И прежде, чем Грациниан исчезнет, я прошу его:
— Подождите, пожалуйста!
Он смотрит на меня, взгляд у него мягкий, нежный, отчего-то напоминающий мне взгляд мамы. Я говорю:
— Я вам сейчас кое-что расскажу, ладно? Я уже всех достал, но мне хочется понять.
Грациниан садится рядом со мной, молчит, ничем не показывает, что ему не хочется со мной разговаривать. А я рассказываю ему историю про то, как ищу бога ради одного очень дорогого мне человека. Я рассказываю ему, что сказала мне Ретика, и что я сам думаю об этом, рассказываю и историю о той женщине, что убила своих детей.
Грациниан только раз перебивает меня. Он говорит:
— О, я уверен, она вовсе не хотела совершать всего этого, не представляла, кого призовет и не думала, что убийство братьев и сестер поможет ее мальчику.
— Что тогда она хотела сделать? — спрашивает Ниса.
Грациниан улыбается.
— Она хотела унять боль.
А дальше я снова рассказываю, о своих надеждах и чаяниях, о том, что боги не живут в этом мире, но мне нужно попасть туда, где они живут. Я рассказываю взахлеб и, наверное, не очень ясно, но Грациниан — внимательный слушатель, как Ниса.
В конце концов он говорит:
— Наша богиня, наша мать встречает нас под землей. Мы умираем, чтобы встретиться с ней, а потом тратим вечность на то, чтобы вспомнить о мгновениях, проведенных в ее объятиях. Поэтому подсказать, как попасть к богу, я тебе не могу.
Он еще некоторое время молчит, пальцы его выстукивают по спинке скамейке что-то веселое и ритмичное, а потом звук резко обрывается.
— Но подумай, разве дурачок вроде тебя, милый, не имеет доступа в тонким материям? Не думаю, что тебе нужно что-либо лить, кровь, молоко или мед, ты и без того куда лучше настроен на взаимодействие с чужими мирами. Когда я был мальчиком, рядом с нами жил человек вашего народа. Он прошел от Рейна до Евфрата, потому что так ему велели голоса в голове. Так вот, он говорил мне, среди прочей бессмыслицы, что всякий вопрос уже содержит в себе ответ. Найди ответ в самом своем вопросе.
— Сразу видно, что ты — жрец, папа, — говорит Ниса. — Очень обтекаемая формулировка.
— А в чем мой вопрос? — спрашиваю я.
— Как Марциану попасть в мир своего бога, дорогой. Не кому-либо другому, а именно тебе. Ты как патриархи наших народов должен найти свой пусть, и чужой пример тебе ни к чему.
— Я могу искать его годами!
— Можешь, — соглашается Грациниан. А потом снова встает со скамейки. — А вот я с тобой годами говорить не могу.
И тут я замечаю, что говорили мы очень долго — небо светлеет. Первым приходит запах — запах земли и плоти, который перебивает глубокий аромат зелени в саду. А потом, когда первый луч солнца падает на лицо Грациниана, я вижу, как плоть клоками сходит с его щеки, обнажая кость. Серое, гнилое мясо и белая кость, ничто кроме глаз в нем, кажется, не имеет цвета. Глаза сухие, зато влажно блестят под лопнувшей кожей черви, они ворочаются, как беспокойные, крохотные дети. Грациниан одевает перчатки на руки, от которых остались кости с редкими клоками высохшей кожи на них.
Его зубы все еще обнажены, живое существо в нем выдают только они и сияющие желтым глаза.
— Мы заболтались, а меня так и тянет перекусить, мой дорогой. Хорошего утра!
Он касается тем, что осталось от его губ лба Нисы, и она без брезгливости принимает поцелуй. Я замечаю, что в голове у него дыра, осколки черепа открывают темный провал, в котором давно уже не осталось ни крови, ни мозга. Так вот как он умер. Грациниан наматывает черный платок и надевает капюшон. Теперь видно только его глаза. Голос у него прежний, мягкий, веселый, и не скажешь, что этим голосом говорит мертвец.
— Спроси еще у кого-нибудь, Марциан. Я даю советы твоей душе, а тебе нужен тот, кто даст их твоей голове.
Он касается своей холодной рукой в кожаной перчатке моей макушки, и хотя он всего на пару сантиметров выше меня, я чувствую себя очень маленьким.
