Он крутанул выпученными глазами и схватил меня за плечо. Лицо его было безумным.
— Так вот запомни, — сказал он мне почти тихо. — И передай. Я. Буду. За это. Убивать. Так и передай. Понял? Троих уже замочил, и это только начало.
Отпустил мое плечо и вышел.
Конечно, я никому ничего не сказал.
Он совершенно обезумел, но он мой друг, и, кому будет лучше, если его запрут в изоляторе?..
3 декабря
Я не уверен, стоит ли записывать то, что сегодня со мною было. Я не уверен даже, что это было на самом деле. Я ни в чем не уверен…
Только в том, что как следует набрался — в столовой работал автомат псевдоалкогольной стимуляции. Обычно его включают только по праздникам, а тут такая удача… Я прижал электроды к вискам и набрался по полной.
А потом вдруг погас свет.
Я хихикнул и на ощупь стал выбираться. Думал, что это удачная шутка такая, погасить свет, как раз когда я набрался. И тут в коридоре кто-то закричал, скорее удивленно, чем испуганно. Крик смолк, но был явственно слышен легкий и быстрый топоток.
Продолжая хихикать, я пошел на звук, все еще полагая, что это шутка.
Уже в коридоре поскользнулся на чем-то липком и упал. Шутка резко перестала мне нравиться. Рядом раздавались странные звуки, какая-то возня и деловитое хлюпанье. Я нащупал в кармане фонарик, зачем-то взял его в зубы и включил.
Никогда не забуду того, что увидел, — или того, что мне привиделось в узком луче портативного фонаря…
Три окровавленных человеческих морды — именно морды, лицами такое не назвать — смотрят на свет, щурятся, изо рта одной свисает кусок чего-то черно-красного, быстро двигаются челюсти, дожевывая, втягивая с уже знакомым хлюпаньем…
Фонарик упал и погас.
Как оказался в каюте — не помню. Вроде бы бежал в полной темноте, не рискуя больше включить фонарик даже на миг. Как я умудрился его схватить, почему не потерял — не понимаю. Но фонарик вот он, лежит на койке… значит, я все-таки добежал, и фонарик не потерял, и сам никуда не сверзился…
Возможно ли такое?
Не уверен. «Ковчег» огромен, в нем полно закоулков и ловушек, в темноте куда проще споткнуться и свернуть шею, чем добраться до нужного места даже в трезвом виде, а я был далеко не трезв, киловольт триста засандалил, да на нервах, что усиливает эффект.
Было ли все привидевшееся пьяным бредом?
Не уверен.
Нос разбит, на руке глубокий порез, лицо и рубашка залиты кровью. Моя ли это кровь?
Не уверен…
22 декабря
Когда погас свет, я был на второй палубе.
Шел заниматься с мелкими, но встретил знакомого и задержался. Стыдно признаться, но в последнее время занятия не доставляют уже мне такого светлого удовольствия, как ранее. Я зарекся употреблять электростимуляторы, но все равно никак не могу отделаться от воспоминаний. Понимаю, что виноват сам, нафантазировал всяких ужасов, да еще Саныча наслушался, вот все и сложилось. Но ничего не могу поделать.
Понимаю, что это слабость, недостойная настоящего психотренера, и борюсь с собою. Не пропустил ни одного занятия. Но если по пути выпадает малейшая возможность хотя бы чуть задержаться…
Вот и сейчас — заболтался с малознакомым техником, с которым утром оказались рядом в столовской очереди.
В этот раз свет не просто погас — еще и тряхануло крепенько так. Я упал на пол, как и техник, только вот он сразу же вскочил, чертыхаясь и громогласно требуя объяснений непонятно от кого, я же вставать и не подумал. Вжался в щель между полом и навесной консолью и постарался не дышать, жалея лишь об одном — что щель слишком узкая, целиком не влезть.
И уже потом услышал легкий и совсем нестрашный топоток, от которого сердце пропустило удар, а потом забилось быстро-быстро, словно у птицы.
Топоток стек по лестнице единым потоком и распался на отдельные ручейки, я слышал их все, несмотря на громогласно матерящегося рядом техника. Внезапно техник замолчал на полуфразе. Сказал удивленно:
— Что за черт?..
