— Но ведь есть… ик! ой!.. история знает великих завоевателей… которые взяли то, что им не принадлежало… Но потом стали истинными владельцами, — возразил возбужденный свыше меры лаборант. Ему явно не терпелось приступить к работе.
— Эти случаи — исключения, — объяснил Церангевин. — И потом большинство завоеваний заканчивалось плачевно… Я говорю о бессмертии, мальчик! Об украденном бессмертии! Да, мы с тобой сейчас пока еще воруем.
При словах «мы с тобой» лаборант вздрогнул от счастья и устремил на Церангевина обожающий взгляд. Тот по-прежнему не желал замечать волнения своего помощника.
— Но я не желаю ничего ворованного, — заключил Церангевин. — Обессмерченный против природы есть урод. Урод! Ненужное, отвратительное существо. Ты понимаешь мою мысль?
— Не совсем…
— Лишенные возможности умирания существа, долженствующие умереть, выглядят отвратительно, — сказал Церангевин. Он сорвал цветок и сдул с него пыль. — Видишь? Вместе со смертностью из живой материи уходит то, что делало ее по-настоящему прекрасной. А прекрасна именно хрупкая преходящесть вещей. Цветок, цветущий постоянно, становится мерзким… Это как крик, который производит сильнейшее впечатление, если звучит коротко, и надоедает, если длится и длится, не снижая силы звука. То же самое, если не хуже, произойдет и со мной, если я, изначально смертный, «обычный человек», — эти слова Церангевин подчеркнул голосом, выделив их тоном величайшего презрения, — вдруг завладею великим даром бессмертия. Нет, я рассчитываю преобразить весь мир.
Он замолчал.
Юноша робко переспросил:
— Это и есть… ваша великая цель?
— Да. — Церангевин ответил спокойно и просто, с убежденностью человека, который давно уже все решил. — Именно так. В преображенном мире такие, как я, не будут выглядеть уродами… А теперь — пора. Приступай к работе. И будь аккуратен — этот экземпляр особенно ценен. Его мне доставили из Серой Границы. На нем отметины… В общем, у меня есть основания предполагать, что он — один из учеников Джурича Морана.
В одной руке у лаборанта мелькнул тонкий нож, в другой — чаша с какой-то жидкостью.
Денис завопил что есть силы…
* * *Енифар плюнула в костер, и пламя вспыхнуло так ярко, что высветилась вся поляна и все имевшееся на ней: трава, плащи, припасы в дорожных сумках, седла, снятые с лошадей, кусты и деревья на границе поляны и чащи, и все ветки и прутья, и даже все крохотные листочки, — все-все предстало взору в победоносном сиянии огня.
И как по мановению вдруг стали видны фэйри. Только что их не было — или же они скрывались в крохотной ложбинке между двумя явленными пластами жизни, между «сейчас» и «вот-вот», — и вот они возникли как бы из пустоты, невысокие, хрупкие существа с тонкими, бледными лицами и прозрачными пальчиками: одна, вторая, третья… Арилье не пытался пересчитать их или хотя бы найти способ различать их между собой. Он просто воспринимал их присутствие — как ощущают близость воды или вдыхают запах разогретой на солнце и вянущей хвои. И вдруг ему сделалось ясно, что одна из них — Ратхис.
Енифар перебралась поближе к Арилье. Она была очень сердита. Ей совсем не нравилось присутствие фэйри.
Ратхис не стояла на земле, а висела над землей, поднявшись на высоту человеческого роста. На ней было рваное пестрое одеяние, сшитое из шелковых лоскутков. Оно едва закрывало ее коленки, а руки и вовсе оставались обнаженными. Ноги Ратхис были выкрашены красным.
Красными были и ее волосы, ниспадавшие до пяток. Она покачивалась в воздухе, шевелила головой, заставляя пряди волос извиваться, сжимала и разжимала кулачки. И все время пела — бессловесно тянула мелодию сквозь зубы: так балованные дети пьют ненавистную им жидкую, «очень полезную» кашу.
Еще две фэйри подошли к Енифар и сели рядом с ней на корточки, а одна остановилась прямо напротив Арилье и сказала:
— Позови ее!
Он вскинул голову:
— Что?
— Я попросила тебя позвать ее, — повторила фэйри.
— О ком ты говоришь?
— О той, которую ты любил.
Тогда Арилье подумал о двух сердцах фэйри. Та, что обращалась к нему, была, если доверять описанию Енифар, бессердечной: она была выше остальных, очень стройная, величавая, и лицо ее оставалось неподвижным во все время разговора.
