– С этим никто не спорит.
– Но скажи в таком случае, почему адепты всех религий так ненавидят божий образ? Все, начиная с суфитов и кончая христианскими отшельниками, занимаются измождением плоти. Даже ты, мудрый раб, носишь власяницу, терзая плечи жёстким волосом. Вы бичуете себя, возлагаете вериги, искажаете сами себя скопчеством, веря, что делаете это царствия ради небесного. Дервиши гордятся вшами, что едят их плоть, и червями, что копошатся среди гноя. Ты почитаешь иконы, Шамон, а разве сотворённый самим богом образ не выше деревянной доски? Ударить по лицу человека – хуже, чем плюнуть на чудотворную. Однако вы все это делаете. Вряд ли такое единодушие не имеет глубокой причины.
– Мне кажется, – произнёс Семён больше для того, чтобы не молчать, – что ты тоже давненько не умащал свою плоть, и если поискать, то в твоих волосах тоже найдётся несколько гнид.
Меджмун почесал за ухом, поймал вошь, поднёс к свету, разглядывая, потом раздавил.
– Я не чту ни бога, ни его образ, – сказал он, – хотя и не терзаю себя ненужными мучениями. Мне просто нет дела до плотской жизни. Моя вера иная.
– Какая же? – задал Семён давно ожидаемый вопрос.
Однако проповедник не пустился в откровения, а спросил:
– Шамон, ты читал священные книги христиан?
– Да! – с вызовом ответил Семён.
– Значит, тебе известно, что господь израильтян ревнив.
– Это всем известно.
– Как может ревновать единственный бог? К кому он ревнует, если он един и сотоварищей и соперников ему нет?
– К ложным богам, несуществующим, но измысленным людской немощью.
Меджмун покачал плешивой головой.
– Сомнительное утверждение, к тому же оно показывает бога мелким завистником. Но я не стану его оспаривать, пусть будет по-твоему. Скажи, когда бог сотворил Адама и супругу его, что он велел и что заповедовал?
– Велел плодиться и размножаться, а заповедовал касаться древа, – ответил Семён, удивляясь странному разговору. Обычно проповедники с ходу начинали изрекать свои истины, не интересуясь знать, что думает собеседник. А этот – расспрашивает, хотя, судя по всему, читал священное писание и разбирается в нём получше Семёна.
– Но ведь люди плодятся через плотский грех…
– Это ныне, – терпеливо объяснил Семён, – а тогда они были наги и не понимали того. В те дни не было греха в плотской любви, как нет его для зверей, которые плодятся безгрешно.
– Ты хочешь сказать, что нарушение божьей заповеди сделало человека человеком, а прежде первородного греха он ничем не отличался от всякого скота? Кто же тогда истинный творец – бог или соблазнитель?
Семён озадаченно крякнул. Вопрос пришёлся в больное место.
– Кто знает, – произнёс он, обращаясь скорее к самому себе, нежели к собеседнику, – возможно, было бы лучше, останься люди в первородной чистоте и безмысленности. Во многом знании – многие скорби, я не раз испытал эту истину на собственной шкуре.
– А согласился бы ты поменяться со своими верблюдами не судьбой, она и так не слишком разнится, а сущностью?
Семён вдумался в смысл сказанного, и его продрало жутью.
– Нет.
– Выходит, что смысл жизни всё-таки в знании, даже если оно несёт скорбь. Но тогда останется ли богом тот, кто заповедал касаться древа познания?
– Не кощунствуй, – устало сказал Семён. – Пути господни неисповедимы, не стоит и мудровать об этом.
– Ладно, я согласен. Но бог единый для христиан, иудеев и мусульман, он, во всяком случае, честен? Всегда ли он исполняет обещанное, карает порок и награждает верных?
– Да. Хотя порой это случается в будущей жизни.
– Возможно, я читал испорченные книги, – с сомнением произнёс Меджмун. – Если это так, то поправь меня там, где я ошибусь. Правда ли, что, изгнав из рая согрешивших, бог велел им питаться всяким произрастанием, а мясную пищу позволил лишь потомкам Ноя после потопа?
– Так.
– Верно ли, что старший сын Адама исполнил божье повеление и в поте лица пахал землю, в то время как его брат стал пастухом?
– Авель пас овец ради шерсти и молока, – сказал Семён, вспомнив рассказы отца Никанора. – Мяса он не ел.
– Пусть так. Но он зарезал первородных от приплода и принёс в жертву всесожжения. И жертва была принята. Значит, он и был первым убийцей, а вовсе не Каин, мирная жертва которого была отринута.
