– Я… даже не думал… – пораженный услышанным, Варрон с трудом искал подходящие слова. – Что… мог бы стать зесаром.
– Ты им станешь, – спокойно заметил понтифекс. – Нужно уладить некоторые дела и подождать, пока Домам надоест пустая грызня. Мне придется залатать сотворенную тобой брешь в Сети, а Восьмиглазому – отсечь лишние нити. Похороны Клавдия подкинут дров в огонь, и котел интриг забурлит с новой силой, но рано или поздно он или выкипит, или прогорит насквозь.
– Что вселяет в тебя такую уверенность? – настороженно поинтересовался юноша. – На венец достаточно претендентов, а я не имею никаких прав ни по рождению, ни по завещанию, и навсегда заклеймен как убийца зесара. Дома не забудут, не простят этого.
– Кто посмеет осудить Богоподобного? Ты еще не приехал во дворец, когда Клавдий приказал затащить ослов на лавки Большого Совета и взахлеб смеялся над ошеломленными таким зрелищем сановниками. Венец дарует не только безграничную власть, но и ореол непорочности в глазах толпы. Взгляни, как много людей явились сюда из любви к умершему Владыке. Сейчас они клянут твое имя, но вскоре с тем же пылом начнут восхвалять.
– Считаешь, Лисиус так легко отступит? Не захочет отомстить мне? Или Алэйр? Он многим обязан Клавдию…
– Пусть это тебя не заботит, – процедил Руф. – Я лишь хочу, чтобы ты пока оставался в храме и направил помыслы на благо Империи и простых граждан. Сановники опустошили казну, нобили погрязли в ростовщичестве, легионы на грани смуты. Геллия требует расширения привилегий, а Эбиссиния прекратила поставки зерна в Итхаль, что грозит нам голодными бунтами. Для восстановления порядка потребуются серьезные государственные преобразования. Клавдий объяснял тебе многое, касательно новых законов, но ему не хватало сил и смелости претворить их в жизнь. К счастью, ты молодой, деятельный и в меру дерзкий, чтобы заткнуть рты всем рабулистам[3] из Совета. Для меня это достаточно веское основание одеть венец на твою голову.
– Я могу уйти отсюда? – спросил Варрон.
– Здесь дом Бога, а не тюрьма. Дверь в молельную жрецы не запирали. Этериарх[4] Тацит дал тебе успокоительную настойку, а легат Джоув, по моей просьбе, прислал солдат для охраны, действуя исключительно в твоих интересах и в интересах Империи. Не забудь поблагодарить этих людей при встрече. Думаю, ты хорошо понимаешь, что сейчас уход из храма – равносилен гибели. Прояви благоразумие, откажись от спонтанных дерзких выходок, и будешь вознагражден не только жизнью, но и венцом.
– А если я не желаю надевать венец? – мрачно взглянул исподлобья Варрон. – На нем едва ли запекся пролитый мною ихор. Совершивший преступление заслуживает справедливую кару. Чего хочешь добиться, силой вынуждая меня идти дальше по кровавой дороге, чтобы незаконно овладеть троном, возведенным на людских костях? Сначала Клавдий разорвал мне сердце, теперь ты вынимаешь душу, оставив бренное тело существовать без цели и смысла. Им легко управлять, словно тряпичным паяцем в кукольном театре. Не потому ли так стремишься сделать меня зесаром? Я ведь прав, Плетущий Сети? Ты желаешь обладать венцом, но не я!
Понтифекс сердито сверкнул глазами:
– Глупый мальчишка! Ты носишься со своими проблемами, как будто важнее их нет ничего на свете, и проявляешь только худшие черты - упрямство, малодушие и привычку себя жалеть. Неужели не понимаешь, что рушится Империя?! Ты убил одного, а теперь готов погубить сотни тысяч! Да, я мог бы взойти на трон и начать реформы, но слишком стар, чтобы их закончить. Сколько, по-твоему, я проживу? Для глубоких преобразований потребуются годы, как минимум, полтора-два десятилетия. Ты можешь поднять страну с колен и привести ее к процветанию. А вместо этого разводишь дрязги, словно базарная торговка!
– Хорошо, – немного помолчав, сдался Варрон. – Я согласен стать зесаром, но при одном условии.