— Я любил фэйри по имени Этгива, — тихо произнес Арилье. — Она была веселой, она любила танцы.
— Танцы! — встрепенулась Ратхис.
Она дернула плечами, подобрала под себя ноги и лягнула пяткой воздух. Со стороны казалось, будто некто подвесил ее на ниточках и теперь тянет как попало, заставляя совершать бессмысленные резкие движения.
— Он ушел, — нараспев заговорила Ратхис. — Я дала ему мой пестрый наряд, он ушел.
— О ком ты говоришь? — спросил Арилье, приближаясь к Ратхис.
Фэйри настороженно наблюдали за ним, опасаясь, не причинил бы он их сестре какого-либо вреда.
— Броэрек, — сказала Ратхис и посмотрела вниз, на Арилье. — Ты помнишь это имя?
— Брат Геранна, — сказал Арилье. — Разумеется, я помню его.
— Его больше нет в здешних краях, — проговорила Ратхис, болтая ногами. Она словно бы бежала на месте.
Арилье вскинул руку, крепко схватил ее за щиколотку.
— Ай, пусти! — крикнула Ратхис и затрепыхалась, сильно взмахивая локтями. — Что ты делаешь?
— Держу тебя. Перестань быть птицей.
— Я не птица, — обиделась Ратхис, но трепыхаться перестала. — Я фэйри.
— Я знаю, кто ты, — заверил ее Арилье. — Что с тобой случилось?
— Его нет, — сказала Ратхис. — Вот что случилось!
— Хочешь сказать, что Броэрек мертв? — переспросил Арилье.
Это было очень грубое слово.
Слишком прямое.
Все фэйри с укоризной посмотрели на Арилье, а Енифар показала им кулак, всем трем по очереди: пусть видят. Хотя они, кажется, даже не обратили на это внимания.
— Если Броэрек, предположим, танцует, — сказала Ратхис, — то это очень плохо. Ты понимаешь, что бывает, когда к человеку постучали в дверь?
— Что? — спросил Арилье.
— К нему стучат, — продолжала Ратхис (Арилье удерживал ее, как мальчишка, запускающий воздушного змея). — Дверь отвечает. Двери всегда отвечают, даже если хозяина нет дома. К нему стучат, стучат. Наконец он берет свои штаны и натягивает их. А дверь говорит: «Стучите-стучите, он уже натягивает штаны». А они все ждут и топчутся на пороге, потому что будут танцы. И вот он выходит и закрывает за собой дверь. Ну вот и все. Потом уже ничего. Никто не открывает эту дверь. Больше никто. Можно стучать, и она ответит: «Никого больше не осталось, уже некому натягивать штаны».
— И это все? — спросил Арилье.
— Да, — ответила Ратхис. — Что же еще больше? Он был, но он ушел на танцы.
Тут она наклонилась, изогнувшись в воздухе, так что со стороны казалось, будто Арилье и Ратхис вместе составили какую-то таинственную буквицу из старинной книги, будто они вообще перестали быть живыми существами из плоти и крови, из костей и жил, из волос и кожи, а сделались плоскими, нарисованными на листе из кожи с помощью кисточки из волос, с помощью кисточки — да, которую обмакивают в краску, а краску эту делают из крови, из желчи, из слюны и слез… Вот такой буквицей они сделались, но только на мгновение, пока Ратхис висела на руке Арилье и сгибалась всем телом, чтобы дотронуться губами до его уха.
Ратхис сказала:
— Он унес на танцы мое сердце.
— У тебя было два сердца, Ратхис? — спросил Арилье.
Он подхватил ее за талию и осторожно поставил на землю. Ратхис уставилась себе под ноги. Можно подумать, ее страшило прикосновение ночной травы.
Медленная улыбка растянула ее губы, и она подняла ладонь правой руки, а левой стала раздвигать себе пальцы:
— Одно сердце. Два сердца. Всего два. Но одно сердце ушло на танцы.
Она сжала кулак и приложила его к губам.
И вдруг в единый миг все изменилось. Пламя костра встрепенулось, коснулось неба и снова опустилось назад, в свой дом, в средоточие угольного жара. Темный силуэт Ратхис обрел тень, и тень эта была ярко-оранжевой. Маленькая хрупкая фэйри не могла отбрасывать подобную тень. Помедлив чуть-чуть, тень двинулась вперед и объяла Ратхис. Теперь фэйри была заключена внутри нее, как в коконе.
