Мириам делает ещё один вдох, чувствуя, что тело пришло в норму.
— Спасибо за урок боёв ММА, Тито Ортиз.
— Я не знаю кто это.
Мириам облизывает сухие потрескавшиеся губы.
— Не удивлена. Всё же благодарю за то, что вырвала меня из забытья. Там становилось слишком жутко; похоже, моя голова уже не то место, где чувствуешь себя в безопасности, как мне кажется. Так и чем я обязана такому удовольствию?
Харриет поворачивает руку торцом и бьет Мириам по шее.
Девушка опять задыхается и ловит ртом воздух. Лицо становится красным. Такое ощущение, что глаза либо сейчас втянутся в мозг, либо вывалятся наружу прямо на пол.
— Сосцевидный отросток, — уточняет Харриет. — Защищает трахею. Ударь по нему и получишь своего рода кляп. Рвотный рефлекс — отличное подспорье в бою. У тела начинается паника, а это дает нападающему определенные преимущества.
Когда Мириам может снова дышать нормально и ей удается подавить порыв выплюнуть пыль и песок из своего живота, она говорит:
— К чему этот… — Мириам откашливается, — прямой репортаж с места событий?
— Просто я хочу, чтобы ты знала, я понимаю, что делаю.
— И всё же, зачем?
— Чтобы выработать у тебя инстинкт страха передо мной. В конце концов, само моё присутствие станет для тебя пыткой. Если человек будет жестоко обращаться с собакой, она будет бояться людей. Собака становится слабой. Существо живет от схватки до схватки, всегда готовое обоссаться и поджать хвост.
Мириам едва не смеётся.
— Поверь мне, я тебя боюсь. Боюсь всего того дерьма, что льется из тебя. Хотя, по правде говоря, я и твоей прически боюсь. Выглядит так, словно кто-то прошелся по голове тесаком. Иисусе, ты могла бы этой челкой перерезать кому угодно горло.
Харриет в ответ просто наносит три удара по подмышкам Мириам.
Тело девушки вопит от боли. Мириам кричит.
— Подмышка. Ещё один центр большого скопления нервных окончаний.
— Что тебе нужно? — кричит Мириам. — О чем ты хочешь спросить? Я скажу тебе! Просто спроси. Пожалуйста, хватит. Остановись.
— Умоляешь. Что-то новенькое для тебя.
Мириам чуть не плачет.
— Мне нравится чувствовать себя разносторонней. Словно я акула, плыви вперед или умри. Просто спроси то, о чем хочешь спросить. Я как открытая книга.
— Мне нечего у тебя спрашивать.
— Ты не пытаешься вытянуть из меня, как умрет Безволосый?
Харриет качает головой.
— Тогда зачем всё это делаешь?
Харриет улыбается. Это страшное зрелище. У неё мелкие, крошечные белые зубки.
— Потому что мне это нравится.
«Дерьмо. Она тебя убьет».
Мириам должна найти выход. Упредить и предотвратить.
До неё доходит:
— Безволосый хочет, чтобы ты мучила меня бесконечно? Выглядит несколько странным, что ты издеваешься над своей новой коллегой, избивая её до кровавых соплей.
— Он ни о чем не знает. Это моя инициатива. Только моя. — Глаза Харриет мерцают. — Иногда девочке нужно просто уделить время себе любимой.
— Сделать маникюр-педикюр?
Харриет закидывает ногу на ободок ванны.
— Ты и я, — говорит она, — мы похожи.
— Это точно, — соглашается Мириам. А сама думает, что это возможно лишь в каком-то параллельном мире.
— Мы обе из тех, кто стремится выжить. Мы обе поступаем так как должны, чтобы для нас настал следующий день. Но что более важно, нам обеим нравится то, что мы делаем. Ты чудовище, и я чудовище, и мы это принимаем. Конечно, я в несколько большей степени, чем ты. Ты всё ещё делаешь вид, что ты в беде, измучена, что ты королева мелкой драмы, чья рука так элегантно прижата к затылку… о, горе мне. Я это проходила.
— Тебя ничего не беспокоит и не мучает? — интересуется Мириам.
— Ничего, что меня бы тревожило. Я давным-давно всё это пережила.
— И как ты справляешься?
— Ингерсолл указал мне способ.
— Безволосый? И как? Бьюсь об заклад, это очень интересная история.