– Ты не в том положении, мальчик, чтобы диктовать мне условия, – раздраженно ответил Руф.
– Тогда считай это моей просьбой.
– Говори.
Юноша поймал ртом еще одну крошечную каплю до сих пор не решившегося пролиться на взбудораженный город дождя:
– Я хочу, чтобы ни ты, ни кто-либо другой из твоих культистов, более никогда и ни при каких обстоятельствах ничего не подмешивали мне в пищу и питье.
– Странная просьба. Неужели ты полагаешь, что мы хотели отравить тебя?
– Нет, я так не думаю. И все же, исполни ее. Это ведь совсем не трудно.
– Даю слово, – твердо произнес понтифекс. – Нам обоим придется научиться взаимным уступкам. Хотя бы в мелочах.
Варрон кивнул, но думал в тот момент совсем о другом. Он размышлял, что чем сильнее жертва, угодившая в паутину, тем больше у нее шансов вырваться из цепких паучьих лап и, возможно, даже расправиться со своим мучителем. Из слабого восьмиглазый хищник выпьет все соки до последней капли.
Юноша привык жить в подчинении и зависимости, но внутренне часто противился этому. Судьба давала ликкийцу шанс попробовать себя в новой роли и он решительно принял вызов.
Священный для геллийцев и эбиссинцев розмарин отцвел более двух месяцев назад. Теперь этот пышный вечнозеленый кустарник тянулся вверх под жарким солнцем миновавшего зенит лета, окаймляя тропинку к роднику. С противоположной стороны живой изгороди, в низине, на ковре многолетних трав Мэйо присмотрел укромное место для плотских утех. Согласно поверьям, розмарин был растением богини красоты и любви, прекраснейшей Аэстиды. Юный нобиль искренне рассчитывал на ее заступничество, если его здесь все-таки обнаружат.
В этот раз отправившись к источнику за водой для лошадей, поморец умудрился соблазнить не рабыню, а младшую дочь лобастого надсмотрщика, фигуристую, замужнюю жеманницу.
Понимая, что времени у них немного, отпрыск сара до минимума сократил прелюдию и сразу перешел к действию. Пелэгия не возражала, охотно прогибаясь, чтобы ускорить наступление кульминации.
Распутница тихо постанывала, когда руки Мэйо то сильно сжимали ее бедра, то властно разводили их. Глаза девушки с туманной поволокой безумного желания буквально молили о ласках. Чуть приоткрытым блаженной мукой ртом она жадно хватала горячий воздух, обжигающий горло.
Движения поморца были резкими и стремительными, словно он долго копил силы ради этого момента, близкого к исступлению, когда чувства настолько обостряются, что пронзающее блаженство охватывает целиком, без остатка. С хищной улыбкой овладевшего дичью охотника нобиль наслаждался близостью трепетного женского тела, податливого и нежного, получая удовлетворение от абсолютной власти над ним. Нажав на затылок Пелэгии, Мэйо вынудил ее уткнуться носом в землю, а сам, запрокинув голову, любовался чистейшим южным небом.
Издав победное рычание, сын Макрина выгнулся, как тугой лук с натянутой тетивой. Опустошенный и обессиленный он провалился в пучину сладострастной истомы.
Отдыхая на траве, поморец следил через неплотно прикрытые веки, как девушка одергивает нижнюю тунику и расправляет столу[5]с широкими оборками.
– Ты не подаришь мне прощальный поцелуй? – требовательно намекнул нобиль.
Пелэгия присела и легко коснулась губами шеи Мэйо.
– Мой рот истосковался по медвяным сокам… – он ухватил прелестницу за плечи.
– Как можно?! – с негодованием воскликнула девушка. – Я – замужем, а ты – помолвлен!
– Невеста далеко… – сын Макрина изобразил глубокую печаль. – Тоска по ней терзает мою душу… О, сжалься, милосердная, и утоли скорее эту жажду!
– Ты так страдаешь по любимой… – восхищенно и сочувственно сказала Пелэгия.
– Разлука с ней становится порой невыносимой… – вдохновенно соврал поморец.
Растроганная красавица уступила настойчивым просьбам. И не пожалела об этом. Мэйо в совершенстве владел искусством эбиссинского поцелуя: его язык с проворством пустынной змеи заскользил по краешкам зубов Пелэгии, потерся о них и, трепетно подрагивая, стал исследовать внутреннюю поверхность ее щек.
