Алан не знал, да и не узнал никогда, что приятного вида дяденька, принявший у него нехитрую исповедь (гневался, врал… Пару раз впал в отчаяние… Хотел ударить Фила кулаком в челюсть… Больше грехов не помню, к сожалению…) и подаривший ему пластмассовые четки с белым крестиком, был Великим Инквизитором Магнаборга.
Следующим пунктом назначения двоих слегка разуверившихся паладинов стал город Гент. Там в средневековом соборе покоились мощи святой Вероники, той самой, что сохранила истинный образ Господень, утерев Ему лицо платком по дороге на Голгофу. На платке-то и отпечатался святой лик в потеках крови от тернового венца, помилуй нас и сохрани.
В Генте одну ночь пилигримы провели на вокзале, а вторую — в спальниках, под кустом в Антониевом парке, неподалеку от статуи великого полководца. Тогда уже наступил июнь — самое начало, по ночам тепло… Путь от Форт-Раймонда занял около недели. А толку все равно не было.
Недалеко от окситанской границы был прекрасный монастырь сестер-Кларисс. Правда, мужчин-паломников там не принимали, разве что в монастырском госпитале. Ничего, положенные два дня Алан с Филом провели в соседнем лесочке, здраво рассудив, что ломать ногу ради попадания в здешнюю больницу никому не хочется. Затея все больше казалась тщетной и не имеющей смысла.
Еще пара дней в Сен-Винсенте, пришедшаяся уже на середину июля, ненамного изменила мнение Алана об этом городе. На этот раз они снова влипли в драку — не везло им с этим городом! — и просидели в кутузке положенные десять суток, потерянное время, потерянное… Больше всего за время пребывания узником Фила бесил Стефанский запрет не ночевать трех ночей под одной крышей. Но кто же мог знать, достопочтенный кардинал Ксаверий, что мы нарвемся в переулке на тех же самых молодцев, что и пару месяцев назад? И они, конечно, не могли не узнать беловолосой эриховой головы, светящейся в сумерках…
Правда, Эрих на этот раз лучше себя показал. Он даже минут десять не без успеха сопротивлялся некоему бритоголовому господину, пока не приехала вызванная кем-то из прохожих полиция. И травмы были несерьезные — у Алана легкое сотрясение мозга, а у Фила порезанная левая рука. Хорошо, он в толстой ветровке был, рука цела осталась. Зато ветровка… пришлось ее выкинуть.
Славный город Сент-Винсент, истинный центр веры.
И пошло, и поехало… Монастырь бенедиктинцев в восточных предгорьях. Община «Друзей святого Франциска» в городе Кастелен. Окружной центр Успенск с храмом Успения Богородицы, самой древней церковью в стране… Город Элдборг, где, по преданию, гонители-язычники восемьсот лет назад принесли в жертву сто пленных христиан… Село Кармикаэль, Крепость Михаила, где некогда родился недавно канонизированный проповедник отец Роман… Фил и Алан искали. Они ночевали на вокзалах, в подвалах домов, в городских парках на скамеечках, в стогу сена, в палатке, поставленной на выгоне — это обнаружилось утром, когда пилигримов разбудило зычное мычание над самым ухом.
Если бы Фил был паломником-богомольцем, он, наверное, не нашел бы способа лучше провести летние деньки. За эти три месяца — нет, уже четыре — он познал о святых местах обожаемого отечества больше, чем за предыдущие двадцать два года. Но Фил паломником-богомольцем категоричеки не был, и потому сие времяпровождение вызывало у него только одно желание — плюнуть кое-кому в глаза… И он даже знал, кому именно.
Если бы не Алан, он уже непременно плюнул бы. Не в глаза, конечно, Фил не обладал мелкой мстительностью — нет, плюнул бы на эту дурацкую затею с королем и центром веры. Работу ради бесконечных познавательных странствий на лето пришлось бросить, половину хоть сколько-нибудь ценных вещей — магнитофон, энциклопедию «История оружия», дорогущий вечерний костюм — отнести в магазин «Из рук в руки». Все бы ничего, если бы подобные жертвы приносили хоть какой-то плод. Так ведь нет! Время шло, лето кончилось, в списке святых мест оставалась сплошная мелочь, за центр веры сходящая с огромной натяжкой. С неделю назад пришла осень. А с ней — необходимость выбирать: бросать колледж ради Стефановых поисков или бросать эти никчемные поиски ради продолжения учебы.