Харриет рассказывает ей.
Интерлюдия
История Харриет
Я изрубила мужа на кусочки и выбросила его в измельчитель для мусора.
Глава тридцать третья
Коротко, но не ясно
Мириам ждет продолжения.
Харриет стоит сжав челюсть и разминая кулаки.
Где-то верещат сверчки. Перекатывается перекати-поле. Между Мириам и Харриет располагается огромная пучина, широкое пространство, на котором лишь завывает ветер.
Для попытки оттянуть время уже неплохо.
— И всё? — говорит Мириам.
Харриет выглядит сбитой с толку.
— Что ты имеешь в виду?
— Это не история. Это конец истории.
— Мне подходит.
— Мне кажется, — говорит Мириам, — что-то здесь не чисто. Ты не можешь в один день взять и покрошить своего мужа, спустив его в… измельчитель? Правда?
— Это вполне выполнимо, — без всяких эмоций говорит Харриет. — Я не про кости. А про всё остальное.
— Своего мужа.
— Моего мужа.
И снова тишина. Дом оседает: скрипит, трескается, — звук похож на тот, когда десертной ложечкой разбивают слой жженого сахара на крем-брюле.
— Я просто… мне кажется, что это не вся история.
Харриет подходит к Мириам и бьет её локтем в лицо. Вернее, в челюсть. У девушки перед глазами проносится белая вспышка, словно вихрь космического пространства всасывается в черную дыру. Она снова ощущает во рту кровь. Язык лениво гоняет в полости рта зуб.
Мириам поворачивает голову и сплевывает алую жидкость на бледные плитки пола. Плюет еще. Сначала она думает о том, чтобы прицельно попасть в Харриет, но не может даже представить, каковы будут последствия. Может быть, чуть позже.
— Хоо-о-орошоо-о, — говорит Мириам, уже чувствуя, как раздувается губа, — значит в один прекрасный день ты, бац, и запихнула мужа в измельчитель.
— Вполне заслуженно, если ты об этом.
— Не об этом. Однако, вопреки всему сказанному тобой ранее, это не конец истории. — Мириам моргает. — Мне кажется, у меня кровь стекает изо рта.
— Так и есть.
— О, просто отлично.
У Харриет вибрирует мобильный телефон. Она открывает его так, чтобы Мириам не был виден экран. На её лице нет абсолютно никаких эмоций, но женщина медлит, словно что-то обдумывая.
Потом наконец Харриет пожимает плечами и рассказывает историю целиком.
Интерлюдия
История Харриет
На сей раз со всеми чувствами
Уолтер никогда ничего для меня не значил.
Я вышла за него, потому что так положено. Так сделала моя мать. Моя бабушка. Так поступали все девчонки по соседству. Они находили парня и жили с ним и в горе, и в радости. В мои времена женщина была опорой. Ходячим стулом. Пылесосом с сиськами.
У моего мужа никогда не было чувства элегантности, ни следа понятия о следствии и последствии.
Когда на побережье приходит шторм, он оставляет за собой лишь мусор. Унесенные доски, бумажные стаканчики, обломки, обрывки. Ничего, кроме мусора и поломанных вещей.
Таким был Уолтер. Он приходил с работы домой (менеджер по продажам на заводе по производству краски; продавал красители и пигменты косметическим производителям) и целью его было уничтожение всего, что я создавала.
Вот что я помню про Уолтера. Следы его пребывания.
Его ботинки были испачканы пигментом, они оставляли следы на ковре.
Он скидывал их под кофейным столиком и бросал прямо там.
Грязные отпечатки пальцев на рубашке, занавесках, подлокотниках кресла.
Галстук висит на дверной ручье или в изголовье кровати.
Стакан с жирными отпечатками на углу прикроватной тумбочки.
Его прикосновение было подобно раку. Он касается какой-нибудь хорошей вещи — порядка, чистоты, идеальности — и разрушает её, ослабляет, делает грязным.
Наша интимная жизнь ничем от этого не отличалась. Он ложился на меня, сопел и кряхтел. Всегда с громкими хлопками, похожими на хор аплодирующих лягушек.
