Когда местное светило зашло и в комнате сгустилась тьма, пришла Аюзанна и принесла один флиг, зачарованный факел. Засунула его в кованый держак, прикрепленный к стене напротив кровати, с легкой усмешечкой пожелала спокойной ночи.
Таня, как раз в этот момент стоявшая у окна, печально всхлипнула в ответ.
— Благородная Аюзанна, боюсь, что эта ночь не будет спокойной. Здесь под окнами все время ходят какие-то люди, грозятся, кричат про котов…
Служанка притормозила, развернулась и хихикнула:
— Это вы про наших кошкодавов, что ли? Не волнуйтесь, они приличные ребята, у меня вон кузен с Затечной улицы недавно вступил в их союз. Добрых людей, не укрывающих кошек, они не трогают.
— Но крики… — заволновалась Таня.
Аюзанна махнула рукой:
— Говорю же, не бойтесь. И спите спокойно, по ночам наши кошкодавы не кричат, по ночам они демонских пособников ловят.
Сказанное Таню мало обрадовало, потому что теперь она подумывала бежать именно ночью. И бродящие в ночи ловцы демонских пособников ей могли помешать. А с другой стороны, там, где бесчинствует какая-нибудь лига или союз, не бывает жулья и грабителей. Может, все к лучшему?
А вот интересно, кого в этом городе избрали на роль демонских пособников?
Она, может, и додумала бы эту мысль, но тут Аюзанна, выходя, широко распахнула дверь. И Таня узрела в просвете между косяком и ее юбками мужчину, сидящего на корточках. Комнату сторожили, причем давно, раз страж успел утомиться и сползти вниз по стеночке.
Значит, Таркиф не полагается на одну свою магическую Силу. Сбежать будет непросто. Из комнаты не выпускают, за дверью страж, окно закрыто.
Таня прикусила губу и отправилась делать зарядку. Остановилась она, когда на лбу уже выступила испарина и сил хватило только на то, чтобы доползти до кровати на дрожащих ногах.
Ночью и впрямь никто не кричал.
На следующий день с утра в ее комнату приволокли большую деревянную бадью. Переноской занималась Аюзанна вместе с хмурым громилой, у которого за пояс была небрежно заткнута парочка кинжалов. Жаль, что с кровати, на которой Таня изображала скромную княжну, натянув до носа покрывало, нельзя было увидеть кусок коридора за дверью. Похоже, к переноске бадьи привлекли как раз ее стражника.
Потом громила принес два ведра с горячей водой, Аюзанна — полотенце и свежую рубашку. Таня с придыханием поблагодарила служанку, получив в ответ покровительственную улыбку. Дождавшись, когда все уйдут, Таня принялась мыться.
Размазывая по коже липкое и мягкое, как разогретый пластилин, мыло, она обдумывала план предстоящего побега.
Покончив с планом, Таня некоторое время бездумно обливалась водой. Тело почти оправилось от недавней слабости. Она прогнулась, не обращая внимания на брызнувшую по полу воду, радуясь тому, как мягко и легко подчиняются мышцы. И нет ни звона в ушах, ни головокружения.
Затем неожиданно вспомнила о некоем подозрительном обстоятельстве. В Анадее Таня жила уже больше двух месяцев, а именно шестьдесят восемь дней, и все это время ее ни разу не побеспокоила та самая проблема, которая беспокоит всех юных (и не очень юных) дев раз в месяц. Долгое время она списывала эту оплошку своего организма на перемену климата, а заодно и смену планеты вместе с прилегающей к ней звездной системой. Но теперь, пожалуй, нужно было поискать другое объяснение. Похоже, над ней все-таки прочли заклятие «пустоцвета». Или ночью, пока она спала, или в некий момент, когда она, отвлекшись, не заметила за своей спиной быстрого бормотания с легким прикосновением…
Вот и славно, подумала Таня. В чужом окружении, считай в плену, не до этого. Тем более накануне побега.
Аюзанна пришла как раз тогда, когда она вылезла из бадьи. С могучей руки служанки свисало платье.
То ли Таркиф знал о нравах Тарланьского дома, то ли в его Серендионе были схожие обычаи, то ли просто в Аретце была такая мода, но юбки сливового одеяния стелились по полу ладони на три. К платью прилагались башмачки — невесомые шелковые лепестки того же цвета, с белым подбоем.
