— Разумеется. Можно позаимствовать твой нож? Тебе что отрезать?
— У меня еще осталась овсяная лепешка, и я, пожалуй, удовольствуюсь ею. Может, оденешься все-таки?
Они разбили лагерь в неглубокой лощине под прикрытием скалы. Впадина в камне, недостаточно глубокая, чтобы зваться пещерой, все-таки отражала тепло и неплохо укрывала от ветра. Рек жевал лепешку и смотрел, как Вирэ уплетает кролика. Зрелище — не из самых возвышенных. Остатки она зашвырнула за деревья:
— Барсукам на закуску. Неплохой способ готовить кролика.
— Рад, что тебе понравилось.
— Ты не очень-то привычен к жизни в лесу, верно?
— Я стараюсь.
— Ты даже выпотрошить его не сумел. Весь позеленел, когда показались внутренности.
Рек швырнул огрызок лепешки за останками кролика.
— Пусть барсуки и на сладкое что-нибудь получат.
Вирэ весело хихикнула.
— Ты просто чудо, Рек. Ты не похож ни на кого из знакомых мне мужчин.
— Подозреваю, что дальше ничего хорошего не услышу.
Не лечь ли нам спать?
— Нет. Послушай меня. Я серьезно. Всю жизнь я мечтала о человеке, которого когда-нибудь встречу. Я представляла его высоким, сильным, добрым и понимающим.
И любящим. Я не верила, что он и вправду существует. Почти все мои знакомые были солдаты — грубые, прямые как копье и столь же способные на нежные чувства, как бык в охоте. Встречались мне и поэты, сладкоречивые и нежные. С солдатами я тосковала о поэтах, с поэтами — о солдатах. И совсем уже разуверилась, что на свете есть человек, которого хочу я. Ты меня понимаешь?
— Значит, ты всю жизнь искала человека, который не умеет готовить кроликов? Как тут не понять.
— Ты правда понимаешь? — тихо спросила она.
— Да. Но ты говори дальше.
— Ты и есть тот, о ком я мечтала, — зарделась она. — Ты мой Трусливый Герой — мой любимый.
— Я так и знал, что добром это не кончится.
Она подбросила дров в огонь, и он протянул к ней руку.
— Сядь поближе. Так теплее.
— Я поделюсь с тобой одеялом. — Она села поближе и положила голову ему на плечо. — Ничего, если я буду звать тебя моим Трусливым Героем?
— Зови меня как хочешь — только будь всегда рядом, чтобы я мог откликнуться.
— Всегда-всегда?
Ветер сбил пламя набок, и Рек вздрогнул.
— "Всегда" — не такой уж долгий срок для нас, верно?
Только пока стоит Дрос-Дельнох. Впрочем, может, я надоем тебе еще раньше, и ты меня прогонишь.
— Никогда!
— "Никогда", «всегда». Прежде я как-то не задумывался над этими словами. Почему мы не встретились десять лет назад? Тогда они еще могли бы иметь какой-то смысл.
— Сомневаюсь. Мне тогда было всего девять лет.
— Я не буквально. Поэтически.
— Мой отец написал Друссу и ждет ответа — только поэтому он до сих пор жив.
— Друссу? Но Друсс, если еще и числится в живых, теперь дряхлый старец — это просто смешно. Сражение при Скельне состоялось пятнадцать лет назад, и он уже тогда был в годах — его пришлось бы нести в Дрос на носилках.
— Возможно. Но отец возлагает на него большие надежды.
Отец всегда преклонялся перед Друссом. Считал его непобедимым. Бессмертным. Сказал мне как-то, что это величайший воин наших дней. Сказал, что Скельнский перевал — победа одного Друсса, а он сам и все остальные находились там только для счета. Отец часто рассказывал мне эту историю, когда я была маленькая. Мы сидели у костра, вот как сейчас, и поджаривали хлеб на огне. И он рассказывал мне о Скельне. Чудесное было время. — И Вирэ умолкла, глядя на угли.
— Расскажи мне. — Рек привлек ее к себе и отвел волосы, упавшие ей на лицо.
— Да ты знаешь. О Скельне все знают.
— Верно. Но я никогда не слышал эту историю из уст очевидца. Только смотрел представления да слушал певцов.
— Скажи мне, что слышал, а я доскажу остальное.
