И узнал Зимобора.
Секач оторопел: он подготовился к разговору с совсем другим человеком и теперь не знал, что сказать.
– Здравствуй, Секач! – Зимобор кивнул. – Что же не здороваешься, раз прибыл? Не узнал? Вроде не так давно и расстались, виделись на днях. Избрана прислала? Где она сама?
Секач открыл было рот и опять закрыл. Зимобор усмехнулся:
– Да не морок я! Садись, рассказывай, с чем прибыл. Дайте ему пива, может, опомнится.
При виде знакомой темной жидкости Секач и правда оживился. Выпив и по привычке утерев усы, он сел на предложенное место и даже попытался ухмыльнуться.
– Нет, Велеборич, все-таки не наяву ты мне явился! В Ирии, не иначе! Где еще теперь такого пива дадут!
– И что же ты в Ирий так заторопился? Или совсем дела плохи?
– А неужели хороши? У нас ведь теперь ни князя, ни… Известное дело, какой из женщины князь?
– А я вам не это говорил? Умные люди вам не говорили, когда отца хоронили? Нет, тогда ты не слушал!
– Ну, глупые были! – Секач отвернулся. Слишком редко ему приходилось признавать себя неправым. – Прости дураков…
– Стало быть, мириться приехал?
– Мириться. Только вот какое дело: дружина вся за тебя, а княгиня на мир не согласная.
– Где она?
– Да в Годомле. Дружины там всего ничего, да и противиться тебе никто, кроме нее с варягами, не будет. Поедем, поговори с ней сам. А уж мы все за тебя горой…
– Не надо! – Зимобор отмахнулся от изъявлений преданности, которым все равно не верил. Хитрый Секач, как оказалось, был истинно предан только самому себе, и его любовь ничего не стоила.
Но смоляне хотя бы признали, что глупо спорить с силой, – и на том спасибо. Оставалось убедить в этом Избрану, поскольку применять силу к собственной сестре Зимобор не хотел. Слишком крепко их связывала общая кровь и воспоминания детства, чтобы власть по-настоящему могла разделить их и сделать врагами. Что бы она ни натворила – она оставалась его сестрой.
Однако надежды найти ее в Годомле, напуганную и присмиревшую, не оправдались. Ее вообще там не было, и Секач искренне удивился этому не меньше Зимобора. Более того – никто в городке не знал, куда она делась. По всему выходило, что княгиня исчезла вместе с варягами, вопреки их заверениям, что они уходят без нее.
– Обманули, выходит, нас варяги! – воевода Предвар разводил руками. – Красовит, вон, с ними договорился, что они от нее уйдут, чтобы, значит, лишнего шума не было, когда все откроется…
– Что откроется? – спросил Зимобор.
– Ну, что дружина теперь тебя в князья хочет! – нашелся тот.
То, что дружина замыслила отдать врагу, силой выдать замуж женщину из рода Твердичей, следовало тщательно скрывать. Зимобор никак не одобрил бы такого самоуправства и никому не позволил бы распоряжаться судьбой его сестры.
Красовит только хмыкал и отвечал все то же: «Я их считать не нанимался, сколько их там уходило». Но к нему не слишком и приставали. Исчезновению Избраны в Годомле скорее обрадовались. От нее хотели избавиться – она сама избавила смолян от себя, без шума и драки, а чтобы править, у них теперь был Зимобор.
– Но куда она могла податься? – Сам новый князь не мог так легко забыть о своей предшественнице.
– В Смолянск, куда ж еще? – Секач пожимал плечами.
– Хорошо бы, если так…
Зимобор беспокоился о сестре, не представляя, где она, обиженная и гордая, может искать приюта. А если она намеревалась не просто спрятаться? А если у нее есть замыслы, идущие гораздо дальше? Он не хотел повторить ее ошибку – когда она просто приняла его исчезновение, не пытаясь разобраться в деле. Выяснить судьбу беглянки было необходимо, только непонятно – как.
Приняв клятву дружины и нарочитых мужей, Зимобор простился со Столпомером, и тот пошел назад в дивнинские земли собирать свою дань.
А Зимобор двинулся к Смолянску. Он еще надеялся догнать Избрану по пути туда, но напрасно. Никаких ее следов на дороге не осталось. Никто из жителей не видел ни княгини, ни ее людей. Дружину из сорока варягов невозможно было спрятать или выдать за кого-то другого, и приходилось признать, что они просто здесь не проходили.