Бежать в таком платье будет крайне затруднительно, решила Таня. Сливовый шелк она затянула шнуровкой, удивившись непривычно маленькому вырезу. В Фенрихте у Тарланей декольте были пообзорнее.
Аюзанна споро вычерпала ведрами воду, потом вместе с громилой унесла бадью. За завтраком Таня рискнула попросить нож, которого на подносе не было. Заявив, что желает потоньше нарезать хлеб.
Аюзанна отказала. Как и следовало ожидать.
Честно говоря, Таня сомневалась, что может представлять кому-то угрозу, вооружившись столовым ножом. Ей стало смешно, она фыркнула, и в таком веселом настроении пребывала до тех пор, пока не появился Таркиф.
На этот раз господин каганский сын благовоспитанно постучал и даже спросил из-за двери:
— Можно ли мне войти, о Элсил моей жизни?
Таня ухмыльнулась, потом усилием воли превратила свою ухмылку в благообразную улыбочку. Пропела, вставая с кровати:
— Прошу вас, благородный господин Таркиф, входите.
Тот появился, с грацией качнул головой, отбрасывая со лба прядь кудрявых волос.
— О, как к лицу вам этот цвет, как дивны ваши стати, говоря стихами Чесафа Лягурского… Как вам спалось, о несравненная?
Давешнего разговора словно и не было. Каганский сын опять изображал анадейского кавалера — любезного до приторности, сыплющего комплиментами. То ли Таркифу бал Вакрифу нравилось демонстрировать приобретенный на чужбине лоск, то ли еще что…
Будем подыгрывать, яростно решила она. И, подцепив сливовые юбки кончиками пальцев, присела в глубоком реверансе.
— Добрый день, ваша милость. Спала я прекрасно, а утром вы порадовали меня этим платьем. Теперь я могу прикрыть свою наготу; нет слов, чтобы высказать мою благодарность.
Она застыла в полуприседе, наблюдая за Таркифом из-под ресниц.
Тот глядел на нее задумчиво, словно решая что-то для себя.
Таня выпрямилась, подумала и заявила:
— И как лестно мне, что длина подола у вашего подарка соответствует правилам моего дома — не менее двух ладоней ниже пятки. Длина подола, ваша милость, не только определяет, кто я, но и показывает мою добродетель.
Вот так. Пусть думает, что длина юбок — это наше все. И обращаться к нему будем «ваша милость», со всем уважением. Кашу надо маслить маслом, а каганского сына — титулом.
Таркиф закончил размышления, обольстительно улыбнулся:
— Я счастлив, что смог исполнить ваше желание, прелестная и благородная дева, оплот горделивой скромности.
— О! Вы были так щедры, смею ли я просить вас о большем, — сконфузилась Таня. И глянула на каганского сына с намеком. Мол, смею, и сейчас попрошу, готовься.
Таркиф напрягся.
— Увы, душистый цветок моего сердца, я не могу повести вас в театрус.
Таня скромно потупила очи.
— О! Я раскаиваюсь в этой глупой просьбе. Но правильно ли я поняла вас? Предстоит свадьба? Вы и впрямь предлагаете мне законный брак?
Каганский сын хищно дернулся, и Таня узрела его у края своего подола, преклонившего одно колено.
— Не говорите мне, что вы не согласны, не разбивайте моего сердца!
— Согласная я! — провозгласила Таня. — Но меня похитили из родового гнезда, подвергли испытаниям и лишениям. Моя девичья краса поблекла.
Она сделала паузу и правильно поступила — Таркиф немедленно вскинулся и завел речитативом:
— Краса твоя, о дева, поблекнуть не способна. Она цветет и пышет всем бедам вопреки.
— Чесаф Лягурский? — вскинула одну бровь Таня.
Каганский сын с улыбочкой кивнул. Она скорбно поджала губы.
— Для подтверждения этих слов мне нужно зеркало, ваша милость. И еще я должна каждодневно умащивать кожу снадобьем, которое готовится по старинным рецептам Тарланьского дома. Через восемь дней меня ждет дорога, следует подготовить достаточно снадобья, чтобы умащаться и на корабле.