— Ладно. Скельнский перевал обороняли несколько сотен воинов, в то время все дренайское войско пребывало где-то в другом месте. Дренаи опасались Горбена, вентрийского короля. Они знали, что Горбен выступил в поход, но не знали, куда он ударит. Он двинулся через Скельн. Врагов было в пятьдесят раз больше, чем защитников, но те держались, пока не подошло подкрепление. Вот и все.
— Нет, не совсем все. У Горбена была еще и гвардия — они звались Бессмертными. Их никто никогда не побеждал, но Друсс побил их.
— Да полно тебе. Не может один человек побить целое войско. Разве что в сагах.
— Нет, ты послушай. Отец говорил, в последний день, когда Бессмертные наконец вступили в бой, дренаи стали гнуться. Мой отец всю жизнь был воином. Он знает толк в битвах и способен увидеть, когда отвага сменяется паникой. Казалось, дренаи вот-вот побегут. Но тут Друсс проревел боевой клич и ринулся вперед, круша своим топором направо и налево. Вентрийцы дрогнули перед ним, а те, что поближе, обратились в бегство. Паника распространилась словно лесной пожар, и ряды вентрийцев смешались. Друсс повернул прилив в обратную сторону. Отец говорил, что Друсс в тот день казался не человеком, а гигантом. Богом войны.
— Но это было тогда. Не вижу, какой может быть прок теперь от беззубого старца. Против старости не устоит никто.
— Согласна. Но разве ты не понимаешь, как подняло бы боевой дух присутствие Друсса? Люди валом повалили бы под его знамя. Сражаться рядом с Друссом-Легендой — все равно что обрести бессмертие.
— А ты сама когда-нибудь видела старика?
— Нет. Отец не говорил мне, в чем дело, но между ними что-то произошло. Друсс никогда не показывался в Дрос-Дельнохе. Мне кажется, это как-то связано с моей матерью.
— Он ей не нравился?
— Нет, тут другое. Там был еще как-то замешан друг Друсса — кажется, его звали Зибен.
— И что же он?
— Его убили при Скельне. Он был лучшим другом Друсса.
Это все, что я знаю.
Рек знал, что она лжет, но не стал настаивать. Все это теперь старая история.
Как и сам Друсс-Легенда.
Старик смял письмо и бросил его.
Не возраст угнетал Друсса. Он наслаждался мудростью своих шестидесяти лет, накопленным за долгую жизнь знанием и уважением людей. Иное дело — телесный ущерб, который нанесло ему время. Плечи были все еще могучи, и грудь выдавалась колесом, но мускулы на спине натянулись, как веревки.
И в поясе он сильно располнел за последнюю зиму. А его черная с проседью борода чуть ли не за ночь превратилась в седую с чернью. Но острые глаза, глядящие теперь на его отражение в серебряном зеркале, не утратили зоркости. Некогда их взгляд обращал вспять армии, заставлял героических противников отступать с позором и зажигал сердца людей, нуждавшихся в славном примере.
Он был Друссом-Легендой, Друссом Непобедимым, Мастером Топора. Детям рассказывали сказки о нем — настоящие сказки. Друсс-герой, бессмертный, подобный богам.
Он мог бы жить во дворце, мог бы иметь сотню наложниц.
Сам Абалаин пятнадцать лет назад, после победы при Скельне, осыпал его драгоценностями.
Но на следующее утро Друсс вернулся в Скодийские горы, в пустынный край, выше которого только облака. Поседевший воин возвратился в свой одинокий приют среди сосен, в общество снежных барсов. Там, в горах, покоилась его жена, с которой он прожил тридцать лет. Друсс тоже хотел умереть там, хотя и знал: хоронить его будет некому.
Эти пятнадцать лет он не сидел сиднем. Он бывал в разных странах и сражался за разных невеликих владык. Но прошлой зимой он пришел в свое горное жилище, чтобы поразмышлять и умереть. Он давно уже знал, что умрет на шестидесятом году своей жизни, — еще до того, как вещун предсказал ему это много лет назад. Он мог представить себе себя шестидесятилетним — но не старше. Сколько его воображение ни пыталось проникнуть за эту грань, там всегда царил полный мрак.
Узловатыми руками Друсс поднес деревянный кубок ко рту, скрытому в седой бороде. Вино было крепкое — он сам делал его пять лет назад. С годами оно стало лучше — не то что Друсс. Но вина уже нет, а Друсс пока еще здесь.