И сегодня, на вокзале в городе Монкен, в зале ожидания, где по стеклам мутно стекала осенняя морось, Фил все больше склонялся ко второму образу действий. Честно говоря, он начал к этому склоняться еще после монастыря сестер святой Клары. И так бы он и сделал в конце концов, если бы… Если бы не Эрих.
Нельзя сказать, что из них двоих Алан постоянно сохранял бодрость духа; дорожная грязь и скверное питание его огорчали куда больше, чем непрошибаемого Фила. Но оставалась в нем какая-то… спокойная уверенность, что ли. Доверие. Стефану этому дурацкому и его словам.
Эта уверенность доходила порой до идиотизма. Именно Алан, выходя за ворота Форт-Раймондской обители, жизнерадостно произнес, глядя не на мрачного Фила, а куда-то в розовеющую закатную даль:
— Ну, вот. Значит, опять промахнулись. Ну что, какой у нас там следующий центр веры на очереди?
Это он купил в Генте, в лавочке при соборе, брошюрку «Спутник паломника», которая стала на грядущие месяцы Филовым врагом номер один. В полупустых ночных электричках Алан сосредоточенно шуршал ее сероватыми листиками, выискивая новое святое место, очевидно, еще более святое, чем все предыдущие, и зачитывал торжественно, как Бог весть какую удачную стихотворную строфу:
— «Селение Изобильное, до Реформации носившее название Императорское, стоит на месте разрушенного монастыря бенедиктинцев. В 125 году Реформации община Святого Семейства воздвигла там часовню в честь монахов, мученически погибших в горских войнах. Братья святого Бенедикта выдержали полугодовую блокаду, питаясь только запасами монастыря, и каждый день трижды в сутки по округе разносился колокольный звон — осажденные служили мессу за души своих врагов, молясь, чтобы тем открылись истины христианства…» Фил! Прекрасное место! Посмотри по карте, где там это Изобильное?
И от того, чтобы выйти на следующей же станции и пересесть на электричку до Магнаборга, Фила останавливала только мысль, что Эрих-то этого не сделает. Если он, Фил, уйдет, его спутник продолжит поиски один. И подохнет на второй же день, избитый какими-нибудь местными гадами, или же просто заблудится в придорожном леске и утонет в болоте. А этого Фил почему-то не мог допустить, хотя порой с трудом сдерживался, чтобы не врезать своему треклятому спутнику между глаз. Ну не мог он его так оставить. Потому что это же был Риков брат.
Рик словно бы оставил этого младенца другу в наследство. И теперь бросить бестолкового цыпленочка на дороге неизвестно куда и зачем означало… ну, как бы Рика бросить. Не сделать что-то последнее, о чем тот попросил. Потому что Рик бы попросил…
Это ведь Алан, выйдя из Сент-Винсентского изолятора на свет Божий, потирая ладонями еще спящие, красноватые глаза (их подняли в половину седьмого утра, чтобы выпустить на вольную волю), растерянно, но совершенно твердо, будто так и должно быть, отвечал Филу на его выплюнутые, как надоевшая жвачка, слова («Ну, все, с меня хватит. Пожалуй, поискали королей — и довольно, пора домой»):
— Ты, Фил… Поступай как знаешь. А я буду искать дальше… Потому что я отцу Стефану обещал.
Обещал…
Может, это было волшебное слово «обещал». А может, еще что-нибудь. Но Фил остался, Фил вместо того, чтобы отправиться на вокзал, высматривать подходящий поезд до родной столицы, зашагал на трамвайную остановку, чтобы сначала выбираться за город, потом — стопом по шоссе до Виттенберга, а оттуда — по трассе местного значения, на Кастелен, при успехе можно дней за пять добраться, если остановиться в том же Форт-Раймонде, в их странноприимном доме — по две марки за койко-место на ночь.
И об этом своем решении он сожалел теперь, сидя в пластиковом кресле грязно-голубого цвета, мрачно глядя в темное запотевшее окно. На подоконнике — улечься бы туда, да уборщики все равно прогонят — стояла пластмассовая пальма в кадке, должно быть, украшение вокзала. Чтобы посетителям не так тоскливо было ожидать поезда. Смотри себе на пальму и думай, что ты у моря, на окситанском курорте… Боже мой, до чего же мерзкая пальма. Так бы и выдрал ее к Темным.