Таркиф спросил напряженным голосом:
— Что за снадобье?
— Оно делает кожу бархатистой и разглаживает морщины, — заявила Таня. — Также оно утягивает пышные щеки, делая лицо благородно-утонченным. Что мне необходимо, как вы сами видите. Но готовить снадобье следует только после вечерней зари. Я должна взбить его собственноручно, сегодня же, после заката. Желаю, знаете ли, быть красивой ко дню свадьбы.
Каганский сын с некоторым сомнением кивнул. Таня скороговоркой перечислила требуемое: большой горшок с крышкой, четыре куска сырого мяса, стакан соли и тридцать яиц от домашней птицы.
— И две большие серебряные ложки, — закончила она перечисление. Пояснила с милой улыбочкой: — Яйца нужно взбивать исключительно серебряными ложками, пока не превратятся в пену.
— А мясо? — немного растерянно спросил Таркиф.
Таня величественно кивнула.
— Хороший вопрос. Кровь и мясо придают остроту всему, не только снадобью, не так ли? Не могу сказать вам больше, ибо сей рецепт является достоянием моей семьи, а вы в нее пока что не вошли.
Некоторое сомнение еще можно было прочесть на гладком смуглом лице каганского сына. Она выдвинула свой последний аргумент:
— Конечно, после приготовления снадобья я буду очень занята. Здесь, в комнате. Не знаю, хватит ли мне оставшихся до прихода корабля дней, чтобы навести должную красу. Боюсь, придется умащаться, умащаться и умащаться. Добавьте сюда еще и обливания водой для большей утяжки щек…
— Когда вы хотите все получить? — перебил ее Таркиф. — Я пошлю служанку на рынок за свежими яйцами и мясом.
Последний бастион пал.
— К вечеру, — сообщила Таня. Добавила, злорадствуя: — И не забудьте, о благородный Таркиф, что ложки должны быть непременно серебряные. И большие.
Таркиф кивнул, подошел к стене напротив кровати, буркнул словцо, хлопнул рукой. По беленой штукатурке мгновенно разлилось зеркальное озеро — поменьше размером, чем то, что сотворила когда-то в ее комнате Арлена, но вполне достаточное, чтобы видеть себя от головы до колен. Таня, как воспитанная княжна, поблагодарила.
После этого все пошло по накатанной: каганский сын выдал два комплимента, приложился к правой ручке, осыпал ее поцелуями, забираясь все выше, даже рукавом не побрезговал. Чуть было не добрался до ключицы, но тут Таня отпрянула и возмутилась:
— Большее только после свадьбы, ваша милость! Чистая девушка позволяет такие ласки супругу, а не тому, кто лишь собирается им стать!
Будущий супруг посетовал на то, как тянется время, назвал ее кристаллом чистоты и удалился.
Таня осталась наматывать круги по комнате. И делать приседания — единственное упражнение, которому не мешали юбки.
Время тянулось бесконечно. Во время обеда ей удалось вытянуть у Аюзанны еще две подробности: в той стороне улицы, куда все время уходили местные котоборцы, лежал край города. А еще там, на краю города, возвышалось здание с башней — дом Лиги борьбы с котами. Говоря доходчиво, штаб тех самых ребят с дохлыми кошками.
После обеда, как уже было заведено, явился каганский сын, и на этот раз обслюнявил поцелуями другую руку, левую. Затем тонко попытался выведать, не знает ли она и другие тайные заклинания Тарланей помимо рецепта снадобья. Таня так же тонко ответила, что это ее единственное приданое помимо нерушимой девичьей чести, и все это получит только ее будущий супруг. И только после принесения обета.
Странно, но каганский сын не настаивал. У Тани вообще сложилось впечатление, что его устраивает хрупкое равновесие, сложившееся между ними, и ссор он не желает.
После его ухода она стянула платье, залезла в постель и постаралась уснуть. Поспать следовало, но сон не шел. В голове безостановочно кружились мысли, она пыталась представить, на что может наткнуться на ночных улицах Аретца…
Глава девятнадцатая
Долги наши тяжкие
Небо просветлело, мутный рассвет нехотя зажегся с одной стороны гигантской котловины, в которой раскинулся город Тарус. Тучи, обложившие все небо, отливали гноем — бурые, охристые, желтые.