– Каин принёс богу овощичек, какие поплоше, с гнильцой, – повторил Семён слова священника, – да и те отдал со стеснённым сердцем. Кому будет угодна такая жертва?
– Насчёт стеснённого сердца в писании ничего не сказано, а что с гнильцой, это ты соврал. Что первым вызрело, то и принёс. Но обрати внимание на другое… Когда Каин убил своего удачливого брата, бог немедленно благословил его. С этой минуты всякий поднявший руку на Каина подлежал сугубому наказанию.
– Вряд ли это можно назвать благословением, – горько усмехнулся Семён. – Тяжко жить, если не можешь даже понести наказания за свой грех. Вспомни Агасфера.
– Я всегда помню о нём, – Меджмун наклонил голову, – и думаю, так ли велик грех Вечного жида? Многие из совершивших куда большее нежатся в раю. Например – Иеремия.
– Я не знаю, кто это.
– Гест и Иеремия – разбойники, распятые вместе с Христом. Один из них, если верить словам сына божия, вошёл в рай первым из людей. А ведь вся его жизнь – сплошное злодейство. Каково тем, кого он замучил, смотреть на торжествующего убийцу из глубин ада? Ведь они умерли, прежде чем их коснулся свет христианства, и, значит, согласно твоему учению, горят в огне.
Семён молчал, подыскивая довод, но вместо того вспомнились вдруг бородатый Сеид и его хозяин – Мустафа Дуран. Сеид-баба был глуп, его жестокость была жестокостью зверя. Ласковый Мустафа был куда страшнее. А ведь окажись они на Голгофе во времена Христа, Мустафа, пожалуй, сумел бы вывернуться, вовремя напеть в Христовы уши и ныне пребывать среди праведников.
– Мне кажется, Библия – книга злых людей. За что господь убил Эзру?
– Он немытыми руками коснулся ковчега, – быстро сказал Семён.
– Он не дал ему упасть, когда волы покачнули ковчег. Или ты считаешь, что было бы лучше, если ковчег завета валялся в дорожной грязи? За что была наказана жена праведного Лота?
– Она оглянулась, нарушив приказ.
– Вот уж великий грех – любопытство! Я думаю, всякая женщина повинна в нём. Почему же Авраам, торговавший своей женой, что во все века полагалось мерзостью, был благословлён рождением Исаака? А фараон, и без того обманутый бесчестным сводником, наказан вторично? Скажу так: нет грязи, которой не благословил твой бог, и нет такой жестокости, которой бы он не совершил. Все ли жители Содома были виновны? Неужели не было среди них невинных младенцев?
– Не было! – убеждённо заявил Семён. – У мужеложцев не бывает детей.
– Забавно! – усмехнулся проповедник. – Тогда этот город вымер бы сам собой, безо всякого пожара. А что, во времена потопа младенцев тоже не было? А дети Иова, убитые из пустой прихоти, их тебе не жалко? А племена и народы, населявшие землю обетованную, что сделал с ними Иисус Навин? Кстати, если земля обетованная принадлежит избранному народу, то что скажешь ты о нынешних временах, когда Палестина находится в руках магометан?
– Какая она обетованная… – горько выдохнул Семён. – Может, прежде была изобильной, а теперь – сушь да жара. Где в оны лета рай земной благоухал, там сегодня пустыня, и где кипела молоком и мёдом земля обетованная – ныне камень. Истинный рай – у нас на Руси. Видел бы ты Волгу – это река! А засечные боры у нас какие! А пашни!.. А сады!.. У моего отца яблонный сад вдесятеро против Гефсиманского сада. Смоквы, правда, не растут, зато сморода и берсень… сладкие…
– Верю, – неожиданно согласился Меджмун. – Даже в этой малости Библия солгала.
– Не солгала! Прежде было так, а теперь – иначе, вот и всё.
– И всё же много невинной крови пролил бог. – Меджмун неожиданно наклонился, выбросив руку к коптилке, ловко схватил за опалённые крылышки зелёного богомола, прилетевшего на свет из внешней тьмы. Насекомое билось, разводя зазубренные лапки, но ничего не могло поделать. – Гляди, – Меджмун поднёс руку к свету. – Вот самая богоугодная из малых тварей. Дни и ночи проводит она в молитве, даже когда пожирает своих жертв. Тебе никогда не приходилось наблюдать это существо? Это злой хищник, среди своих собратьев он, должно быть, пользуется славой людоеда. Но именно ему господь даровал милость молиться.