Фигурка Ратхис как будто проступала сквозь очертания рослой светловолосой женщины с фиалковыми глазами и пухлыми крупными губами.
— Этгива! — вскрикнул Арилье.
Видение сразу же пропало, а Ратхис упала на землю, вцепилась пальцами себе в волосы и принялась громко, отчаянно рыдать.
Арилье смотрел на нее сверху вниз, сперва с острым состраданием, затем с досадой. Неожиданно ему начало казаться, что все это — насмешка, пустое представление, лишенное даже цели. Некая случайность, в которую он оказался замешан по ошибке. Он, Арилье, — он, единственный по обе стороны границы с именем Арилье, наследник троллей, солдат защитницы Гонэл, друг знатной девочки Енифар, — он просто подвернулся им под ногу, как камень на дороге, о который споткнулись.
Ратхис засмеялась. Прочитала его мысли, что ли?
— Он бросил меня, этот Броэрек, — молвила она, усаживаясь. Ее руки бессильно упали вдоль тела, вывернутые ладони коснулись земли. Растопыренные пальцы фэйри непроизвольно подергивались. — Ты знаешь, что он бросил меня?
Арилье сказал:
— Уйди.
Ратхис покачала головой:
— Не могу. Знаешь, что не могу? Знаешь? — Она громко закричала, глядя не на Арилье, а на луну, как раз появившуюся над поляной: — Знаешь ты, что не могу?
Неожиданно Арилье понял, что другие фэйри пропали. Он знал: они где-то поблизости. Им важно узнать, что он скажет, как поступит.
— Ратхис, ты должна уйти. Если Броэрек действительно умер…
«Что я делаю? — подумал Арилье. — Она ведь безумна».
— Я безумна, — прошептала Ратхис. — Так все считают. Посмотри на луну. Старая толстуха из троллиного мира. Вторая ползает за ней, как будто хочет молока. Но никогда не получит. И я не безумна. Опасно надолго уходить из дома. У него были зеленые волосы.
— У кого?
— Броэрек. Он носил золотой доспех, и золотой шлем, и у него был золотой меч, а волосы — ярко-зеленые. Такой сильный человек.
— Где Этгива? — спросил Арилье.
— Кто это? — удивилась Ратхис.
Арилье взял ее за плечи.
— Ответь мне, Ратхис: где Этгива?
— Такой не бывает.
— Она тоже безумна?
— Она ушла танцевать. Они постучали в дверь, очень громко, чтобы разбудить ее, она надела рубашку, потому что обычно спала голая… А знаешь, почему? Потому что я приходила к ней и щекотала ее грудь. Ну да, но ей пришлось надеть рубашку, иначе они сами захотели бы пощекотать ее грудь, а это было бы уже нехорошо. И потом она взялась за свои юбки. А те — они все стучали и стучали. Дверь-предательница все им рассказала. Сейчас, сказала дверь-предательница, сейчас Этгива берет белую юбку с кружевом. А теперь настал черед зеленой юбки с лентой. И вот уже третья юбка, красная, самая любимая, и на ней нет никаких украшений, ведь красный цвет сам по себе, в отличие от любого другого цвета.
— Это умно, — сказал Арилье.
— Тебе тоже нравится? — Ратхис засмеялась. — И вот когда она ушла, дверь закрылась.
— И что, больше никто в эту дверь не входил?
— Отчего же, — возразила Ратхис. Она беззвучно хохотала, ее крошечное тельце так и тряслось. — Очень даже входил. Они все вошли обратно и принесли Этгиву. Они уложили ее на кровать. Они сняли с нее красную юбку, и зеленую, и белую с кружевами. Они сняли с нее рубашку и начали щекотать ее грудь. А Этгива умерла.
Ратхис помолчала, ожидая, пока стихнет дрожь.
— Она до сих пор там лежит, — сказала наконец маленькая фэйри грустным тоном. — Она лежит мертвая на кровати, а они щекочут ее грудь. И две луны таращатся на это. Ты когда-нибудь замечал, какие у них рыхлые, сонные морды? Им бы все жрать да грезить о жратве. Я ненавижу здешние луны.
— Ты права, Ратхис, — медленно проговорил Арилье, — они все ушли на танцы.
