Отец долго и внимательно смотрел на него, и было видно, что он успокаивается. Потому что и малому, и большому было известно: советский доктор не может врать! А значит, действительно, все в порядке, ну а насчет второго ребенка, насчет братика или сестрички сынишке Андрюше – что ж, можно прожить и без второго ребенка, живут же люди, лишь бы с Галей, с Галочкой, с Галчонком все было хорошо.
– Спасибо, доктор, я все понял, – наконец произнес отец. Помялся, слегка покраснел, расцепил пальцы. Добавил смущенно: – Будем... буду предохраняться.
– Вы уж нас извините, Николай Алексеевич, – поспешно сказал Кононов, чтобы отец забыл о своей неловкости. – Проморгали.
– Может, это и к лучшему, что Гале ничего не сообщили, – отозвался отец. – Вы правы, ей это знать совсем ни к чему. Спасибо, что приехали. А телефон у нас третий день не работает, между прочим. Скоро подъем, на полдник у нас чай с ватрушками. Пойдемте в столовую, попьем чайку.
– С удовольствием, – Кононов вновь взглянул на повеселевшего молодого мужчину, который когда-то катал его на санках и учил играть в шахматы, и носил на плечах на первомайской и ноябрьской демонстрациях, и читал ему сказки, и... – А вы, Николай Алексеевич, нас не забывайте, приходите. И не только когда, не дай Бог, прихватит, а так, для профилактики. Главное ведь – профилактика, чтобы потом не лечиться.
Он знал, что слова эти совершенно бесполезны, что ни за какие коврижки отец добровольно не пойдет в больницу ради какой-то там профилактики, но тешил себя единственной мыслью: впереди еще целых двадцать с гаком лет и все еще можно изменить. И с мамой тоже...
«Вот и все, – думал он, шагая рядом с отцом мимо лагерной линейки с поднятым флагом. – Задание выполнено... Вот и все...»
Да, задание было выполнено, и жизнь продолжалась – он будет жить здесь, в мире собственного детства, и состарится здесь, и умрет в назначенный час, как умирали, умирают и будут умирать все родившиеся под этими небесами. Он потерял брата, но обрел маму и отца, вновь обрел маму и отца – и обрел самого себя, трехлетнего... Он найдет предлог, он напросится в гости, он будет хранителем этой семьи и своим собственным хранителем... Ради этого стоило жить. Ради этого стоило вернуться в прошлое.
Он шел к знакомой столовой мимо танцплощадки, беседок и качелей, и солнце детства безмятежно светило сквозь ветви высоких сосен, и все было хорошо в этом лучшем из миров...
«А ведь если мама не будет рожать, то и операцию ей потом делать не будут, – подумал он. – И это тоже хорошо, это просто здорово. Может быть, именно после той операции у нее все и началось...»
– Знаете, доктор, вы мне кого-то напоминаете, – сказал отец. – Мы с вами раньше не встречались?
– Все может быть, – ответил Кононов после некоторой заминки, стараясь, чтобы его голос звучал ровно. – Город не такой уж и большой.
– Да, город небольшой, – согласился отец. – Зато Москва рядом, и в Ленинград, если нужно, не так сложно махнуть.
– Запросто, – поддержал тему Кононов. – За выходные можно и в Москве, и в Питере побывать, если «Русской тройкой».
Он сказал это и тут же запоздало прикусил язык, потому что никакого сверхскоростного экспресса «Русская тройка» не было еще и в помине. Но отец, похоже, принял эти слова за подобие шутки.
– На тройке Радищев ездил, а мы на «Красной стреле», – сказал он, открыл дверь столовой и сделал приглашающий жест. – Прошу.
Кононов вошел в столовую и услышал, как где-то возле дач хрипловато задудел горн, возвещая об окончании «мертвого часа». «Вставай, вставай, порточки надевай! – всплыло в памяти давнее, пионерское. – Вставай, дружок, с постели на горшок!» И от этих полузабытых звуков у него опять защипало глаза, и он окончательно понял, какой лотерейный билет подарила ему судьба: выигрышный билет в страну детства, тот самый проездной билет, о котором когда-то пела Эдита Пьеха:
Ночью из дома я поспешу,
В кассе вокзала билет попрошу,
Может, впервые за тысячу лет:
«Дайте до детства плацкартный билет».
Тихо кассирша ответит: «Билетов нет...»
А ему, Андрею Кононову, посчастливилось раздобыть такой билет в собственное детство.
7
...И кончилось лето, и прошла осень, и в весну превратилась зима, да и сама весна со дня на день собиралась обернуться новым летом...