В скудно обставленной хижине становилось душно — весеннее солнце припекало деревянную кровлю. Друсс неспешно снял полушубок, который проносил всю зиму, и куртку из лошадиной шкуры. Могучее тело, все испещренное шрамами, выдавало его возраст. Друсс рассматривал свои рубцы, вспоминая тех, кто нанес их. Эти люди в отличие от него никогда не состарятся — они умерли во цвете лет под его звонким топором. Голубые глаза Друсса взглянули на стену у низкой двери. Вот он висит, Снага, «Паромщик» на языке древних. Стройная рукоять из черной стали с серебряными рунами и обоюдоострое лезвие, что звенит убивая.
Друсс и теперь слышал его сладостную песнь.
— Еще день, брат моей души, — сказал он Снаге. — Еще один проклятый день, пока солнце не сядет.
Друсс вернулся мыслями к письму Дельнара. Оно обращено к воспоминанию, не к живому человеку.
Хрустнув суставами, Друсс поднялся со стула.
— Солнце село, — шепнул он топору. — Теперь только смерть ждет — а эта стерва терпелива.
Он вышел из хижины и устремил взгляд на дальние горы.
Кряжистый, седовласый, он казался их подобием. Горы, сильные, горделивые, неподвластные годам, увенчанные серебром, бросали вызов весеннему солнцу, что пыталось растопить девственные снега на их вершинах.
Друсс вбирал в себя красу гор и холодный ветер, словно напоследок вкушая жизнь.
— Где ты, Смерть? — крикнул он.
— Где ты прячешься в этот чудесный день? — Эхо покатилось по долине, возглашая:
«СМЕРТЬ, СМЕРТЬ, смерть, смерть... ДЕНЬ, ДЕНЬ, день, день...» — Это я, Друсс! И я бросаю тебе вызов!
Тень легла на лицо Друсса, солнце угасло, и туман окутал горы. Боль пронзила его могучую грудь, и он чуть не упал.
— Гордый смертный! — донесся до него сквозь дымку страдания свистящий голос. — Я тебя не искала. Ты сам гнался за мной все эти долгие одинокие годы. Останься на этой горе — и я обещаю тебе еще сорок лет. Мускулы твои иссохнут, и ум перестанет тебе служить. Тебя раздует, старик, а я приду за тобой, только если ты сам об этом попросишь. Или предпочтешь поохотиться напоследок? Ищи меня, старый вояка, — я стою на стенах Дрос-Дельноха.
Боль отпустила сердце старика. Он качнулся, втянул в пылающие легкие целебный горный воздух и посмотрел вокруг.
Птицы по-прежнему пели на сосне, небо оставалось ясным, и горы стояли гордые и высокие, как всегда.
Друсс вернулся в хижину и подошел к дубовому сундуку, запертому на ключ еще в начале зимы. Ключ лежал глубоко в долине. Друсс ухватил своими ручищами замок и поднажал.
Мускулы его вздулись, на шее и плечах проступили вены — металл заскрипел, погнулся и треснул. Друсс отбросил замок в сторону и открыл сундук. Внутри лежал черный кожаный колет с блестящими стальными наплечниками и черный кожаный шлем с кокардой — серебряный топор в окружении серебряных черепов. Внизу открылись длинные перчатки из черной кожи с серебряными шипами на костяшках. Друсс надел все это на себя и обулся в длинные сапоги — давнишний подарок Абалаина.
И наконец, взял Снагу, который точно сам прыгнул со стены ему в руки.
— В последний раз, брат моей души, — сказал Друсс. — Пока солнце не село.
Глава 6
Стоя рядом с Винтаром на высоком балконе, Сербитар смотрел, как двое всадников приближаются рысью к северным воротам монастыря. С запада задул теплый весенний ветер, и на заснеженных полях уже проступала трава.
— Теперь не время для любви, — сказал вслух Сербитар.
— Любовь живет во все времена, сын мой. Особенно на войне. Ты уже входил в разум этого человека?
— Да. Он странный человек. Циник по опыту, романтик по призванию, герой по необходимости.
— Как хочет Менахем испытать вестника?
— Страхом, — ответил Сербитар.
Рек чувствовал себя хорошо. Воздух был чист и свеж, и теплый западный ветер обещал скорый конец самой суровой за многие годы зимы. Женщина, которую он любил, ехала рядом, и небо сияло безоблачной голубизной.
— Как хорошо сегодня жить! — сказал Рек.
— Почему именно сегодня?