Забулькал, захрипел сипло и рухнул на пол. Пару раз еще дернулся, скребя ногтями пластик, но топоток уже окружил его, и дерганья прекратились. А потом стихло и бульканье. Его сменили звуки волочения, удалившиеся в сторону лестницы.
Я еще полежал в своем ненадежном убежище, глядя, как медленно разгораются аварийные лампы. Потом вылез из щели и сел на полу, обессиленно привалившись спиной к стене и стараясь не вляпаться в темную лужицу, от которой тянулся длинный смазанный след в сторону лестницы. Я долго смотрел на эту лужицу, как завороженный. Пока в нее не опустился с размаху грязный офицерский ботинок.
Подняв глаза, я понял, что окружен. Их было много, очень много. И они мне улыбались, радостно и предвкушающе, — так улыбается хозяйка аппетиному куску бекона, прежде чем бросить его на сковородку. Ножи были только у четверых, но этого вполне достаточно, даже будь я вооружен, — видел, с какой скоростью и мастерством они орудуют мелкими и бритвенно острыми заточками.
За углом вскрикнула женщина, крик был приглушен дверью каюты и оборвался быстро.
— Месть, — сказал один из тех, что был без ножа. — Нчего лчного. Дсять ваших за кждого ншего. Тбе не пвезло.
Двое с ножами шагнули ближе, кто-то схватил меня за волосы, запрокидывая голову. Говорят, в предсмертный момент человек видит прошлую жизнь… интересно, кто мог рассказать? Ведь оттуда не возвращаются.
— Сбачка! — вдруг закричал тот, что держал меня за волосы. — Сбачка, куси-куси! Наш чел, кажет сбачку! Дядяденс, кажи сбачку! Куси-куси!
Это был один из моих новых подопечных. Как же его зовут, не помню… Кажется, Клык. Точно, Клык — оскалился, и подпиленный острым треугольником левый хорошо заметен. Как он ест, ведь неудобно, наверняка все губы в кровь исцарапывает, господи, о чем я…
Они расступились, размазывая ботинками кровь по светлому пластику, продолжая смотреть на меня и улыбаться. Но это были уже совсем другие улыбки — детские и восторженно-просительные.
И я показывал им собачку. Прямо тут, на забрызганной кровью переборке, стараясь не вслушиваться в отчаянные крики из глубины коридора.
По счастью, крики были короткими и быстро кончились.
21 апреля 207 года
Полгода не брался за ежедневник. А вот взялся — и понимаю, что писать толком и не о чем.
Да и некогда.
Я был прав, хотя даже сам не понимал, насколько: быдло — наша последняя надежда. Мы, опомнившиеся потомки безумных евгенистов, оказались слишком рафинированными, слишком чистенькими, слишком зависимыми от нами же созданных приборов. Быдловане не таковы, они — плоть от плоти матери-природы, и нам бы стоило многому у них поучиться. Хотя бы умению выживать.
Но мы опомнились слишком поздно и ничего не успели.
Надеюсь, на остальных «ковчегах» догадаются раньше и сумеют перенять ценный опыт. Мне же остается только учиться — и учить, насколько хватит сил и времени. Выжить мои развивающиеся друзья сумеют и сами, но вот насколько они при этом останутся людьми — зависит целиком от меня одного.
Похоже, что одного…
Совсем недавно во время прожигания очередного прохода в одной из переборок мелкие перерубили кабель электропитания систем гибернации. Там пятикратное дублирование, этот кабель как раз и был пятым. Прежние четыре нашли и повыдирали из стен месяца три назад, тогда как раз была мода на плетеные фенечки, а у кабельных проводов такая красивая разноцветная оплетка…
Меня потрясает их детская бездумность. Когда в переборке выжигается дыра просто потому, что кому-то лень пройти полсотни метров и завернуть за угол. И ведь быстрее все равно не получится — расплавленный пластик жжется, приходится ждать, пока остынет.
Все равно прожигают и ждут.
Или BQT фенечки эти опять же…
Как это сочетается с повышенной выживаемостью? Но ведь сочетается же как-то!
Продовольственные склады разграблены. Месяц пировали до кишечных расстройств, вонь стояла чудовищная, думал, очистители не справятся.
Справились.
Думал ли я, что смогу выжить в таком вот, даже не знаю, как его назвать?
Тоже справился.