Увлекшись приятным занятием, поморец нервно вздрогнул, когда услышал за спиной голос Нереуса:
– Мой господин!
Раб сошел с тропинки и стоял на склоне холма, придерживаясь рукой за низко свисающую ветку магнолии.
– Да как ты смеешь прерывать мою беседу с этой милой нимфой?! – рявкнул нобиль. – Иди сюда, негодник! Я проучу тебя!
Геллиец упал на колени, воздев над головой скрещенные в запястьях руки.
Мэйо коршуном подлетел к нему, схватил за ворот туники и потащил в ближайшие кусты.
– Я буду колотить тебя, покуда лицо не превратиться в мякиш!
Удалившись на приличное расстояние, поморец отпустил невольника и как ни в чем не бывало спросил:
– Что случилось?
– Ты передумал меня бить?
– Я и не собирался! Сказал так для отвода глаз, желая поскорее отделаться от шлюхи.
– Шлюхи? Ты знаешь, чья она дочь?
– Кретина, по вине которого мы пачкались в навозе. Сначала я отдеру всех его дочек, затем присуну в зад жене.
Нереус покраснел:
– А если о том узнают?
– Непременно! Ты и расскажешь каждому знакомому, добавив крепкое словцо и красок.
– Отец зовет тебя. Я слышал, в доме суета. Велят складывать вещи к отъезду.
– Мои?
– И твои тоже. Из порта прибыли за лошадьми. Двенадцать лучших жеребцов погрузят на корабль. Мальчишкам приказано ловить Альтана.
Мэйо помрачнел. Альтан был его любимым конем, которого готовили не для скачек, а как боевую лошадь под будущего Всадника.
– Все ясно, – процедил нобиль. – Мы едем в Рон-Руан. Отец – на заседания Совета, а я – в проклятый легион.
– Но тебе же нет шестнадцати!
– И что? Его это волнует? Быстрее выдворит из дома – чище совесть и мигом поубавиться забот.
– Мой господин…
– Не тревожься, я помню о твоем освобождении.
Геллиец закусил губу. Подумав, он сказал с пылом и непоколебимостью:
– Свобода – это высшее из благ, ярчайшая звезда на небосклоне жизни, и свет ее манит в любое время суток, но разве право обладать такой наградой заслуживает тот, кто в трудный час лишь о себе печется? Когда страдает ближний, как я могу отворотить лицо? Ты будешь там один, среди чужих людей, с другим рабом, которого не знаешь! А если наживешь врагов, его подкупят и тогда сумеют учинить любую каверзу. Подумай об этом!
Благородный юноша молчал.
– Возьми меня с собой, прошу! – островитянин хотел упасть к его сандалиям, но Мэйо не позволил – остановил коротким жестом.
– Рабов в Империи с избытком. Коль плох один, продай, купи еще, – поморец сделал паузу. – А вот друзей, проверенных бедой, беззлобных, независтливых и честных, пожалуй, отыскать труднее, чем черный жемчуг.
– Твои слова являются согласием?
– Я обещал, что дам тебе свободу и, держу слово – даю свободу выбора. Ты волен поступить, как пожелаешь.
– Болтают, будто нет ничего краше зесарского дворца. Хочу взглянуть на это чудо света. И на храм Туроса. И на Арену меченосцев.
– А я, - подхватил Мэйо, – хочу попасть в бордель «Хмельной сатир», затем наведаться к гетере Мелии и посетить общественные термы. А после нанести визит жене почтенного советника…
– Наставить рога Фирму?
– Конечно! Он – коротышка и даже не заметит, что будет слегка ближе к потолку!
Представив скупца в образе получеловека-полуоленя, Нереус посчитал такого кевравра невероятно уродливым и богопротивным. Впрочем, Фирм не понравился рабу и в своем обычном виде, поэтому островитянин неожиданно для самого себя поддержал идею Мэйо еще раз выставить сановника дураком.
Книжная культура Империи находилась на пике процветания. В каждой провинции было минимум по одной государственной публичной библиотеке, а частные исчислялись сотнями. Их фонды состояли из секций, посвященных афарской, эбиссинской, геллийской и срединноземной литературе, а также подразделялись на специализации.