Фил опять согнулся, заходясь в натужном кашле. Горло его изнутри словно натерли наждачной бумагой. Сентябрь выдался не холодный, но переменчивый, с дождями, подлыми влажными ветрами — все, что вам нужно для пробуждения бронхита. Выкашливая под ноги душу, Фил несколько секунд посипел, как вымирающий динозавр, в попытке восстановить дыхание. Алан тревожно взирал на него с соседнего сиденья. Он, как всегда, читал «Спутник паломника» — вернее, пытался читать. Дело в том, что последнее предложение «Спутника» — этот самый город Монкен, некогда выросший вокруг монашеской п?стыни — было принято два дна назад. Книжечка кончилась.
Монкен, бывший архидиоцез отца Стефана, с превеликой натяжкой сходил за какой бы то ни было «центр веры». Ничего себе центр — обитель давно разрушена, от нее осталась только действующая церковь; город как город — окружной центр, четыре храма, два магазина «духовной литературы», странноприимный домик францисканцев — и тот уже по инициативе Стефана построили… Собственно, Фил согласился на посещение этого сомнительного «центра» по одной только причине — через Монкен проходило шоссе до Кристеншельда. А оттуда рукой подать до Преображенки, если, конечно, успеть на единственный в сутки автобус. Филу же очень хотелось — да нет, он был твердо намерен! — посетить в его уединении почтенного отца Стефана. Отца Стефана, инициатора этого идиотского предприятия. Разок заглянуть в его честные глаза, спросить — так, мол, и так, дорогой пророк… Не пора ли нам с Аланом домой? А то, знаете, что-то мы утомились. Может, вам еще пара откровений была, и искать все-таки никого не надо?
К Стефану хотел заехать и Алан. Но совсем по другой причине — чтобы обстоятельно доложить о ходе поисков, спросить, все ли было сделано правильно. И заодно подогреть умирающую уверенность, что они с Филом не просто идиоты, а исполнители важного задания. А кроме того, он хотел видеть Стефана. Очень хотел. Непонятно зачем — просто так… Потому что любил его, наверное. Потому что с некоторых пор ему было больше некого любить.
— Ох, Фил, как же ты кашляешь…
— Как умею, — мрачно пошутил тот, разгибаясь и с тоскою понимая, что сплюнуть здесь некуда. — Извини, дорогой, но по-другому не могу.
— Может, у тебя бронхит? — догадался смекалистый Эрих, откладывая книжку. Вид у него самого тоже был не цветущий — под глазами темные круги от недосыпания, кожа желтоватая, на подбородке — след зажившей ссадины. Это Сент-Винсентский подарочек от старых знакомых, до сих пор не исчез.
— Может, — немногословный Фил пожал плечами. Эх, сейчас бы горячего чаю с медом, да в постельку… Хотя бы в спальничек. На лавочку в электричке. Но предыдущая электричка до надобного Кристеншельда улизнула за пять минут до прихода пилигримов на вокзал, а следующая ожидалась в шесть-тридцать утра. Не слишком-то радостная весть в половину двенадцатого ночи.
— Может, у тебя жар? При бронхите всегда бывает жар…
Фил не успел увернуться — тот уже потянулся, прикоснулся ему ко лбу прохладной ладонью, а потом, обеспокоенно сдвинув брови, и губами. Губы у Эриха были сухие и чуть обметанные ветром, шершавые. Так мама с самого детства определяла у них с братом температуру, но мама Фила, очевидно, делала иначе. Потому что Фил отдернулся пораженно, едва ли не брезгливо.
— Эй… Ты чего?..
— И точно, жар, — сообщил Алан будто бы со скрытым удовлетворением, скрещивая руки на груди, как суровый доктор при обследовании. — Не выпьешь ли ты аспирина, в таком случае? А с утра мы купим вон в том киоске горячего чаю и нальем в него противокашлевых капель.
— К темным, — поморщился Фил, известный ненавистник лекарств, взъерошивая ладонью слегка отросшие черные волосы. — Ерунда, само пройдет. Аспирином тут не поможешь, поможет мне только посмотреть в глаза одному… Старому дурню.
— Стефан не дурень, — мгновенно вспыхнул Алан, краснея от собственной горячности. — Он же… Ну, Фил, он святой или вроде того. Если у нас чего-то не получается, это значит, мы что-то неправильно поняли. А сэр Стефан тут ни при чем.