В конце мая тысяча девятьсот семьдесят второго года Андрей Николаевич Кононов сидел за столиком на открытой площадке киевского ресторана «Метро» над входом на станцию метро «Крещатик» и неспешно угощался фирменной котлетой «метро» (в ee мякоти находился туннель, залитый маслом), прихлебывая из высокого бокала пиво «Бархатное». Одет был Кононов в легкий светлый костюм и никакой клади при себе не имел – большая дорожная сумка с вещами находилась в двухместном номере гостиницы «Мир», а та что поменьше, с деньгами, была закрыта в автоматической камере хранения на киевском железнодорожном, или, как тут говорили, «зализнычном» вокзале. А еще встречались здесь странные вывески: «Перукарня», «Взуття», Троянда», «Паляниця»...
Майское солнце светило вовсю, но не могло пробиться сквозь тент над столиком. Отсюда, с высоты третьего этажа, открывался прекрасный вид на Крещатик. Зелень каштанов, многолюдье тротуаров, вереницы автомобилей, внушительные здания в стиле сталинских времен...
Ресторанная площадка была почти пуста – далеко не каждый пойдет в ресторан в два часа дня в разгар рабочей недели. Кононов медленно жевал котлету и задумчиво смотрел на Крещатик. И сравнивал его с другими улицами, на которых ему довелось побывать.
«Главная улица – лицо города, – лениво размышлял он, скользя взглядом по девчонкам, сидящим на скамейках бульвара. – А лица разные бывают, как у этих девчат. Бывают выразительные, броские, яркие – кажется, запомнишь сразу и навсегда... А бывают и тусклые, бледные, схожие друг с другом в своей неяркости... Выразительные, конечно, гораздо интереснее...»
Он прикрыл глаза, представил себе одну картинку, вторую...
Суета, пестрая толкотня автомобилей, похожих чем-то на песчинки в стремительном беге потока, разноцветные пятна, мчащиеся вдоль утесов-домов, и внезапно – задумчивый Александр Сергеич в обрамлении старинных фонарей, навеки застывший на пьедестале среди автомобильного гула на фоне кинотеатра – творения совсем другой эпохи. Вот тебе и образ Москвы – головокружительно летящей современности, то здесь, то там с разбегу натыкающейся на гулкие провалы в прошлое...
Раздольно раскинувшийся холодноватый строгий Невский проспект, глубина его наполнена ровным гулом моторов и шелестом шин, прозрачная глубина с навеки взвившимися конями на мосту над серым спокойствием воды – и вдалеке, на фоне серого хмурого неба золотится шпиль Адмиралтейства...
А вот теперь, справа, – монументальная каменная дуга от Прорезной до площади Калинина. У подножия дуги плавно текут троллейбусы и легковушки, и шины ласкают асфальт со звуком, схожим с мягкой украинской речью...
А Дерибасовская?! Вот ее-то уж точно не спутаешь ни с какой другой, в ней, как в зеркале, отражается весь бесшабашный город – «жемчужина у моря».
Кононов приехал из Одессы накануне, и впечатлений у него было больше чем достаточно. А в Одессу он попал из Кишинева – как оказалось, вполне заурядного городка с отменным, впрочем, вином на разлив. На одесском «зализнычном» он сразу попал в окружение напористых голосистых женщин, наперебой предлагавших жилье рядом с морем – и сдался почти без сопротивления, потому что сопротивляться было не только бесполезно, но, возможно, и вредно для здоровья.
Квартира, в которой он временно поселился – отдельная комната, телевизор, торгующая на Привозе одинокая хозяйка и полдюжины кошек, – выходила окнами в типичный для Одессы тихий дворик – обрамленное стенами домов подобие квадратного апеннинского «патио» с длинной арочной подворотней, старыми раскидистыми кленами, не опавшими, а уже по-есенински «вовсю зелеными», постоянно сохнущим на веревках бельем, кошками, сидящими на подоконниках, и забранным ржавой решеткой круглым бетонным срубом колодца. Воды в колодце не было, но, по местному преданию, за чашкой чая поведанному Кононову хозяйкой, где-то в глубине колодца находился один из входов в катакомбы, что, подобно туннелям метро, вдоль и поперек пронизывали подземные толщи, над которыми распростерся город. С улицы подворотню обрамляли два чугунных столбика – свидетели девятнадцатого века; к ним когда-то извозчики привязывали лошадей. Теперь лошади в Одессе перевелись, и по вечерам во дворе устраивались на ночлег чей-то «москвич» и горбатый «запорожец». Подворотня выходила на тенистую улицу. Море действительно было совсем рядом: восемь-десять минут неторопливой ходьбы – и можно увидеть подернутую дымкой серо-синюю гладь и застывшие на ровной линии горизонта далекие туманно-призрачные силуэты кораблей, наводящие на мысли о «Летучем Голландце»...