Портики и залы общественных книгохранилищ могли беспрепятственно посещать все граждане. Многие предприимчивые нобили занимались торговлей отдельными редкими книгами и целыми собраниями сочинений. Коллекции пополнялись не только подлинниками, но и искусно выполненными копиями, которые создавали специально обученные рабы-скрипторы[6]. Большой популярностью пользовались трактаты о выборе и хранении рукописей. Даже вольноотпущенники, разбогатев, непременно обзаводились хотя бы одним книжным стеллажом.
Сатирики жестоко высмеивали знать, превращающую библиотеки в роскошные украшения особняков, забывая об истинном предназначении этих сосредоточий мировой мудрости. Философы обличали скудоумцев, которые, имея несметные кладовые свитков, не удосуживался прочесть даже их названия.
В эпоху Клавдия собирание книг стало модой. При библиотеке дворца открылась мастерская, где работали не только писцы, но и знатоки филологии, сверщики текстов, антикварии[7], художники и кожевники. Этот культурный центр использовался также для проведения встреч и ученых бесед грамматиков, философов, литераторов. Отдельные залы вмещали государственный архив. Книгохранилище дворца состояло из девяносто двух тысяч сочинений. Всем этим заведовал вольноотпущенник зесара, возведенный в чин прокуратора. Ему помогал раб-магистор, а за порядком в огромных помещениях следили невольники-либрарии.
Снаружи прямоугольное здание имело три входа с портиками и лестницу во всю ширину фасада. По бокам проходили длинные узкие внешние коридоры. Постоянная циркуляция воздуха в них предохраняла стены от сырости. Изнутри они были пробуравлены тысячами глубоких квадратных ниш, похожих на мраморные соты. Там хранились свитки из папируса, драгоценных металлов и проклеенной ткани, покрытые воском кипарисовые досочки, пергаменные кодексы и книги из слоновой кости. Особо дорогие экземпляры размещались в шкафах.
Библиотеку украшали мраморные колонны, бюсты, статуи муз и картины, созерцание которых способствовало приподнятости мысли. Полы читальных залов устилали плиты из темного камня, чтобы яркие цвета не отвлекали и не раздражали гостей этого подлинного храма наук.
Даже во время разрастающейся смуты Руф не желал отказывать себе в удовольствии посещать дворцовую библиотеку. Он занял удобное кресло у стены и слушал, как раб-анагност[8], взобравшись на подий[9], читает рассуждения «О равенстве».
– Равенство справедливо только для одинаковых по достоинству, – декламировал невольник. – Физический труд – удел рабов, которые, хотя и люди, так как обладают речью, но все же имеют тела мощные, наилучшим образом подходящие для выполнения тяжелых работ. Свободные граждане держатся прямо и не способны к несению такого рода нагрузок, зато наделены живым, могучим умом. Для одного человека полезно и справедливо быть рабом, для другого – его хозяином. Невольника следует рассматривать своего рода одушевленной и отъемлемой частицей господина. Их отношения более тесные, семейные, нежели государственные. Хозяин не должен злоупотреблять своей властью, поскольку интересы его и раба совпадают…
Увидев идущего по коридору легата Джоува, понтифекс жестом прервал и отослал прочь юного чтеца. Поздоровавшись, военачальник сел в кресло напротив Руфа.
– Какие слышны вести? – нахмурился Плетущий Сети.
– Нерадостные, – отозвался брюнет. – Фирм что-то задумал. Его человека видели возле дома Олуса.
– Коротышка голосовал за Лисиуса. Их союз для нас крайне нежелателен.
– Любой родственник Клавдия, получив мерило, приговорит меня к смерти, – тяжело вздохнул легат. – Чудовищный просчет! Мы ждали провокации от заговорщиков и, казалось, были готовы отразить любое нападение на зесара… Увы, самонадеянность обернулась трагедией.
– Ты в этом не виноват. Я допустил ошибку. Не учел, что ликкийский блудник может так рано и жестко проявить характер. Он пошел в деда, которого сравнивали с медноклювым грифоном.
– Мальчик оправился от потрясения? Кажется, ночью я слегка перегнул палку.
– Ничего страшного, урок пойдет ему на пользу, – мимолетная улыбка раздвинула губы Руфа. – Хочу предложить тебе навестить Варрона.