Поэтому Зимобор не слишком удивился, когда прибыл в Смолянск и обнаружил, что княгиню Избрану тут не видели с тех пор, как войско ушло в поход. Власти там не имелось почти никакой, каждый двор стоял с запертыми воротами, оставшиеся жители, в основном старики и подростки, усердно несли дозор вокруг своих тынов и жгли костры на торгу для обогрева. Из тех, кого забирали в ополчение, уже большинство вернулось домой, но непохоже было, чтобы кто-то хотя бы пытался снова собрать войско и дать отпор ожидаемым полкам Столпомера.
Княжий двор был пуст, и только челядь жалась по углам, не зная, кому же она теперь принадлежит и есть ли у дома Твердичей хоть какой-нибудь хозяин.
На другой день Зимобор велел собрать вече, коротко рассказал о прошедших событиях, и смоляне без споров признали его своим князем. Народ и обрадовался, и явно испытал облегчение, избавившись от угрозы войны и заполучив в князья мужчину, доказавшего, что заслужил так называться.
Но у самого Зимобора торжествовать не было ни времени, ни желания. Дел накопилось очень много, и самым важным из них было полюдье – без этого ни один князь не удержится у власти, потому что не сможет содержать дружину, святилище и дом. Приходилось торопиться, чтобы успеть обойти землю и вернуться в Смолянск до того, как вскроются реки, но мысль о пропавшей без вести сестре не давала ему покоя. Зимобор даже сходил на поклон к старой княгине Дубравке, но она только грозила ему небесными карами, не желая верить, что он никак не причастен к исчезновению Избраны. Судя по горестному виду старой княгини, она сама была в полном неведении о судьбе дочери.
Он надеялся найти помощь у кого-то другого, но волхвы развели руками.
– Гадать по воде – дело женское! – сказал ему Здравен. – Громана бы спросить, у него сестра матери знатная ведунья, он-то вон теперь где…
– Где?
– А то ты не знаешь? – Жрец покосился на него недоверчиво и осуждающе.
– Да я-то не ясновидящий! Вяз червленый вам в ухо! – Зимобор досадливо хлопнул себя по колену. Все теперь хотели от него слишком много и сразу. – Что вы все на меня киваете, как будто я и есть Сварог, у меня четыре лика и я все стороны света разом вижу! Мне дружину кормить надо, в поход снаряжать, дань собирать. То одно, то другое, а ты еще хочешь, чтобы я под землей видел!
– Вот, знаешь ведь, что он под землей!
– Что, умер? – Зимобор сел. – От чего? Давно? Ну, дела…
– Не умер. В порубе сидит. Сестра твоя велела…
– За что? – Зимобор был изумлен.
Как ни хорошо он знал Избрану, а такой отваги от нее не ожидал. Родичи Громана, убоявшись, как бы им не пришлось разделить его участь, уехали в леса и пока не знали о перемене власти в Смолянске.
– Диковину какую-то они не поделили. Она и велела его в поруб бросить.
– Ну, народ! – Зимобор вскочил и устремился вон, не попрощавшись. – И хоть бы кто сказал!
Вернувшись на княжий двор, он велел освободить Громана из поруба, с облегчением убедившись, что тот все-таки жив. Когда жреца сводили в баню и привели в приличный вид, Зимобор позвал его к себе. Несмотря на худобу и сильный кашель, Громан выглядел весьма удовлетворенным. Бывший верховный жрец был явно рад, что его обидчица-княгиня исчезла, а смолянский престол занимает мужчина, на стороне которого он был с самого начала. Его предсказания оправдались, и он был даже горд, что так пострадал за них.
– Теперь обратятся к нам лики наших богов! – говорил он, покашливая, и вся дружина с напряжением и надеждой прислушивалась к его слабому сиплому голосу. – Теперь истинная весна наступит. Ты, князь Зимобор, победил Марену, принес нам свет. Теперь найди себе жену достойную, и станешь равен самому Тверду, пращуру племени нашего.
– За женой я по весне поеду. Ты мне скажи, где мне теперь сестру искать? Уж не у Марены ли она сама?
– Увезла она зеркало?
– Какое зеркало?
– А такое, из-за которого я в порубе очутился. Глянул бы ты в него – сразу бы ее увидел.