Наверное, это потому, что Грациниан вдруг кажется мне древним (а ведь он умер максимум двадцать лет назад, если учесть, что Нисе девятнадцать).
Грациниан уходит, в утреннем свете он кажется тенью. Я смотрю на Нису и вижу, что трупных пятен на ней больше, теперь они яркие, кое-где кожа лопнула и гниет, а губы у Нисы — совсем синие. Я беру ее за руку, потому что знаю, что она смотрит на Грациниана и думает, какой еще будет.
Под ее кожей гниет кровь, ее сгустки можно почувствовать, но мне не противно. Теперь днем ее за больную не выдашь. Только если за прокаженную, наверное.
— Распухну, почернею, потом станет легче.
— Тебе плохо?
— Нет, только холодно.
У Дворца Ниса надевает платок, а я звоню Кассию, и он снова встречает нас.
— Ты меня задолбал!
— Правила есть правила, — говорю я.
Папа тоже так часто говорил.
Ниса прижимает к себе пакеты, счастливая настолько, что даже не очень заметно, какая мертвая. Она говорит:
— Я пойду разложу вещи!
— А я поговорю с Кассием.
Ниса проскальзывает мимо Кассия, в полутьме коридора ей удается не продемонстрировать Кассию пятна на руках.
— С чего это ты интересно взял, что я хочу с тобой говорить?
Голос у него веселый и задорный, будто он не устал и не волнуется. Я никогда его в плохом настроении не видел, в ярости — да, а вот грустным — ни разу. Кассий отвешивает мне подзатыльник, не особенно соизмеряя силу, так что даже больно.
— Где шлялся?
— Я ищу способ попасть к богу и выпросить у него папу обратно.
Кассий смеется.
— Дурак ты, Марциан. Жизнь она не для дураков сделана. Ты бы заткнулся и не делал больно матери и сестре.
— Но я смогу.
Уголок рта Кассия подскакивает вверх, получается то ли улыбка, то ли гримаса.
— Хороший ты парень, был бы поумнее, цены бы тебе не было.
А потом он орет:
— Прекрати заниматься глупостями! Ты здесь не для того, чтобы привести девку в дом, когда отец болеет, шляться неизвестно где и делать вид, что ты у нас пророк! Башку включи, слабоумный! У твоего отца в голове помутилось, но это временно! Меньше языком трепать надо! И больше будь рядом с женщинами, у которых ты сейчас один защитник! Придурок, мать твою!
Я зажимаю уши, потому что кричит Кассий громко, а потом кто-то кричит еще громче, и мы оборачиваемся на голос одновременно. Голос женский, но я сразу понимаю — не мамин и не Атилии. Кассий бежит наверх, я бегу за ним.
Когда Кассий распахивает дверь папиной комнаты, я вижу девушку, даже имени ее я не знаю. Она из новеньких горничных, молодая, глазастая и любопытная. Сначала мне кажется, что она что-то потеряла, она стоит согнувшись, смотрит вниз, не переставая голосить. А потом я вижу, что ладонь ее пронзил насквозь нож для писем, с такой силой, что рука оказалась, как гвоздем, прибита к деревянной тумбочке. Тогда, смотря на ее руку, которую толчками покидает кровь, я вспоминаю ее имя — Венанция.
Ее блузка смята, несколько пуговиц оторвано. Она плачет и кричит, красная и растрепанная. Папа сидит на кровати и смеется.
— Шлюха! Мне не нравятся блондинки! И темный шоколад! Вот две вещи, которые я ненавижу больше всего на свете. А еще, когда меня кто-то будит!
Я кидаюсь к ней, с трудом вытаскиваю нож для писем из тумбочки, он вошел туда глубоко, как зуб, и с отвращением вытаскиваю его из руки Венанции, она только еще больший крик поднимает. Как только она оказывается свободна, то скорее от инстинктов, которые у каждого из нас есть, чем от каких-то разумных мыслей, забивается в самый дальний угол комнаты.
Папа перехватывает меня, выворачивает мне руку, пока я не выпускаю нож.
— Ты с чем-то спутал свой сыновний долг, Марциан? — шепчет папа. Нож упирается мне под ключицу, он измазан в крови и от этого теплый. Краем глаза я вижу, как Кассий хватает табельный пистолет, который всегда при нем. Но он не выстрелит в папу, папа его хозяин.