Его руки всегда были липкими от пота. Как и волосы к концу акта. Я чувствовала себя так, словно тону. В течение дня он жрал сэндвичи. Масло, уксус, лук, чеснок. И всё это выходило вместе с потом; как бы он до меня не дотрагивался, везде оставался этот запах. Я всегда чувствовала себя жирной. Залапанной. Растленной.
Уолтер был неуклюжей обезьяной.
Спустя три года Уолтер захотел детей. Он сказал мне об этом прямо за ужином. Вместе мы никогда не ели; он всегда сидел за кофейным столиком, а я была в другой комнате, в укромном уголке для завтрака. Ждала, когда он закончит, чтобы я могла приступить к уборке того говна, что он после себя оставит.
Тем вечером я приготовила ригатони в розовом соусе, водочном соусе. Я прекрасно это помню. Одна из лапшичек выпрыгнула на край тарелки — он всегда ел очень неряшливо — и упала на ковер. Она была похожа на червяка. Расплавленный пармезан уже застывал на ворсе. Розовый соус почти впитался. Я подумала, что придется чистить весь ковер. Снова.
Вот тогда он это и сказал.
Он встал, положил мне руку на поясницу, когда я нагнулась, чтобы подобрать лапшу, и сказал, как само собой разумеющееся:
— Давай заведем детей.
Три слова. Каждое из них — кусок грязи. Каждое из них — грязная лапша на ковре.
Я встала и совершила свой первый акт неповиновения.
Я сказала:
— Я заведу детей тогда, когда ты перестанешь вести себя как маленький чумазый ребенок.
У Уолтера был шанс. Он мог спастись. Мог сказать что-нибудь приятное или просто промолчать.
Но открыл свой рот и сказал:
— Следи за своим поганым языком.
И он сделал… это. Схватил меня за запястье — запястье той руки, которой я держала ту дурацкую лапшичку — и сжал так сильно, что стало больно. Он хотел сделать больно. Я видела это в его глазах.
Я выдернула руку.
— Вот и чудненько, — сказал он.
А потом я ушла на кухню.
Подошла к блендеру. Это был старый прибор с двумя скоростями, прочной основой и тяжелым стеклянным стаканом.
Я взяла его за ручку и понесла обратно в гостиную.
Уолтер сидел, откинувшись в своём кресле. Он посмотрел на меня, когда я вошла.
— И что ты собираешься с этим делать? — поинтересовался он.
А я ударила его этим прибором по голове.
Это не вырубило его, но нанесло серьезную рану. Он свалился с кресла, истекая кровью, и не смог встать, сколько бы раз ни пытался.
Я оттащила его на кухню.
Достала набор кухонных ножей, тесак и мясорубку.
Порезала его на куски. Начала и резала, он некоторое время был ещё жив. Отрубила пальцы на руках. Потом на ногах. Голени, бедра, бицепсы. Двести фунтов плоти. Ведра крови на кухонной плитке.
Кости я сложила в мусорные мешки. А мясо спустила в измельчитель.
Он отлично поработал. Единственное, в конце застряли волосы. Они сломали измельчитель, вообще-то. Из устья слива повалил дымок.
Я не знала, что делать, поэтому позвонила в полицию и стала ждать.
Они меня арестовали. Я не сопротивлялась.
Залога мне не назначили. Вероятно, общество было шокировано таким поворотом событий. Наши соседи были тихими, среднего класса; самое громкое, что когда-либо сотрясало округу — это чья-то ругань или визг автомобильной сигнализации, включенной расшалившимся ребенком.
Жена, расчленившая мужа, вот это была новость.
Это даже попало в национальные новости — лишь небольшой, но значительный эпизод.
Это и привлекло ко мне Ингерсолла.
Они пришли, чтобы отвезти меня в суд, но не похоже, что я находилась под усиленной охраной. Я была домохозяйкой едва за тридцать, к тому же делала всё, что мне говорили.
Они не ожидали, что грузовик врежется в фургон.
Они не ожидали, что меня кто-то освободит и увезет.
Но случилось так, что Ингерсолл узнал обо мне и решил, что есть во мне что-то важное, что-то полезное.
Он оказался прав. На протяжении десяти лет он меня холил. Культивировал во мне мою жестокость так же, как подрезают бонсай. Уверяю тебя, что дело в том, какие части стоит отрезать, а не оставить.
И сегодня я такая. Я обязана ему всем. Вот почему все то, что я сегодня с тобой проделываю, доставляет мне страдания. Последнее чего я хочу, разочаровать его.