— Ладно, — Филу не хотелось спорить. Признаться, было ему так плохо, что делать вообще ничего не хотелось, только лежать и иногда кашлять. Горло его изнутри саднило и раздирало, и говорить было не слишком-то приятно. — Неважно. Дай поспать.
— Ты что, ему правда не веришь? — тихонько спросил Алан, глядя в сторону. Они были одни в просторном полутемном зале, если не считать вокзальной рыжей кошки, гордо умывавшейся лапкою посредине зала, под электронными часами, и старенького бродяжки, спящего на тюках в дальнем углу. Полутемный зал, одна из синеватых ламп дневного света чуть мигала, вторая горела ровно, пальма на подоконнике отбрасывала длинную тень. Сразу видно, что это провинция — в Магнаборге в это время граждане только начинают выходить на прогулку, а этот город, похоже, уже спит. Только окошечко кассы светится, а за ним бедная кассирша, наверное, пьет крепкий кофе.
— Я? Стефану? — переспросил Фил, вместо честного возмущения, которое должен бы вызвать подобный вопрос, испытывая неожиданное замешательство. Ответил бы «нет», да только, похоже, это неправда. Ответил бы «да» — но он никогда не умел верить в некоторые вещи… В такие, как…
Стефан в самом деле умел лечить все болезни, вспомнил Фил запоздало. И ваш бронхит тоже, молодой человек — своим мятным отваром. Они с Аланом жили у бывшего кардинала, а ныне — отлученного священника без права служения — дня три, и сами видели, как к нему приходили люди. Женщина принесла кашляющего младенца; двое парней на притащили на носилках третьего, с прорубленной топором ногой. Явился и достопамятный дядька Николай вместе с сестрой, не менее достопамятной Лилией, и стеснительно рассказал про свою грыжу. На время общения с больными Стефан выставлял Фила с Аланом из дома, чтоб людей не смущали; но ребенок, когда его уносили, больше не кашлял, дядька Николай уходил с восторженно-озадаченным выражением лица, а парень с порубленной ногой обратно уковылял сам, опираясь на палку. Кто бы ни был этот Стефан, но он в самом деле лечил больных.
Он много рассказывал о себе — хотя сам не порывался это делать, но отвечал на любые вопросы. Историю Рика, которую он не знал в подробностях, Стефан выслушал с каменной неподвижностью, оперевшись на руки лбом. Алан плакал, рассказывая о брате; когда он закончил, Стефан поднял лицо от рук — и щеки его тоже были мокры от слез. Он смотрел на колеблющееся пламя в керосиновой лампе расширенными, блестящими от влаги глазами, и лицо его казалось худым-худым… Усталым-усталым.
— А, Галахад, Галахад… Как хорошо, что ты не видишь этого. Что он делает с нашей Церковью, с той, которую ты любил…
— Что, отец Стефан?
— Прости, Алан. Я… просто не сдержался. Продолжай, я слушаю тебя.
Алан еще, помнится, спросил — совсем в Эриховом духе вопрос, ни за чем не нужный — как-то раз, когда уже ложились спать (Фил с Аланом рядышком на полатях, а Стефан на тюфяке на полу, перед тем загасив керосиновую лампу и долго беззвучно молясь в темноте перед слабо мерцающей лампадкой в иконном углу).
— Сэр…
— Не сэр. Стефан. Что, юноша?
— А как вас в детстве звали? Стефи?.. Стеф?..
Почему-то не мог Алан представить Стефана ребенком, мальчиком; неизвестно, зачем ему это было нужно — но вот не мог, и все.
Отлученный священник улыбнулся в темноте — лежащий молча Фил этого не видел, но догадался каким-то шестым чувством. Ответил через несколько секунд, совсем тихо:
— Гай.
Это имя так сильно не походило ни на какое сокращение от Стефана, что Алан даже чуть поперхнулся вопросом. И так его и не задал. Но почему-то в голове у него все стало на свои места.
Стефан сам сказал еще через несколько секунд, объясняя как бы извиняющимся голосом, будто нужно было оправдываться в смене имени, в том, что раньше он был кем-то совсем другим. Просто человеком.
— Я сменил имя при рукоположении. Посмотрел в святцы на свой день рождения — 26 декабря, день святого Стефана Первомученика. Вот и все.