- Это тридцатый. Кто на связи? Обозначься!
Вот тупой бандерлог! Можно подумать, ему не сообщили, что в группе крышевой[3]! Лилит внятно повторила свои позывные.
В ухе матюгнулось, захрюкало:
- Тридцатый всем! Переходим на сто семьдесят четвертую. Подтвердите прием.
Твою дивизию! Эту частоту «ветрогон» не брал.
- Тридцатому капитан Григорьева, УБЭГ, - заторопилась Лилит открытым текстом. – Прошу связи с...
Наушник заполнил треск электрических помех. Бандерлоги[4] сменили-таки канал. По ее лицу сталкеры поняли, что дело труба.
- Что теперь будет? – Прошептала дрожащими губами Динго. – И как же Край?
Сверху бухнуло, загрохотал металл по бетону, полетела мелкая белесая крошка. Ноздри заполнила едкая вонь. «Птенцы» прорвались с чердака на лестницу.
[1]Кодовое название секретной программыЦРУ, имевшей целью поиск и изучение средств манипулирования сознанием, например, длявербовкиагентов или для извлечения информации на допросах, в частности, с помощью использованияпсихотропных химических веществ.
[2]Автомобиль ГБР
[3]Крышевой Олег (сленг) – агент, работающий под прикрытием
[4]Бандерлоги (сленг) - спецназовцы
Мир, в котором меня нет
«он привидение колеблется от ветра
он медленно кружится в тишине
разглядывает тени от ограды
сквозь тонкие прозрачные ладони
он рассыпается на голос и свеченье...»
Дальнейшие события слились в череду ярких бусин, нанизанных на время, растянутое, как сделанный из резинки браслет. Вот Лилит вытаскивает из кармана флэшку. Знаками велит всем зажать уши и закрыть глаза. Динго закрывает, еще не понимая зачем. В сужающемся поле зрения мелькают развевающиеся черные волосы. Желтый значок летит на пол и рассыпается на части под ребристым каблуком. Темноту разрывает вспышка. В тишине что-то сдавливает голову, толкает в живот, чуть не сбивая с ног. К горлу подкатывает тошнота, вязкая слюна заполняет рот, воздух отказывается идти в легкие. Динго сползает по стене и обнаруживает, что под ней нет пола. Она падает в черную яму с широко распахнутыми глазами и беззвучно ударяется об ночь.
Если бы он мог повернуть время вспять… Он помнил то утро, когда за ним пришли. Его вызвали в кабинет директора прямо с урока. Данила — так его звали тогда — никак не связал это с внеплановым и чрезвычайно тщательным медицинским осмотром, которому его и десяток других воспитанников подвергли несколько месяцев назад. Он спокойно пошел за завучем Ириской, известной своей слабостью к конфетам, созвучным ее имени: Ирина Сергеевна. В знакомом помещении (герани, ксероксный порошок, липовый чай, мастика) кроме директора поджидали трое. Один незнакомый, а двое — те же, что встречали детей на том самом осмотре: Раскатистый бас-Антисептик и Шепелявый-Машинное масло, вроде того, каким пах кабинет труда. Незнакомец, Хриплый-Дорогой одеколон, объявил, что Данилу Грота забирают на операцию, которая вернет ему зрение.
Ириска обнимала его, всхлипывая и дыша сливочными тянучками. Директриса трясла руку и несла какой-то торжественный бред. Плакать он не мог — без слезных желез это трудновато, но горло перехватило так, что пропал голос. Он безропотно позволил увести себя. Опомнился уже в коридоре первого этажа: захотелось забрать личные вещи, попрощаться с ребятами. Ему не позволили ни того, ни другого. На улице шел снег. Ветер бросал холодным и мокрым в лицо всю дорогу до ворот интерната. Данила знал, что никто не будет смотреть ему вслед.
Вода пронизана светом, нарезана
им
на
сочные дольки,
как лимон.
Лодочное дно лежит темным зерном на солнечном блюдечке. Отсюда, из глубины, семечко кажется таким маленьким и недостижимым. Динго взмахивает руками и поднимается кверху – медленно, с трудом преодолевая упругое сопротивление среды. Световая масса вибрирует, упираясь в слуховые перепонки, доносит искаженные голоса. Кто-то снова и снова повторяет ее имя.