Там, в Одессе, три дня назад, произошла у Кононова встреча, повергшая его если не в смятение, то в весьма близкое к этому состояние. Он, вдоволь накричавшись и напившись пива на футбольном матче с участием «Черноморца», неспешно шел по Приморскому бульвару не без мысли закадрить какую-нибудь одинокую гражданку; денег в карманах было полным-полно – ресторан, шампанское, коньячок... а там уж как получится. Бросив рассеянный взгляд на скамейку, он словно приклеился подошвами к земле. На скамейке, ссутулившись, сидел длинноволосый парень в светлой безрукавке и серых брюках, глядя в пространство перед собой неподвижными, словно слепыми глазами. Это был тот самый парень, которого Кононов видел у подъезда своего дома в Москве две тысячи восьмого года. Это был тот самый парень из калининской столовой, которого он видел в семьдесят первом, в день своего появления здесь, в этом времени. Не близнец, не двойник, а именно тот самый. Именно тот самый!..
Правда, насчет того, московского, у Кононова были сомнения – все-таки не разглядывал он тогда специально то ли пьяного, то ли обкуренного субъекта, но калининского запомнил хорошо. На скамейке сидел именно он – и вновь в каком-то странном, чуть ли не коматозном состоянии.
С трудом переставляя ноги, Кононов подошел к скамейке, остановился перед парнем и, превозмогая себя, выдавил, сумев даже состроить на лице некое подобие приветственной улыбки, вспомнив про американское «чи-из»:
– Добрый вечер, земляк. Ты ведь из Калинина, да? Я тоже оттуда.
Парень не шелохнулся и вообще ничем не показал, что услышал обращенные к нему слова. Он продолжал невидяще смотреть прямо перед собой и, как почудилось Кононову, даже не дышал.
– Эй, очнись, – Кононов, нагнувшись, легонько похлопал его ладонью по плечу. – Пойдем, пивком угощу.
Парень неожиданно легко поднялся, даже не взглянув на Кононова, и, не проронив ни слова, шагнул мимо него, так что Кононов невольно отшатнулся. Мелькнуло совсем рядом молодое, но словно бы неживое лицо, лицо античной статуи, приводимой в движение какими-то скрытыми моторчиками – и Кононов успел заметить несколько белесых не выбритых волосинок на скуле знакомого незнакомца.
«Что за ерунда?..» – растерянно подумал он и тяжело опустился на скамейку, провожая взглядом удаляющуюся фигуру. Спустя несколько секунд странный парень затерялся среди прогуливающихся по бульвару людей.
Может быть, это соглядатай, направленный Сулимовым вслед за ним, Кононовым, для контроля за выполнением задания? Но уж больно необычный этот соглядатай, да и задание-то уже выполнено. Или он все-таки обознался? Или же это одессит, по случайности очень похожий на тверского жителя?
Не верилось Кононову в такие случайности, но никаких других версий в голову ему не приходило. Самым лучшим было бы не придавать значения этой встрече, постараться забыть о ней – но Кононов знал, что такое у него вряд ли получится. Какой-то чуть ли не мистикой веяло от этой встречи, и в душу невольно закрадывалась непонятная тревога. Вернее, тревога-то как раз была вполне понятной, она была из разряда тех эмоций, которые овладевают человеком при столкновении с явлением, объяснить которое он не в силах... Все-таки гораздо проще и удобнее было считать эту встречу очередным совпадением – мало ли на какие фортели подчас способна жизнь...
И тут, сидя на вечернем бульваре неподалеку от Потемкинской лестницы, Кононов очень к месту вспомнил несколько разных историй, вычитанных когда-то из газет – там, в Москве нового тысячелетия. О том, как автор романа об океанском суперлайнере, сам того не ведая, предсказал постройку и гибель «Титаника». О целой серии перекрестных совпадений, касающихся двух американских президентов – Авраама Линкольна и Джона Кеннеди. Опять же о книге, где рассказывалось о потерпевших кораблекрушение в океане – оставшись в маленькой шлюпке и мучимые голодом и жаждой, они, кинув жребий, зарезали юнгу, и питались его мясом и пили его кровь; а потом эта история повторилась в действительности; тем же было название корабля и так же, как и в книге, звали юнгу – и оставшиеся в живых пили его кровь, чтобы не умереть от жажды... А Джонатан Свифт с его двумя еще не открытыми в то время спутниками Марса – хотя тут дело достаточно темное... Наконец, совершенно мистические события произошли с каким-то американским актером, лет сто или двести тому назад. Актер умер вдали от родного то ли городка, то ли поселка и был похоронен на чужбине. А через много лет океан размыл прибрежное кладбище, и гроб с прахом актера понесло течением вдоль побережья Северной Америки. И еще через сколько-то там времени вода выбросила его на берег того самого то ли городка, то ли поселка!
