожалуй, немножко глубоковато.
Она попыталась запахнуть рубашку, но я придержал ее руку. Указал глазами на ковбоя: мы на задании, а торчащие сиськи – это все равно что из танкового орудия в упор. Пойдем, бармен уже раскупорил, по-ямщицки громко хлопнув пробкой в потолок, янтарная жидкость льется в фужеры.
Торкесса с сияющими глазами и раскрасневшимся лицом приняла бокал, отхлебнула, сказала счастливо:
– Ой, какое чудесное!
Я сказал напыщенно:
– По всем приметам, мне сегодня очень повезет!
Рядом ковбой негромко фыркнул, он откровенно разглядывал торкессу, раздевал ее глазами, снова одевал, разглядывал, я сказал ему с обидой:
– Вы что, не верите в приметы?
– Нет, конечно, – ответил он, не отрывая взгляда от торкессы. – Если и повезет сегодня кому, то это мне…
Я покачал головой, в моих глазах ясно читалась мягкая интеллигентная укоризна.
– Вы зря так грубо о предсказаниях, – упрекнул я мягко. – Вот даже сегодня ко мне подошла одна цыганка, предложила погадать на руке…
– И что? – спросил ковбой.
– Всего за двадцать баксов удалось узнать, что я – лох.
Он громко захохотал, хлопнул меня по плечу, сразу проникшись добрыми чувствами, все мы лохов сразу сбрасываем со счетов как соперников, ведь лох – это не тот, кто верит всем людям, лох – это тот, кто верит всем, а значит, и нечеловекам с летающих блюдец. И вообще, слышен денег громкий шелест – это лох пошел на нерест!
– Хорошее пьете шампанское, – сказал он.
– Хорошее, – подтвердил я гордо, сказал бармену: – Еще один бокал для нашего друга!
Ковбой улыбнулся: давно известно, что скупой платит дважды, тупой платит трижды, лох платит постоянно за себя и других.
– Неплохо зарабатываете?
– Да, – ответил я. – Бизнес бывает прибыльным… А вы занимаетесь только танцами?
Он засмеялся:
– Нет, я – социолог.
Хотя бы что-то пооригинальнее изобрели, подумал я с отвращением. Даже в детских садах знают, что все социологи – шпионы, шпионы и только шпионы. Других социологов просто не бывает.
– Человек приносит пользу, – сказал я, – если его исследуют социологи. Так выпьем же за социологию!
– Выпьем, – согласился ковбой, он не отрывал взгляда от торкессы, что прижималась ко мне плечом и восхитительной грудью, что еще больше дразняще приподнималась из расстегнутого ворота. Парень не дурак, ведь дурак – тот, кто опрокинет тарелку с супом, а лох – на кого этот суп разольется. Уже прикидывает, как опрокинуть на меня этот самый, тем временем захапать торкессу… а она в самом деле хороша, еще и строит ему глазки, стерва, делает вид, что готовит на всякий случай запасной вариант… А этот ковбой должен планировать сейчас, как запасной превратить в основной…