Вот что он вселил в меня.
Я не выношу конкуренции. Слишком много ртов и мало еды. Понимаешь?
Глава тридцать четвертая
Самоубийство само по себе безболезненно
Кровь Мириам — ледяной талый снег. Протекая по венам она на коже оставляет гусиный след.
— Я понимаю, — тихо говорит она.
— В этой организации нет места для нас двоих.
Мириам наклоняет голову и отирает свой окровавленный подбородок о плечо.
— Этот блокнот, — говорит Харриет, поднимая дневник с крышки унитаза. — Я прочитала всё, что ты здесь накалякала. Мы с тобой родились в похожих местах. Небольшой пригород. Семья со строгими правилами. Стремление сделать что-то и стать кем-то большим, чем позволяли. Только после должного толчка ты можешь полюбить некоторые вещи.
— Я не злая. Не такая как ты.
Харриет снова бьет костяшками по обложке дневника.
— Существует одно отличие, — замечает Харриет. — Даже твердая рука Ингерсолла и мой жизненный опыт не смогут вытащить тебя из того пике, в который ты сама себя загнала.
— Пике.
— Да. Я прекрасно знаю, как читать то, что написано на странице, в том числе и между строк. — Глаза у Харриет сейчас живые. Такие живые, какими не были, когда она причиняла Мириам боль физическую. Эта боль — боль, которая будет причинена, — она ранит гораздо глубже.
— И что я написала?
— Ты задумала самоубийство.
Мириам молчит. Слышно только её дыхание — затрудненное, свистом проходящее сквозь ноздри, втягиваемое через окровавленные губы.
— Ничего подобного я там не писала, — наконец говорит она.
— Не очень убедительно.
— Это правда. Я не писала подобного. Вообще не понимаю, откуда ты это взяла.
— Ты и так даешь это ясно понять, вовсе нет необходимости облекать это в слова. Ты нумеруешь страницы. Как бы намекаешь на обратный отсчет. Что скоро всё закончится. Скоро черта. Если сложить это с тем фактом, что ты ненавидишь себя, ненавидишь всё что делаешь и видишь, весьма несложно прийти к подобному заключению о самоубийстве. Я права?
— Всё это дерьмо собачье.
— Неужели? Полагаю, твоё самоубийство — это последняя попытка показать кто здесь главный. Ты очень много говорила про судьбу. Но ты до сих пор не знаешь, как ты умрешь, верно? — интересуется Харриет. — Самоубийство — вот твоя суперспособность. Это твой способ спасти того мальчика с шариком.
Слезы скатываются по щекам Мириам, согревая синяки и размазывая кровь.
— Все нормально, — говорит Харриет. — Я понимаю.
Мириам думает, что всё сказанное — правда. Таков был план с самого начала. Конец дневника — отличная цель. Всякий раз, когда она предвидела чью-то смерть (и крала, как сорока-воровка), Мириам делала запись в дневнике: еще одна страница прочь, ещё на одну страницу ближе к финалу. Девушка никогда не знала, как это случится. Когда время придет, она сделает это любым доступным ей способом. Мир предлагает своим жителям миллиард способов умереть: нож, пистолет, таблетки, огонь, шаг под машину, прыжок со скалы, заплыв в центр озера, драка с бандой. Мириам может взять горсть камней с обочины и все их просто проглотить. Может украсть у копа пистолет и взять в заложники детский сад. Умереть легко.
У Мириам нет сценария, поэтому девушке кажется, что она способна удивить судьбу, подкравшись к ней на самых цыпочках. По этой причине она никогда не писала об этом в дневнике. Если Мириам не произнесет этих слов вслух, никогда не напишет, судьба ничего не узнает.
«Глупая логика», — думает девушка, но всё же часть её сомневается.
Харриет открывает свой телефон и пару раз нажимает на кнопки.
Потом поднимает его и демонстрирует Мириам.
Размытая фотография. На ней запечатлена задняя часть грузовика.
Мириам понимает чей он ещё до того, как об этом говорит Харриет.
— Они нашли твоего дружка. Сейчас следят за ним. Скоро все закончится.
Глаза. Мозг. Ржавый нож. Маяк.
Мириам смаргивает слезы, но они всё равно льются.
Харриет протягивает дневник.