– Не знаю я никакого зеркала, – устало ответил Зимобор. Только волшебства ему теперь не хватало для полного счастья! – А как-нибудь иначе можно узнать, где она и что с ней? У тебя, говорят, сестра матери по воде хорошо гадает – попроси, пусть поищет.
– Я сам поищу. Только иначе… Завтра на заре приходи в святилище.
Громан уковылял к себе домой, Зимобор задумчиво смотрел ему вслед. За прошедшие месяцы Здравен освоился на месте старшего жреца, и что теперь делать – смещать его и возвращать Громана? Которого предпочесть, которого обидеть? И Зимобор опять вздохнул, вспоминая Избрану. Сколько сложностей она ему создала – и конца им пока не предвиделось. Но главной сложностью было ее исчезновение, и если бы она сейчас объявилась, он простил бы ей все разом.
На заре князь уже поднимался на мыс. Громан ждал его позади резных ворот: перед идолом Перуна был разожжен огонь и лежал щит бога с позолоченным умбоном.
– Летал я в поднебесье сизым соколом, говорил я с Перуном, – кашляя, сказал Громан. После освобождения из поруба он кашлял беспрестанно, и Зимобор вдруг понял, что тот уже совсем скоро встретится с богами и волноваться из-за должности верховного жреца не станет. – Вода не знает, где твоя сестра, а огонь знает. Огонь видел ее. А Перун говорит: не оставляй Марену на свободе, одержал победу – закрепи. А не то она опять в силу войдет и на черного коня сядет. В руках ее – меч. Сейчас покажу тебе ее. Смотри.
Старик пошевелил дрова в очаге, пламя вспыхнуло ярче, огненный отблеск упал на умбон и вспыхнул так, что глазам стало больно. Зимобор невольно зажмурился, перед глазами поплыли огненные пятна, окруженные чернотой, а потом появилась белая фигура, похожая на лебедя с поднятыми крыльями. У этого лебедя была человеческая голова с длинной девичьей косой, и он сразу узнал Избрану. Он не мог разглядеть ее лица, но все напоминало Избрану в этой белой фигуре, такой сильной, светлой, легкой, но при этом твердой и целеустремленной. Это была сама ее сущность, не привыкшая отступать и сдаваться, всегда летящая вверх и вперед.
Перед ней тоже пылал огонь, в руке девушка-лебедь держала меч, похожий на застывшую молнию, – не то посвящая его божеству, не то получив это оружие от него же.
Зимобор моргнул, и все пропало.
– Ну, что видел? – услышал он голос Громана.
– Видел… ее… – Зимобор даже не сразу вспомнил имя сестры. – Избрану. И в руках у нее меч…
– А я тебе что говорю? Меч Перуна она потеряла, а меч Марены нашла.
– Но это не меч Марены. Он был светлым. Огненным. Как этот. – Зимобор кивнул на укладку, где хранилось священное оружие божества. – И где моя сестра? Неужели у… у нее?
Перед ликом Перуна он не решился произнести имя Матери Мертвых, хотя и не верил, что Избрана действительно там.
– Где она? – Громан покачал головой и снова закашлялся. – Много хочешь от богов, сынок… Княже. Тебе судьбу показали, а дальше ты уж сам…
* * *Но, как ни хотелось Зимобору поскорее узнать, где же его сестра и что с ней, ждать или искать ее было некогда. Приходилось срочно собирать дружину для полюдья. После всех этих событий ряды и ближней дружины, и ополчения поредели: кто-то в недобрый час оказался убит или покалечен, кто-то из сторонников Зимобора был выслан Избраной подальше и еще не успел узнать о переменах и вернуться, а кто-то из сторонников Избраны, наоборот, не захотел служить Зимобору и уехал, не ожидая от нового князя ничего хорошего для себя. Из четырех десятков своей ближней дружины Зимобор с трудом собрал два, еще два дали остатки дружины князя Велебора. Некоторые из нарочитых мужей сами собрали дружины, например Добробой, пославший с князем своего сына Ранослава. Красовита сам Зимобор пригласил с собой, и тот согласился, желая доказать делом, что их род не держит зла на нового князя и искренне готов ему служить. Красовит снарядил в дорогу три десятка кметей, еще по полтора-два десятка привели Корочун и Любиша, а Предвар собрал четыре десятка воев – своих родовичей и всяких разных, кто пожелал. Полсотни удалось набрать в ближайших к Смолянску поселениях. Мужики довольно охотно шли в поход – зимой дома было делать нечего, только напрасно проедать хлеб, а князь обещал кормить в пути и выделить каждому долю собранного.