А если папа скажет "семь-пятнадцать", то Кассий выстрелит в меня. Он не ослушается папиных приказов, он сам выбрал папу когда-то.
— Чудесная игрушка, Кассий! — говорит папа. Он треплет меня по щеке.
— А ты — маленький герой, да?
Кассий почти грубо хватает Венанцию, вышвыривает ее за дверь, как животное. И хотя он делает это для ее же безопасности, выглядит все равно ужасно.
Нож сильнее упирается мне под ключицу, пропарывает рубашку, и я чувствую боль сильнее, чем от клыков Нисы. А потом папа отодвигает нож и целует меня в лоб.
— Ты мой сын, конечно я бы не сделал тебе ничего плохого.
— А ей?
— Ее я бы убил. Я — убийца. Я никогда этого не скрывал.
— Зачем ты это сделал?
— Захотелось! Я делаю все, что мне хочется! Сейчас я хочу мороженого! Ты принесешь мне мороженного!
Кассий рявкает:
— Марциан!
А потом пуля влетает в вазу на тумбочке, мы с папой непроизвольно отскакиваем друг от друга, и движение его руки с ножом проходит в паре сантиметров от моей груди.
— Никогда не верь безумцу! — говорит он. — Конечно я убью тебя, если мне захочется!
— Вон отсюда, — рявкает Кассий. Два раза мне повторять не нужно. Когда я оказываюсь у двери, нож впивается в ее косяк, прямо над моей макушкой.
— Кассий, Кассий, Кассий! Давай поговорим! Ты знаешь, что я трахал твою жену? Мы были боевыми соратниками! Сражались за правду и свободу! Это очень располагает к тому, чтобы немножко поиграться друг с другом. Знаешь, что самое забавное? Я и сейчас могу это сделать, а потом могу отрезать ее башку, и ты впервые увидишь, на ком женился. И ты все равно не сделаешь мне ничего! И когда я попрошу тебя встать передо мной на колени, ты встанешь!
Папа смеется, а я счастлив, что оказываюсь за дверью. Кассий не убьет папу. Не потому что не захочет, а потому что не сможет. Он закрывает дверь, когда я оказываюсь снаружи, щелкает замок.
Венанция сидит прямо на полу, прижимает свою руку к себе, как маленькое и раненное животное. Я говорю:
— Нужно руку обработать. А лучше в больницу. Давайте обработаем, а потом в больницу.
Она смотрит на меня бессмысленными глазами, и тогда я помогаю ей подняться. Мы идем в мою комнату, потому что я знаю, где там аптечка. Ниса не спит, но как только слышит плач, накрывается одеялом с головой. Может, стыдится своего вида, а может чувствует запах крови.
Я веду Венанцию в ванную, включаю воду, хотя и сам не понимаю зачем. Я обрабатываю ей руку антисептиком, и она плачет еще горше, так что я все время останавливаюсь, заглядываю в ее красные от слез глаза, ищу разрешения продолжать.
Только когда я перевязываю руку, она говорит:
— Спасибо, — слово получается какое-то булькающее и дрожащее.
— Не за что, — говорю я. — Но вам надо в больницу. Там, наверное, кость задета. Я просто не врач.
Она улыбается, скорее нервно, чем искреннее.
— Я знаю, что вы не врач, господин Марциан.
— Зачем…
Она перебивает меня, не дает задать вопрос.
— Мне было интересно, что с ним! Императрица запретила нам подниматься на второй этаж, я стащила ключ у экономки и…
— И?
— И пошла посмотреть.
Она только сейчас обнаруживает отсутствие нескольких пуговиц на блузке и здоровой рукой пытается ее запахнуть. Я с преувеличенным вниманием начинаю обрабатывать собственную крохотную ранку под ключицей. Интересно, там мое сердце или не там? А если бы папа протолкнул нож дальше?
— Вы же не расскажете никому, что видели?
Она качает головой, глаза у нее сразу делаются испуганными. Я ей верю, но в этот момент в комнату кто-то заходит. Я выглядываю из ванной, Кассий меня отталкивает.
— Найди мать, она в храме. Расскажи ей, что произошло. А с юным дарованием я сейчас сам поговорю.
— Ей в больницу надо.
— Будет ей и больница, и все остальные удобства.
— Где папа?
— Я его запер. Иди и найди мать, понятно тебе?!