Если бы он мог что-то изменить… Шива где-то читал — он не помнил, где, потому что это знание утонуло в той массе литературы, которую он перелопатил в годы сразу после того, как обрел зрение — что люди, в отличие от змей, сбрасывающих кожу, меняют души, а не тела. Тот чистый мальчик, Данила, который когда-то занимал это тело, давно умер и больше никогда не вернется. Оглядываясь назад, Шива каждый раз поражался тому, что между ними могла быть какая-то связь. Теперь в той же только чуть более изношенной оболочке жила новая душа.
Мама! Это мама просит закрыть окно, чтобы не натекло в комнату. Идет дождь. Стучит в бубен крыш и жестяных подоконников, заклиная осень. Динго любит дождь. Особенно в межсезонье. Когда все грани смазаны, а цвета перетекают друг в друга, как на мокрой акварели. Когда в отражениях влажных поверхностей проплывают мимо параллельные миры с пузатыми автобусами, облаками и кленовыми листьями зонтов.
Точка Х. Одно ключевое событие. Один поступок, и Шива бы никогда не родился.
В интернате у Данилы осталась девушка. Слепая, по иронии судьбы носившая имя Света. В годы до последней удачной операции они переписывались, она слала ему свои стихи — детские, откровенно беспомощные, но искренние и потому трогательные. Потом переписка сошла на нет — по вине Данилы. В восемнадцать лет Света покинула интернат и решила разыскать его. То, что они не виделись два года, и что ей придется ехать через весь город, нащупывая дорогу палочкой, ее не смутило. Девушка решила сделать другу сюрприз.
В то время Данила жил в общежитии института и уже готовился к поступлению в ИТМО на программирование. Его создатели не возражали. Слепая обезьянка с университетским дипломом только повышала их рейтинг в международных научных топах. В тот день он тащил в свою келью очередную стопку книг, которые должен был успеть проглотить. У проходной топталась девушка в стареньком пальто и с белой тростью.
— К тебе пришли, — кивнула на нее вахтерша.
Посетительница обернулась на звук голоса. Она была некрасива: полная, с размытыми чертами широкого лица, мутноватыми глазами, бессмысленно уставившимися в разные точки пространства. Пушистые каштановые волосы — единственное, что было в ней хорошо, но и те были наполовину скрыты под уродливым вязаным беретом. Данила вообразил, как представляет «свою старую знакомую» соседу, новым товарищам по общаге, никогда не видевшим его настоящего лица; вообразил их сочувственные взгляды, кривые усмешки, жестокие шуточки...
— Это… это ошибка, — пробормотал он и поспешил протиснуться мимо посетительницы к лестнице. Но девушка узнала его голос.
— Даня! Это я, Света! — Крикнула она вслед.
Он бросился вверх по ступеням, роняя книги.
Параллельные... от этого образа веет тревогой, как будто невинная фантазия оказалась западней, от легкого толчка готовой вывалиться в реальность, словно зубастое чудовище из книжки-раскладушки.
- Динго!
Данила быстро позабыл о Свете, как забывал тогда многое, будто в памяти новые версии файлов-представлений о мире автоматически замещали менее совершенные старые. Так Свету заменила Анастасия, писавшая диссертацию по тифлопсихологии[1]. Данила был главным объектом ее исследования. Еще бы, единственный и уникальный экземпляр, человек без глаз, полностью восстановивший зрение! С его стороны Стасе было обеспечено полное и безропотное содействие. Одно наслаждение созерцать с низкой кушетки ее стройные бедра, уходящие в таинственные сумерки мини-юбки, окупало все бесконечные вопросы и тупые тесты, в которых ему приходилось выслушивать, обнюхивать, ощупывать и рассматривать кучу бессмысленных вещей.
С куда большим удовольствием он бы обнюхивал и пробовал на вкус саму Стасю, стройную блондинку с платиновой гривой до талии и огромными бирюзовыми глазами (как позже выяснилось, обязанными своим цветом контактным линзам). Конечно, он не смел и заикнуться о своем желании, хотя собственное отражение в зеркале казалось все более привычным и привлекательным. Отношения испытателя и испытуемого со временем стали походить на дружбу. Стася заходила к Даниле в общежитие под предлогом помощи первокурснику, обедала с подшефным в кафе на «бюджетные» деньги, наконец, даже пригласила к себе домой, где тот напрасно пытался очаровать ее отца-профессора.