– Что ты хочешь сказать? – недовольно произнёс Семён. – Ругать гонимую веру много доблести не нужно. Но я давно заметил, что, красиво пороча других, ни один из проповедников не умеет сказать мудрого слова в защиту своей веры. Что можешь сказать ты, порочащий даже не церковь, а самого бога? Или ты считаешь, что прав тот, кто велел людям знать, даже вопреки воле создателя?
– А разве это не так?
– Да, это не так. Я бы не согласился стать верблюдом, но порой мне кажется, что если бы я с самого начала родился рабочим скотом, то был бы счастливей, чем сейчас. К тому же ты забываешь, что Ветхий завет был открыт людям в древние времена, когда нравы были иными. Затем пришёл спаситель и дал Новый завет, исполненный любви и прощения.
– О, конечно! – закивал Меджмун. – Новый завет далеко не так кровав, как Ветхий. Евреев к тому времени слишком много били, и они возжелали мира. Но вспомни смоковницу…
– Какую?
– Ту, на которой Христос не нашёл плода. Невинное дерево было проклято и засохло. А ведь оно приносило урожай в прошлые годы и могло бы принести плод на будущие.
– Дорого яичко во Христов день.
– То есть ты считаешь, что дерево злоумышленно оказалось пустым?.. Но это значит, что у него есть душа и воля. Не сочтут ли твои священники ересью подобные измышления? К тому же, не могу припомнить, когда Христос приехал в Иерусалим?
– Вербное воскресенье, – сказал Семён по-русски.
– Этого я не понимаю. Но мне кажется, вошествие в Иерусалим состоялось не то в феврале, не то в марте. Каких плодов взыскалось сыну божию в это время?
– Господь говорил притчами… Под смоковницей следует понимать бесплодного человека.
– Прекрасно, Шамон-ата! Ты учёней улема. Значит, если некая женщина состарилась и стала бесплодна, её следует закидать камнями? А что скажут на это её дети?
– Да нет же! Бесплодный – значит жестокосердный!
– Но ведь прежде смоковница приносила урожай.
– Дважды подаёт тот, кто подаёт вовремя.
– Ты хочешь сказать, что угождать следует лишь тому, кто обладает властью проклинать? Мне кажется, твой хозяин, который всё-таки не убивает тебя до смерти, когда ты падаешь после трудного перехода, добрее твоего бога, велевшего невинному дереву засохнуть.
– Есть разница между деревом и человеком.
– А как же притча?.. Ведь под смоковницей следует понимать как раз человека, который не смог принести милостыни, поскольку в это время сам ничего не имел. А Христос любил получать милостыню. Недаром он никогда не имел дела с бедняками.
– Ложь! Всем ведомо, что Христос делил трапезу с мытарями и блудницами!
Меджмун тонко улыбнулся.
– Шамон-ата, покажи мне одного нищего сборщика налогов – и я уверую. Мытари и блудницы – люди презренные, но богатые. Это они делили трапезу с Христом, а не он с ними. Но ответь, почему господь бедняков ни разу не вошёл в дом золоторя или крючника, стаскивающего падаль в гнойные ямы? Ведь это тоже презренные люди. Может быть, оттого, что там его умастили бы не елеем, а чем-то иным?
Семён открыл рот, чтобы возразить, и промолчал, не найдя слова.
– Вот ты и умолк, – тихо произнёс Меджмун.
– Уйди, – отозвался Семён. – Я всего лишь бедняк с рабским обручем на шее, а прежде был безродным земледельцем. Но, даже будь я учёнейшим из мужей, твой хозяин переспорил бы меня. Один мой знакомый частенько повторял, что дьявол – ловкий богослов. Ты убедил меня лишь в одном: грех оскорблять божий образ. – Семён широко улыбнулся проповеднику, выцарапал из бороды жирную вошь и со звонким щелчком раздавил её на ногте.
* * *После беседы со лжеапостолом Семён круто переменился. Выкроив час времени и два дирхема денег, сходил в баню и, как говаривала матушка, отмылся добела, одна рожа стала красна. Вшей, гнездившихся в складках одежды, изничтожил на солнцепёке, простучав швы как следует плоским камнем. А старую абу, свалянную из колючей верблюжьей шерсти, так и вовсе сжёг огнём вместе со всей нечистотой. Муса на такое самоуправство, конечно, разгневался и Семёна прибил, но делать нечего – разорился на покупку новой одежды, купив по дешёвке бурнус, который Семён таскал до самого последнего времени. На все хозяйские взрыки Семён постно отвечал:
– Господь человека по своему образу и подобию сотворил. Грешно божественный образ покаянием мучить. – А когда Муса привычно схватился за плётку, Семён с улыбкой прибавил: – Кто на человека руку поднял, тот образ бога оскорбил. Господень образ ударить – хуже чем на Каабу плюнуть.