Человек способен привыкнуть к любому миру. Если в этом мире для него есть ниша и цель. Мне повезло — я местный кинематограф и цирк в одном лице. Пытаюсь сеять разумное, доброе, вечное…
Вру.
Ничего я уже не пытаюсь.
Только выжить.
За мною присылают почти каждый вечер. Иногда удается привлечь их внимание песней или сказкой, но чаще требуют примитивный театр теней.
Посыльного зовут Дохляк. Примитивный юмор, как же иначе обозвать отвратительно жирного типа? На нем драная офицерская форма, на ремне болтается палка сырокопченой колбасы — своеобразный символ власти, подобными мягкими дубинками Клык одаривает только самых приближенных. Съесть такой атрибут — верх глупости, но некоторые съедают. Просто так, хохмы ради. Они очень многое делают ради хохмы. Мне грех жаловаться — я ведь и жив-то только из-за их любви к бессмысленному веселью.
Но все же — интересно, что это за колбаса?
Несколько раз пытался прочитать название, но никак не удается, Дохляк вертит ее в руке, словно специально дразня. Знает, паскуда, что я готов убить за эту палку, вот и дразнится.
Убить его легко — он слабый и низенький, даже по меркам мелких. Ручонки тонкие и шейка хлипкая, несмотря на пухленькое пузичко. Схватить за цыплячью шейку и треснуть мордой о переборку, все мозги наружу и вылезут.
Только вот что потом?
Вряд ли Клык пошлет другого.
Без театра теней они проживут. Я же без гонорарных консервов загнусь очень быстро, столовская автоматика не работает, ее кабели тоже пошли на фенечки. Так что представления у Клыка — мой единственный шанс. Я это знаю. И Клык знает, что я знаю.
Потому и не боится присылать Дохляка со столь вожделенным символом власти на поясе. Я не лишу себя шанса на будущее из-за одноразовой возможности полакомиться.
Клык — умница…
Начало мая
Числа точно не знаю, провалялся в отключке довольно долго, если судить по отросшей щетине. У мелких не спросишь — для них все, что больше перерыва между двумя хавками, — уже «долго-долго», уточнять бесполезно.
Соседей у меня больше нет.
Двери… я еще могу понять, в этом есть какая-никакая, но все-таки логика. Но зачем выворачивать из стены экран коммуникатора? И чем им помешал противоперегрузочный кокон? Он ведь прочный, это же как постараться надо было, чтобы на ленточки…
В каюте Саныча стены грязно-бурые, в разводах уже подсохшего и свернувшегося. Похоже, он таки успел доделать свою пилу. А я-то думал — откуда эта вонь… хорошо, что моя каюта за углом, а то бы вообще жизни не стало, кондиционеры не справляются.
От непродолжительной прогулки разболелась нога и в глазах зеленеет — оно и понятно, последний свой гонорар до дома так и не донес, значит, кормежка была за двое суток до отключки, да и что там есть-то? Банка спаржи, с детства ее терпеть не мог. Ничего, сейчас доползу до каюты, а там и Дохляк припожалует, они же знают, что я очнулся, они всегда все знают…
Я им нужен.
Моя каюта — единственная во всем коридоре с почти целой дверью, только замок словно бы выгрызен огромной крысой — если, конечно, есть такие крысы, зубам которых поддается армированный керамопласт. Теперь понятно, чем они двери дербанили, хорошая у Саныча пила получилась…
Полежу на койке, отдышусь, запишу все. Я ведь давно понял, только признавать не хотел — не для кого-то пишу, для себя. И с самого начала только для себя и писал — знал же, что не будет читать никто. Кому интересны чужие дневники? Разве что будущим историкам. Но тогда мне надо было вырубать свои послания в камне, они сохранились бы на века. А в ежедневнике заряд не вечен. Хотя, конечно, неизвестно еще, кто из нас кого переживет. Чаю надежду, что все-таки я, меня подкармливают, хотя и скудно, а раздобыть исправный зарядник в наших условиях — из разряда малонаучной фантастики.
Впрочем, я уже мог бы быть мертв, а ежедневник все так Же помигивал бы желтеньким сигналом наполовину разряженного аккумулятора.