В общем, Данила втрескался в Стасю по уши и на свое несчастье вообразил, что красавица-аспирантка отвечает ему взаимностью. Пробуждение было внезапным, болезненным, но закономерным. Анастасия решила вывести подопечного в свет. За всю свою жизнь он ни разу не был на настоящей дискотеке или в клубе. Психолог сочла это большим упущением и пригласила составить ей компанию в «Ломоносове». Она сама помогла подобрать гардероб, притащив кое-какие тряпки старшего брата, и Данила отправился со «своей девушкой» на метро, полный радужных надежд и бабочек.
Первой неожиданностью было то, что в клубе их уже поджидала целая ватага Стасиных друзей, из которых наиболее раздражающим был некто Макс, нагло лапавший аспирантку в самых аппетитных местах и обменивавшийся с нею оливками из коктейля без помощи рук. Все началось с легкой иронии по поводу успехов «подопытного», перешедших в откровенные насмешки, которые стали только злее, когда «кролик» показал зубы и начал платить весельчакам той же монетой. Анастасия взирала на происходящее с высоты — попеременно то каблуков, то барного табурета — и хихикала все громче, по мере того, как вишенка приближалась ко дну очередного стакана.
Устав соревноваться в остроумии, Макс изящно завершил матч пощечиной, пославшей чудо-очки под ноги танцующим (то была более ранняя модель) и явившей миру истинное лицо Данилы, особенно выигрышное в режущих вспышках софитов.
- Динго!
Нет, мама никогда не назвала бы ее так. Голос раздается снизу, с потемневшего асфальта под растрепанными тополиными кронами. Она высовывает голову в окно и ощущает на лице холодные капли. Что-то не так – с этим окном, с ней самой, с водой, заливающей лицо.
Полгода Данила сидел в своей комнате в ожидании новых «глаз» и думал: о том, что люди подменяют истинную природу мира и вещей их внешними оболочками, которые изменчивы, как осенняя погода, и ничего не говорят о своем содержании. О том, что знает, как пахнет зрелый помидор, мятная зубная паста и кожа Светы в жаркий день. Их невозможно перепутать или подменить. О том, что всегда мог сказать по голосу, когда человек лжет — до того момента, как научился видеть его лицо. О том, что хочет попробовать кожу Светы на вкус и описать его словами. Еще он размышлял, для чего все то, что случилось — случилось, и почему именно с ним.
Данила узнал, где живет Света, хотя это оказалось нелегко. Поехал к ней так же, как она когда-то приехала к нему — без предупреждения, вооруженный только надеждой, темными очками, занятыми у соседа, и белой тростью. Он отвык ходить без глаз. Пару раз завалился на улице, уехал не на ту ветку метро, чуть не погиб под колесами машины на переходе. И все же добрался до цели. Света была дома, когда он позвонил в звонок. Данила узнал ее сразу, как только она показалась на пороге. Девушка стояла молча, но он слышал ее дыхание, и по его ритму понял — она тоже знала, кто перед ней.
— Прости меня, — сказал он, надеясь, что голос скажет ей больше, чем слова.
Еще минуту она стояла тихо. Он почувствовал движение воздуха и замер, ожидая прикосновения ее пальцев. Воздух ударил в лицо вместе с хлопком закрывающейся двери. Данила услышал, как дважды повернулся замок.
Верно! Ведь оно не открывается, окно в ее комнате. Двойные рамы намертво заклеили какой-то давно прошедшей зимой, и теперь между ними лежат пожелтевшие ватные сугробы, усеянные иссохшими трупиками чудом попавших в герметичное пространство мух. Динго никогда не считала их, но почему-то подозревала, что насекомых шесть.
Страх сжал горло, заставив издать жалкий, захлебывающийся звук.