Он взял ее за руки и помог ей встать, а потом медленно закружился с ней на поляне. Музыки не было, и луна ушла, а костер почти совершенно погас. Троллиха сидела, скорчившись, под теплыми плащами, и ее горящие глаза неотступно следили за двумя силуэтами. Арилье удерживал Ратхис за кончики пальцев и следил за ней, точно мать за ребенком, делающим первые шаги. Ратхис, поднявшись на цыпочки, то вертелась на месте, то касалась коленом партнера, то отбегала, но не дальше, чем на длину вытянутой руки, а потом взлетела и изогнулась, как носовая фигура корабля.
Арилье обхватил ее ладонями за талию и поставил на землю.
Она улыбалась рассеянно и счастливо; она не знала, кто подарил ей счастье, и обожала весь мир.
— Ступай, Ратхис, — сказал Арилье, осторожно подтолкнув ее вперед. — Ступай, тебя ждут.
Она шагнула вперед, обернулась, снова сделала пару шагов и снова глянула на Арилье. Он кивнул ей, и тогда она, засмеявшись, быстро побежала прочь. Миг спустя Арилье был уже твердо уверен в том, что ни одной фэйри больше не осталось на поляне.
* * *Весь следующий день Енифар дулась и не хотела разговаривать. Арилье не настаивал. Закутал лицо вуалью, сдвинул шляпу на лоб, помалкивал себе, ждал, пока девочке надоест обижаться.
Они пробирались по лесу целый день, большую часть пути прошли пешком. В середине дня стало душно, но снимать с лица вуаль Арилье не решался: он слишком хорошо помнил, чем это заканчивается. На лесную тень слишком уж полагаться не следовало. Листва хоть и рассеивала слишком яркий свет, все же не в состоянии была изменить спектр, и убийственные лучи все равно оставляли на коже эльфа болезненные ожоги. Поэтому Арилье задыхался под вуалью и терпел, когда влажная ткань прилипала ко лбу и носу.
Енифар, кажется, злорадствовала по этому поводу. Во всяком случае, пару раз Арилье ловил ее усмешку, которая — стоило их глазам встретиться, — тотчас превращалась в ледяную неприязненную улыбку.
Ближе к вечеру, с облегчением избавившись от шляпы, Арилье повернулся к своей спутнице и спросил:
— Не надоело еще дурочку из себя строить?
— Разве? — удивилась Енифар.
— Что «разве»?
— Мне казалось, тебе такие нравятся, — пояснила она.
— Какие — «такие»?
— С вот такими лицами. — Енифар провела рукой перед своей смуглой раскосой мордашкой и полуоткрыла рот, свесив подбородок. Получилось жутковато. — С вот такими, — прибавила она, оттягивая уголки глаз книзу.
Арилье засмеялся с облегчением.
— Ну вот и поговорили, — молвил он. — Теперь у меня просто камень с души упал. А то я решил было, что у тебя живот болит. Не отравилась ли моя Енифар, думаю. Что я сиятельной маменьке скажу, если Енифар, путешествуя со мной, вдруг отравится!
Не обращая внимания на возмущенный вид девочки, Арилье занялся лагерем: разложил костер, принес ветки для постели, расседлал свою лошадь. Енифар продолжала сидеть в седле и только когда Арилье отправился за водой к речке, протекавшей поблизости, спешилась и изволила снять седло со своей лошадки.
— Иди, поохоться как следует, — прошептала девочка на ухо своему скакуну. — А если захочешь сожрать эльфа и сумеешь убить его, позови меня. Я охотно разделю с тобой трапезу.
Она знала, что у Арилье хороший слух и что он, несомненно, слышит каждое слово. Но, к ее разочарованию, он никак не отреагировал. Просто повесил котелок с водой над костром и непринужденно развалился на ветках, накрытых плащом. Енифар походила-походила вокруг, потом махнула рукой и решительно плюхнулась рядом. Он беззлобно хмыкнул и прижал ее к себе.
— Устала?
— Возможно. — Енифар высвободилась, поерзала, устраиваясь удобнее, и снова подлезла под его обнимающую руку. — Но это не имеет никакого отношения к делу. Когда все устали, еще один уставший остается незамеченным… Что у нас на ужин? Только не коренья. Я ненавижу коренья. И ароматные травы я тоже ненавижу, учти.
— У нас есть мясо, — успокоил ее Арилье. — Не очень много, но на похлебку хватит. Правда, я решил сварить его с кореньями, но это так, для густоты и сытости.
— А откуда ты взял мясо? — спросила она.
— Для чего тебе это знать, Енифар? Довольно и того, что оно у нас имеется. Хватит на жирную, на очень жирную похлебку. Так что коренья будут там почти незаметны. Я их мелко-мелко накрошу, ты и не почувствуешь, — уверял Арилье.