Мне повезло, не успел далеко отойти, кормильцы оказались буквально рядом — прибежали, отбили у диких, донесли до каюты. Я к тому времени, получив удар железякой в висок, представлял собою вполне готовый к употреблению продукт, кто-то из наиболее шустрых нападавших даже успел разрезать куртку и оставил на груди длинную царапину. Правда, неглубокую. Повезло. Еще более повезло, что выбранный потрошителем нож оказался довольно чистым, — ни одной целой аптечки я ведь так и не нашел и мелкие тоже, а я ведь им за нее обещал последний бенгальский огонь и три раза прокукарекать, они почему-то высоко ценят эту глупость. Приходится дозировать и кукарекать только по особым случаям.
Все-таки я им нужен.
Клык скалит острые зубки, похлопывает по колену ободряюще, щебечет:
— Сами съедим! Никому не дадим!
И заливается дробным смехом, довольный.
Поэт.
Это он шутит так.
И уже убил двоих, которые не поняли юмора. Ну или подумали, что в каждой шутке есть доля чего-то другого, кроме. Зря они так подумали. Думать вредно. И я, наверное, зря привередничал — последний был вполне себе ничего, здоровый такой и прожарен в меру… а консервов все равно надолго не хватит…
Середина мая
Боже, какое же это счастье — знать, что ты был прав, что ты нужен, что тебя ценят и уважают и готовы порвать пасть любому, кто покусится… Я все-таки добился!
Слава Создателю всего сущего, что позволил мне дожить и воочию увидеть торжество справедливости и триумф толерантности. Быдловане — такие же, как и мы! Они тоже способны на большие чувства, надо им только помочь — и они раскроются во всей своей первозданной красе и величии. Чему я и явился свидетелем шесть дней назад и что — льщу себя надеждой! — произошло не без моей скромной помощи.
Не знаю, какой сегодня день, — но это шестой день Надежды. Схватка с дикими была около двух недель назад, переломный момент, надо обязательно записать! Вдруг повезет, и кто-нибудь все-таки… или даже я сам — когда-нибудь, потом, состарившись, буду зачитывать внукам…
Но — по порядку.
В тот день, когда я пришел в себя, меня не просто пригласили показать очередное представление — меня приняли в клан.
И Клык сказал речь. Прочувствованно так. Какое бешенство и какую горечь утраты они ощутили, когда увидели надо мной того дикого с окровавленным ножом. Раньше они не понимали, насколько я им дорог и как без меня будет плохо, а тогда сразу все поняли. И решили торжественно принять в почетные братья, и даже жен мне предложили — любых, на выбор…
Как я мог отказаться от столь щедрого и по-детски наивного дара? Их было пятеро, и недостаток мастерства они с лихвой искупали избытком энтузиазма. Сказали, что я могу прогнать любую, если не понравится, или же оставить всех. Пожалуй, склоняюсь к последнему, девочки так старались.
А потом меня торжественно проводили до каюты, и Дохляк опять вертел своей колбасой чуть ли не перед носом, но мне было плевать, пусть сам ею давится. Я был доволен и сыт — перед тем как предложить мне жен, Клык разделил со мною копченый окорок того дикого, что так резко изменил мою жизнь, попытавшись ее забрать. Я прослезился от умиления — они же специально не стали просто жарить, а закоптили, чтобы и я мог причаститься, когда оклемаюсь.
А кто-то еще смел утверждать, что им чужды благодарность и благородство?!
Пусть теперь подавятся своими утверждениями, как Дохляк колбасой!
Лишь одно огорчает — мне этого символа власти Клык так и не дал. Должно ли это что-то значить?
Вот ведь…
Никогда не любил копченых колбас, а тут даже приснилось, и вкусная такая…
Нет.
Все равно…
Не стоит оно того, мы же братья теперь.
Брат не станет убивать брата, даже за…
Вроде бы конец. Кажется, июля…
Колбаса оказалась тухлой…
Лилия Касмасова
Контракт
Да просто не было билета. Ни в купейный, ни в плацкарт. Григорий стоял у кассы, кляня отпускников и студентов, а заодно и директора «Барса». Вспомнил нагловатый голосок его секретарши: «Директор сможет подписать контракт с вами завтра в девять утра». И плевать им, что Гриша в Нижнем Новгороде, а «Барс» в Москве. Гриша понимал, что «Барс» ему нужнее, чем он «Барсу», и что, если он не явится в назначенное время, сделка может сорваться.