Таким образом, собралась дружина числом больше двух с половиной сотен. Не так много, чтобы воевать с чужой землей, но для похода по своей должно было хватить.
Обыкновенно смолянские князья, отправляясь в полюдье, поднимались вверх по Днепру до реки Осьмы, от Осьмы по притоку спускались к верховьям Десны, там сушей шли до реки Хмары, по Хмаре спускались до Сожу, а по тому поднимались до самых истоков, откуда оставалось сухим путем до Смолянска около пяти верст. С Каспли, благодаря торговому пути давно освоенной князьями, дань присылали сами нарочитые мужи.
По старинному обычаю, местные общины должны были кормить княжьих людей в то время, что они проводят на их земле: собственно говоря, уже много веков назад из сбора на общеплеменные жертвоприношения полюдье превратилось в способ для князей содержать свои дружины. С каждой общиной имелся уговор, сколько людей князь имеет право привести и как долго может оставаться на одном месте. Теперь же каждое гнездо из расположенных вдоль Днепра просило о пересмотре условий, ссылаясь то на истощение пашен и исчезновение свободных лесных участков под палы, то на голодные годы, уменьшившие число работников. Припасов было так мало, что в каждой волости останавливались на лишних несколько дней: собрав небогатую дань, кмети разъезжались по лесам на охоту и забрасывали рыбачьи снасти под речной лед, чтобы хватило еды на следующий переход. Иначе все собранное пришлось бы проесть по пути, и полюдье превратилось бы в совершенно напрасную двухмесячную прогулку по зимним лесам.
Смоляне, как и прочие племена славянского языка, жили небольшими родовыми поселками. Населенные родичами и расположенные поблизости друг от друга веси составляли гнездо. В начале лета смоляне вырубали подходящие участки леса, на следующий год сжигали высохшую древесину и сеяли в теплую золу просо, рожь, лен. Били зверя, собирали мед, ловили рыбу, плавили железо. Когда род слишком разрастался, а пашни в округе истощались, семейство младшего сына отделялось и уходило дальше в леса – снова рубить, палить и сеять. Старший оставался у очага пращуров, хранить «старший род», главе которого подчинялись все, кто происходил от того же предка, включая глав младших ветвей. Эти главы родов, нарочитые мужи и старейшины, иной раз держали под своей рукой десятки весей, разбросанных на много дневных переходов, где жили сотни людей.
Они и решали, советуясь с толковыми головами, все дела и судили споры. Если возникали дела, касающиеся нескольких поселков, то их обсуждали на праздничных сборах возле гнездовых святилищ. Порой вспыхивали споры из-за угодий, и тогда начинались долгие рассуждения и воспоминания «чей топор первым в том лесу ходил». Если разговоры не помогали, мужики, случалось, брались за те самые топоры. Сам князь лишь являлся «старшим над старшими», как прямой потомок основателя и пращура всего племени – Тверда, а через него Крива, Перуна и Сварога.
В самых верховьях Днепра стало труднее. Веси встречались реже, а некоторые, знакомые Зимобору по походам прежних годов, оказались покинуты: бросив истощенные лядины, целые роды уходили искать свободные угодья. Тут одно было хорошо: дружина размещалась на ночлег в брошенных избах, банях и овинах, топила давно простывшие печи. Иной раз не успевали засветло дойти до жилья, и тогда кмети и вои рубили жерди, устраивали шалаши, покрывали их еловым лапником и закидывали снегом, сооружая подобие берлоги, разводили длинные, медленно горящие костры, так что одному боку лежащего возле них было жарко, зато другой подмерзал. Утром несколько десятков отправлялось на охоту, выслеживать по свежему снегу лосей, оленей, кабанов. Удачей было найти медвежью берлогу: этакой тушей, отъевшейся за лето и осень, можно было накормить разом всю дружину, а медвежьим жиром растереть простудившихся. Правда, медведи добром не сдавались, поэтому на охоте Зимобор потерял одного человека, да еще Предвару лесной хозяин чуть не вырвал глаз.