— Этот день прекрасен. Разве ты не чувствуешь? Небо, ветер, тающий снег...
— Кто-то едет нам навстречу. Похоже, воин.
Всадник, приблизившись, сошел с коня. Его лицо скрывал черный с серебром шлем, увенчанный конским хвостом.
Рек и Вирэ, тоже спешившись, направились к нему.
— Доброе утро, — сказал Рек.
Человек, не отвечая ему, сквозь прорези шлема темными глазами смотрел на Вирэ.
— Это ты — посланница? — спросил он.
— Да. Я хочу видеть настоятеля Винтара.
— Сначала тебе придется пройти мимо меня. — Он отступил на шаг и обнажил длинный меч из серебристой стали.
— Погоди-ка, — сказал Рек. — В чем, собственно, дело?
Где это слыхано, чтобы путники сражались за право войти в монастырь? — Воин снова не ответил ему, и Вирэ обнажила свою шпагу. — Да полно вам! Это же безумие.
— Отойди, Рек, — велела Вирэ. — Сейчас я разделаюсь с этим серебряным жуком по-свойски.
— Ну уж нет, — схватил ее за руку Рек. — Твоя шпага бессильна против доспехов. Во всем этом нет никакого смысла. Ты здесь не для того, чтобы с кем-то драться. Ты должна доставить письмо, вот и все. Тут какая-то ошибка. Подожди.
Рек двинулся навстречу воину. Мысль работала быстро, и глаза выискивали слабые места в броне. Поверх серебристой кольчуги на воине был литой панцирь. Шею защищал серебряный обруч. Ноги до самых бедер покрывали кожаные гетры, скрепленные серебряными кольцами, не считая кожаных же наголенников. Только колени, кисти рук и подбородок были открыты.
— Может, скажешь, в чем дело? — обратился к нему Рек. — Ты, по-моему, не за тех нас принял. Нам нужен настоятель.
— Ты готова, женщина? — спросил Менахем.
— Да, — сказала Вирэ, описав шпагой восьмерку в утреннем воздухе.
Рек выхватил свой меч:
— Защищайся!
— Нет, Рек, он мой, — вскричала Вирэ. — Тебе нет нужды драться за меня. Отойди!
— Твой черед еще настанет. — И Рек обратился к Менахему:
— Ну, иди же. Посмотрим, так ли ты хорош в бою, как кажется.
Менахем обратил темный взор на своего высокого противника, и у Река захолонуло под сердцем: это смерть! Холодная, неминуемая, с червями в глазницах. Для него этот поединок безнадежен. В груди у Река разлился страх, и ноги его задрожали. Он снова стал ребенком, запертым в темной комнате и знающим, что во мраке таятся демоны. По телу прошла тошнота, и желчь обожгла горло. Бежать.., бежать.
Но Рек не обратился в бегство — он завопил и бросился на врага, обрушив меч на черный с серебром шлем. Не ожидавший этого Менахем поспешно отразил удар, но второй выпад Река едва не достиг цели. Монах отступал, отчаянно пытаясь вернуть себе первенство, яростный натиск Река не давал ему передышки. Менахем только отбивался, норовя обойти противника.
Вирэ в ошеломленном молчании наблюдала за Реком. Мечи обоих мужчин сверкали на утреннем солнце, плетя белую, невероятно искусную паутину. Вирэ охватила гордость. Ей захотелось крикнуть Реку «ура», но она удержалась, зная: малейшая помеха в таком поединке может стать роковой.
— Помоги мне, — передал Менахем Сербитару, — иначе как бы мне не пришлось убить его. — Он отразил удар, едва не рассекший ему горло, и добавил:
— Если это в моих силах.
— Как его остановить? — спросил Сербитар Винтара. — Он одержим. Я не могу пробиться к нему. Он вот-вот убьет Менахема.
— Девушка! — сказал Винтар. — Подключись к ней.
Вирэ с содроганием следила за боем. Одержимый! Отец рассказывал ей о таких воинах, но она никогда не думала, что Рек — из их числа. Эти безумцы в битве утрачивают всякий разум и всякий страх — никто не может устоять против них. В бою на мечах все балансируют между нападением и защитой, желая победить, но равным образом не желая быть побитым.
Только одержимый, не знающий страха, все время нападает и, даже погибнув, увлекает врага за собой. Внезапно Вирэ озарило, и она поняла: неизвестный воин не хочет смерти Река, этот бой — лишь испытание.