Разумеется, после такого колотушек на долю Семёна досталось втрое против обычного, но Семён чувствовал, что сумел зацепить хозяина за живое. Теперь уже трудно было сказать, кто кого хуже уязвляет – ничтожный раб или всесильный хозяин. Во всяком случае, Муса понял, что смирить строптивца ему не удастся, забить Семёна можно, а сломить – нет.
Конечно, когда с одной стороны тихое слово, а с другой – намозоленный кулак, то побеждает слово вплоть до той минуты, когда, признав поражение, кулак начинает бить насмерть. Семён чувствовал, что кровавая развязка приближается. Ни за какие деньги Муса не согласился бы продать ненавистного раба, но от убийства его удерживала уже не жадность, а лишь нежелание признавать себя проигравшим. Мавла Ибрагим был при них как бы третейским судьёй.
Так они и ходили втроём от Дамаска до Нанкина, от Ургенча до самого моря, за которым лежит царственная Ланка. Ненадолго приезжали в Ыспагань, где у Муcы был свой дом. Был ли Муса женат, имел ли детей – Семён не знал и не интересовался знать. Однако дома купец чувствовал себя неуютно и, не прожив и месяца, срывался в новый поход, словно всю Персию хотел перевозить арабам, а Аравию в Гюлистан. Менялись другие погонщики, слуги и охрана, мелькали попутчики и конкуренты, а злой хозяин, непокорный слуга и болтливый абиссинец шли рядом, связанные общей судьбой, записанной в книге, которую господь начертал прежде всех век.
Казалось, так будет вечно, и лишь Муса и Семён знали, что силы у обоих на исходе и скоро прольётся кровь.
* * *– Шабаш! – хрипло крикнул Муса. – Аллах не любит торопливых. Место хорошее, ночевать будем здесь.
«Рано что-то Муса остановиться решил…» – мельком подумал Семён, но перечить, разумеется, не стал. Ему какое дело, сколько акче пройдёт сегодня обоз? Со вчерашнего вечера Семён здесь как бы и не живёт. Так ли, сяк ли, но вскоре судьба будет решена, и, сколько отшагают за это время верблюды, сказаться на ней никак не сможет.
– Верблюдов развьючивайте, шайтанское отродье! – привычно блекотал Муса. – Сами успеете наотдыхаться, прах вас раздери! Шамон, паршивец, будь проклят тот ифрит, с которым согрешила твоя мать, чтобы произвести тебя на свет! Пошевеливайся!..
Семён слушал вполуха, негромко улыбаясь собственным мыслям. Проклятия Мусы больше не имеют к нему никакого касательства. Чем бы ни завершилось дело, Муса ему отныне не хозяин.
Однако к верблюдам Семён пошёл беспрекословно – зачем безвинную тварь мучить? Пусть отдохнёт, сколько ни есть. Место для стоянки Муса выбрал песчаное, но песок плотный, произвесткованный, и если поискать, то кое-где найдётся колючка – пожевать усталым животным.
Освободить верблюдов от ноши Семён не успел. Сзади чуть слышно шелохнул песок под спешащей ногой, и двое дюжих караванщиков насели на не ожидающего такого поворота Семёна. Семён рванулся было, но погонщики уже заломили ему руки за спину, а набежавший Муса ударил по затылку рукоятью садрии, так что песок поплыл перед помрачённым взором.
– Ишь, тварь, разулыбался… Я тебя отучу улыбаться, – бормотал Муса, споро связывая руки Семёну. – Свободой запахло, да? Рано запахло, сначала неволи понюхай, червь гнойный! Яму, яму давайте! – крикнул он стоящим поодаль сотоварищам.
В четверть часа с помощью ножей и ладоней в плотном песке была выкопана глубокая, в рост человека, яма. Всё это время Семён связанный валялся неподалёку, стараясь высвободить руки и дотянуться к недоступной сабле. В первую секунду, когда на него набросились, он решил, что зловредный Муса проведал о спрятанном оружии, но теперь видел, что дело в другом, и гадал, как выкрутиться из скверного оборота.