Чересчур убедительными эти истории Кононову не казались – но все-таки... Мало ли на свете совпадений... И потом, с чего он взял, что парень именно тот самый? Бывают ведь и двойники, в газетах и об этом не раз писали. Но почему двойник парня из калининской столовой такой же странный?
В ресторан он в тот вечер так и не пошел, и не заглядывался на симпатичных одесситок, а до темноты бродил по бульвару, стараясь не думать ни о чем.
Одесса... А теперь – Киев... Почти год он прожил в этом мире, и носило-мотало его как осенний листок, и менял он города, совсем как в песне, которую под гитару пел Баклан-Ножкин в кинофильме «Ошибка резидента» с Георгием Жженовым в главной роли, роли шпиона – хотя на шпиона артист Жженов был совсем не похож...
Тогда, в первый день своего пребывания в году одна тысяча девятьсот семьдесят втором от Рождества Христова, расставшись с отцом, он вернулся из Отмичей в Калинин. И две ночи провел в сарае, стоящем во дворе одного из корпусов университета, – а в нескольких десятках метров находился и его дом, где была его мама, где был он сам – трехлетний карапуз, знакомый ему, Кононову-из-будущего, по старым фотографиям, которые он забрал с собой в Москву после смерти мамы, вместе с другими вещами; жилплощадь числилась за университетом, и никаких прав на нее у давно уехавшего из Калинина Кононова не было. Этот высокий сарай, крытый черепицей, помнился ему с детства. С его крыши они – приятель и сосед по дому Толька Морозов и его двоюродный брат Юрка – прыгали в высокий сугроб, выхваляясь друг перед другом своей удалью. В этот сарай они залезали, разобрав черепицу на крыше, и курили там, валяясь на огромной горе метелок, которые университет закупил, наверное, на две-три сотни лет вперед. Именно там, на этих колючих метлах, и нашел пристанище Кононов – благо теплыми были летние ночи.
А потом, получив, наконец, фотографии на паспорт, он на трамвае отправился в Затверечъе, где на одной из неприметных, почти деревенских, без асфальта, улиц с деревянными домами, едва выглядывающими из-за высоких заборов, находился и нужный ему дом.
Адресом снабдил его Сулимов – там обитал некий народный умелец, большой специалист по изготовлению фальшивых документов. Участь его в будущем была незавидной – ведь Сулимову этот спец был знаком, несомненно, из очередного уголовного дела. «Посадили его только в конце восьмидесятых, – сказал Кононову дон Корлеоне, – так что никакого риска для вас нет. Записей он не вел и вашу фамилию не упоминал. Да и погорел, собственно, не на этом». Кононов слушал Сулимова, и в памяти его вдруг проявилась песенка, застрявшая там с пионерского детства: «Мы взяли эту падлу, свели в энкаведе – и больше эту падлу я не видал нигде»... Хотя умелец был, конечно же, не самой большой «падлой» тех времен.
После того, как Кононов несколько раз придавил пальцем кнопку звонка у ворот, глазок в железной калитке открылся – и он, согласно наставлениям Сулимова, произнес: «Я по рекомендации Артиста». Калитка открылась и молчаливая женщина неопределенного возраста провела его в дом. Там Кононов вручил хозяину – весьма интеллигентного вида, моложавому, хотя и заметно лысеющему мужчине с маленькими острыми глазками – фотографию и бумажку со своими анкетными данными. А к вечеру следующего дня, вновь переночевав в сарае, получил в меру потрепанный паспорт, расплатившись с умельцем немалым количеством все тех же десяток с профилем хитромудрого вождя российской революции. В паспорте значилось, что он, Кононов Андрей Николаевич, родился 6 мая 1931 года в РСФСР, а именно в городе Новосибирске, что он русский, а паспорт выдан ему Ленинским районным отделом внутренних дел того же города Новосибирска, а прописан он, Кононов Андрей Николаевич, еще дальше от Калинина – в таежном городе Красноярске, по улице Советской, 21. Печати и штампы были четкими, вид на фотографии у Кононова был очень честный, и вряд ли у кого-нибудь могли возникнуть сомнения в подлинности этого «молоткастого и серпастого», воспетого еще поэтом-бунтарем Владимиром Маяковским.