Данила впервые увидел Врата, когда лежал в коме. В то время, конечно, он не знал, что это Врата. Никто не знал. Их первые снимки появились в прессе полгода спустя. Данила пребывал между сном и небытием, парил в ничто без запахов, звуков и ощущений, когда там вспыхнули Они. Он опознал форму ворот — похожих касались его руки, когда он обследовал территорию интерната — и цифру «шесть», которую видел впервые. Но в сознании не имелось ничего, что могло бы объять цвета. Свежую яркость зеленого. Тревожную глубину красного. Они беспокоили, намекали на существование целого мира, ранее недоступного. Возможно, любопытство, страстное желание познать этот мир и подтолкнули пациента к пробуждению.
Первые месяцы из-за обилия новых впечатлений он совсем не вспоминал о Вратах. Пока неожиданно не наткнулся на фотографию в интернет-новостях, которая показалась на удивление знакомой. Данила долго сидел над картинкой, размышляя, где мог видеть ее раньше, но напрашивавшийся ответ казался слишком невероятным, чтобы принимать его всерьез. Затем поток событий смыл загадку в подвал памяти, где она долго покоилась в темноте и прохладе.
Когда дверь Светы навсегда закрылась перед ним, Данилу снова стали посещать Врата. Они являлись по ночам, потому что, как и все зрячие, он видел теперь цветные объемные сны. Образ красной шестерки на зеленом фоне не давал ему покоя, и он начал собирать всю доступную информацию об объекте — в основном с сайтов, которые читал вслух синтезатор голоса. Так он узнал о различных гипотезах о происхождении и назначении Врат. Узнал о «безумных сталкерах», пытавшихся пройти на ту сторону. И решил открыть дверь, запертую для других.
Прямо над ней распахнулось небо – серое, облачное, бесприютное. С него текло. Она сморгнула капли с ресниц. Смазанные сумерки наверху сложились в потолок с огромной рваной дырой, из краев которой торчала перекрученная арматура. В эту-то дыру и заглядывало небо, будто хотело посмотреть, где там застряло на пути к нему несуразное существо по имени Динго.
Она подняла руки, заслоняясь от режущего света. Пальцы, между которыми просовывались настырные лучики, дрожали и были измазаны чем-то серым. Три, четыре, пять... – принялась она считать, как в фильмах, но картинка расплывалась, и Динго виделось то десять на каждой руке, то шесть. Она зажмурилась и попробовала сесть. Небо тут же плеснуло пригоршню дождя прямо на макушку, беззастенчивые струи потекли за воротник. Уже второй раз за этот нескончаемый день ее угораздило промокнуть до нитки. День! Какой день? Ведь недавно еще была ночь. И Еретик. И река...
- Динго?
Она повернулась на голос, и крик застрял в пересохшем горле. Зомби цвета пепла карабкался к ней по усыпанной каменной крошкой лестнице. Длинноволосая голова дернулась в странно знакомом жесте, и из-под челки выглянули глаза Края – такие же дрожащие и расплывчатые, как ее неподдающиеся учету пальцы.
- Ты в порядке?
Вопрос заставил ее внезапно остро почувствовать, как твердые грани врезаются в тело через промокшую джинсовую ткань, как затекла неудобно подвернутая нога, как тяжело бухает что-то при движении в правой коленке.
- Я... я... – Динго осознала, что пытается нашарить опору в куче битых кирпичей, к которым кое-где пристали бумажные клочки - кажется, бывшие когда-то цветочными обоями. Мечущийся взгляд прилип к багровой полосе, разрезающей надвое лоб Края там, где разошлись поседевшие от бетонной пыли волосы. – А ты?
Знакомая кривоватая усмешка тронула серые губы:
- Трудно сказать. Если то, что у меня раскалывается башка, показатель, то, похоже, я еще жив. А где остальные?
Мгновения до беспамятства заметались у Динго в голове зеленоватыми вспышками.
- На лестнице, - она заерзала по кирпичам, пытаясь то ли подняться, то ли найти хоть какие-то ориентиры в хаосе камня и капающей воды. – Мы все были на лестнице, когда...
Длиннопалая рука Края уцепила ее за рукав, потянула вверх. Динго ойкнула от боли в подвернувшемся колене, но удержалась на ногах.
- Вот тут? – Глаза скользнули вдоль чумазого пальца поэта и зажмурились. Только напрасно – под веками все равно плыли алые отпечатки ступенек, скалящихся щербато под остатками верхней площадки, и перила, закрученные скрипичным ключом в пустоту.
- А... ва... – зубы Динго выбили непослушную дробь. – Что произошло?