Рут стоял на пороге Главной башни, одного из трех внутренних зданий Ваграна. И, откусывая от ломтя хлеба с куском копченого окорока, захваченного на кухне, разглядывал двор.
Воздух был холодный и сырой, рыжеватые лохмы туч цеплялись о зубцы замковой стены. Порывами налетал промозглый ветер — месяц оринь уже перевалил за свою половину, и осень готовила мир к зиме.
По темному холлу за его спиной разносились неясные звуки; на кухне повара спешно месили тесто для сегодняшних хлебов. Скоро в трех башнях замка начнут накрывать столы для завтрака… к которому он не явится. С момента его возвращения из Элимора прошло уже тридцать шесть дней, и все это время Рут ел в одиночестве, запасаясь снедью на кухне и съедая ее либо по дороге на ристалище, либо у себя в комнате. На обед он часто удалялся в оранжерею, кусты рензеи составляли прекрасную, хоть и молчаливую компанию.
После того как отец назначил наказание, он лишь один раз вышел к общему столу. И этого раза хватило. Было тяжело сидеть и слушать, как вокруг разговаривают прочие эрни, тщательно — пожалуй, даже слишком тщательно — избегая смотреть в его сторону. Нет, он не хотел, чтобы кто-то нарушил приказ отца и заговорил с ним. Но его мучило ощущение, что он стал привидением в родном замке. Вроде того, что обитало в Фенрихте.
Хотя нет, по слухам, с привидением Фенрихта все же разговаривали. Немного и не все, но с тамошней призрачной девой время от времени перебрасывались словечком.
Слуги на кухне, куда он заходил за провизией, замолкали при одном его появлении. Он брал еду со столов у поваров, а те старательно отворачивались, пряча глаза.
Единственным исключением была мать. Рут не знал, какой разговор состоялся у нее с отцом после объявления наказания, но герцогиня, надо думать, осталась недовольна как герцогом, так и разговором.
И ее сиятельство Эвгалир Бореск превратила свое недовольство в открытый протест, явившись к нему в комнату на следующий день после его возвращения из Элимора. Рут, успевший отоспаться за прошедшие сутки, валялся на кровати в одежде, мрачно разглядывая потолок. В другое время герцогиня накинулась бы на него за такое непотребство. Как можно — с сапогами, на покрывале?
Но тут при виде валяющегося сына она даже не поморщилась. Молча и решительно притащила от окна табурет, едва не запутавшись в юбках. Уселась и принялась болтать о всяких глупостях — о заболевших цветах в оранжерее, об очередном бедолаге, сумевшем избежать суровой помощи Лирта, главы управы немощных. Который добрался-таки до герцогини, кинувшись под колеса ее экипажа…
Разумеется, он не отвечал и даже не смотрел в ее сторону. То есть почти не смотрел. Но ему было приятно. Вместе с матерью в комнату словно залетал летний ветер, воздух в комнате странным образом теплел от ее присутствия, от ее голоса, от одного ее вида. От того, что она пыталась удержать на лице улыбку, глядя при этом встревоженно и изучающе. Он начал брать из библиотеки книги в комнату, чтобы было куда уткнуться в момент появления матери.
Но на пятый день, вернувшись с ристалища, Рут обнаружил в комнате записку. На листе с печатью дома Боресков отцовским почерком были начертаны всего две строчки:
— Для того чтобы принять наказание, иногда требуется больше мужества, чем для подвига.
И он начал запирать свою комнату, чтобы мать не могла войти. Несколько дней молча сидел внутри, слушая, как она робко скребется в дверь. Потом герцогиня перестала приходить, но иногда подстерегала его на лестнице или в коридорах. Всякий раз глядела вопросительно, прикусив губу, комкая ладонями подхваченные юбки. И он в ответ рисовал на лице улыбку, не в состоянии остаться совсем уж безучастным, пусть это и нарушало строгость наказания, наложенного отцом…
Сзади кто-то кашлянул. Рут, очнувшись от задумчивости, понял, что стоит в дверях, загораживая половину проема. Он поспешно шагнул во двор. Мимо проскользнула служанка, неся накрытый холстиной поднос — завтрак для стражи замковых Врат.