Я смотрю на Венанцию, она снова начинает плакать, и мне ее жалко. На маму жальче. Когда я выхожу, Кассий садится на край ванной с самым будничным видом, но выражение лица у него совсем не доброе.
Храм это небольшая пристройка к дворцу. Строгое, всегда белое, круглое здание, где только пол и потолок, держащийся на колоннах, и никаких стен. Зелень обступает храм со всех сторон, подбирается к нему, проникает внутрь и облизывает мраморный пол. Колонны оплетены плющом, листья которого в темноте кажутся маленькими руками, ладошками детей, отпечатавшимися на этом камне.
С улицы храм не видно, он находится в самой глубине сада. Сейчас в нем горит огонь. Этого давно не было, я в своей жизни не видел, чтобы в храме горел огонь — мама боялась посещать своего бога после того, как папа вошел в ее дом, опозорил ее и само божество всех принцепсов, забрав себе его слезы.
В храме стоит статуя маминого бога. Никто, кроме принцепсов, не возводит статуй своим богам и не делает храмов. Я не знаю, выглядит ли мамин бог так, как его изобразили и выглядят ли как-нибудь вообще боги.
Мамин бог изображен, как юноша чудесной красоты, у которого на месте сердца дыра. Он проливает вязкие слезы о своем утраченном сердце, бог власти и вечной печали. На голове у него золотая корона, которую раньше, пока храм еще не пришел в запустение, обагряли вином.
Дыра в его груди повторяет форму человеческого сердца, и после смерти императора или императрицы избранной крови, новое сердце вставляли в эту статую. Оно сохло или гнило в статуе, но никто никогда не трогал его. Оно исчезало, когда вскоре должен был умереть очередной император.
Мамино сердце должно оказаться в нем.
Папа лично отнес в храм сердце маминой сестры, а мама никогда не переступала больше его порог. До сегодняшнего дня. Когда я подхожу ближе, то слышу мерный свист плети, этот звук я ни с чем не спутаю, в детстве мы с мамой и папой часто ходили на скачки, мама и Атилия были в красивых шляпках, а мы с папой смотрели, как бегают лошади.
Я отчего-то не зову маму, подхожу ближе молча. Факелы на колоннах зажжены, и мамина фигура купается в золоте, льющемся со всех сторон. Она абсолютно обнаженная, стоит на коленях у статуи с гниющим сердцем внутри.
Мама стегает себя плетью и плачет. Я слышу ее голос:
— Прости мне, прости мне, прости мне это, скажи мне, что делать. Верни мне его. Верни его им. Верни Империи. Я умоляю тебя.
Каждое "прости мне", каждое "верни" она сопровождает ударом плети. Ее спина вся в ссадинах, готовых лопнуть от крови. Ее белая, прекрасная спина. Ровная линия позвоночника исполосована, как скобками, следами от плети. Темнее впадина между лопаток, снизу, с затылка, стекает струйка крови.
Я не могу пошевелиться и не могу ничего сказать. Мне странно видеть, как женщина, с которой я когда-то был единым целым, оставляет на себе раны. В маме так много отчаяния и чувственности, что я могу только смотреть. Я хочу, чтобы она прекратила делать себе больно, но не могу ее остановить. Я хочу знать, какая на ощупь тень между ее лопатками.
Если я окликну ее, это будет значить, что я видел, что она делает с собой, поэтому все слова замирают в горле, как я ни стараюсь хоть что-нибудь сказать.
Она выпрямляется. Кровь стекает по ее спине. Когда она поднимается, я вижу ее совсем другой, чем всегда. Я вижу ее той женщиной, которая и подарила мне жизнь, той женщиной, которую когда-то взял папа и только поэтому я живу сейчас на свете.
Она поднимает с пола халат, надевает его и запахивает так, что ткань на спине мгновенно пропитывается кровью.
И я понимаю, что ничего не могу ей сказать, я отхожу в тень, пробираюсь домой так, будто сделал что-то ужасное и думаю, как сказать Кассию, что я ее не нашел с таким стыдом, будто я что-то украл.
Глава 8
В темноте уютно и хорошо, но уже не так хорошо, как когда внутри меня не ворочалось ни одной мысли, а это значит, что я просыпаюсь. Просыпаться неприятно, телефон вибрирует так, будто решил стать бормашиной, а в носу стоит неприятный, гнилостный запах, вызывающий тошноту еще прежде, чем я успеваю понять, почему здесь вообще так пахнет и где это здесь.