Наташа даже зааплодировала тихонько:
– Вася, тебе бы в полиции работать! Прямо как живой этот господин перед глазами встал! Хорошо, буду искать такого. Если раньше не встретится, то на именинах уж точно все соберутся, по твоим приметам тогда и узнаем… Ну а там…
И друзья с прошедшимся по спинам холодком от этого «там» посмотрели друг на друга вопрошающе. Первой решилась сказать Наташа:
– Ну а там уже с доказательствами или к графу, или к тайному советнику. Нет, графу уже завтра все расскажу! Возможно, хоть на сей раз смеяться не будет, поверит. Кстати, Вася, что там с пистолетом? Этим-то граф как раз заинтересовался, хочет даже знакомиться с тобой.
– Весьма польщен! – улыбнулся Василий. – Как раз сегодня небольшой опыт проведу. Тогда смогу что-то графу сказать, и… – Он чуть помедлил: – И познакомимся… – Вася уже предвидел, что знакомство это будет для него не совсем радостным. Но все происходит так, как должно. Главное, чтобы Наташа была счастлива. А она уже счастлива одной мыслью о нем. Это видно. И это главное…
Наташа, вооружившись карандашом и поглядев для вдохновения на небо, принялась быстро писать в захваченном с собой дневнике:
1. С графом постоянно происходят какие-то загадочные несчастные случаи:
– плохо подкованная лошадь,
– самовзорвавшийся пистолет,
– грибы.
– Да, – пробормотала Наташа, – вот хотела же книжку в городе раздобыть про яды там всякие и их действие: может, про грибы что понятнее бы стало. А то доктор только сомневается: то странно ему все кажется, то, может, и вправду мухомор попался. Толком ничего сказать не может!
– Наташа, – заглянул в дневник Вася. – А плохо подкованная лошадь – это что?
– Ах да, – смутилась та, – ты же не знаешь! Извини, я тебе сразу не рассказала, – и, наклонившись к другу и помогая себе жестами, быстро заговорила.
– Хм! – выслушав ее, только и сказал Василий.
Помедлив, не скажет ли он чего-нибудь еще, Наташа опять взялась за карандаш и дневник.
2. За графом числится какой-то загадочный карточный долг.
– Да, княжна, вы, оказывается, многого мне не рассказываете… – Васина голова опять висела над дневником.
– Ой, Вася, долго рассказывать, да и вообще со всем остальным это никак, скорее всего, не связано. Это совсем другое. Я потом тебе объясню, если не вычеркну.
– Гм! – Сегодня юноша был очень лаконичен.
Наташа, опасливо на него взглянув, продолжила:
3. В доме Феофаны Ивановны живет ее родственник, Антон Иванович. Тетушке он не нравится. Возможно, что он и загадочный рубщик мебели – это один и тот же человек. И он что-то ищет. Находка эта, видимо, должна быть небольшой и находиться в мебели.
– Васенька! – От пришедшей вдруг в голову совершенно очевидной мысли голос Наташин дал петуха. – Но ведь получается, если рубщик мебели и Антон Иванович – это одно и то же лицо, значит, он же и старьевщик! Помнишь, мы думали, что старьевщик, это человек не нанятый, а сам знающий какую-то тайну про чайный столик. Он же так переживал, ничего не найдя. Значит, цепочка у нас получается: старьевщик – он же рубщик мебели – он же барин, посещающий городской трактир, – все это, возможно, один человек – Антон Иванович? Так ведь, а? Эх, если бы застать его где-нибудь! До именин еще сколько времени пройдет, а вдруг что-нибудь нехорошее случится! Вася, ты обязательно должен быть на именинах! Ведь будешь? Нам непременно надо узнать этого человека! Это сейчас самое важное!
Удивившись, почему Вася никак не реагирует на ее слова, Наташа подняла глаза на друга. Лицо Васино было очень бледным. Ногу он уже опустил и теперь осторожно пытался ее растереть.
– Васенька, что с тобой? – испугалась Наташа.
– Да ничего, барышня, пройдет, – криво, видимо от боли, улыбнулся тот. – Вот только насчет именин ваших я теперь не уверен. Знаю я эти ушибы! Второй-третий день самый худший приходится. Так что вы уж не обессудьте, если придется день-два без меня…
– Да-да, Вася, конечно, тебе хорошо полежать бы… Думаю, что ничего не случится… Я, в конце концов, или графа, или Феофану про Антона Ивановича расспрошу. Да и сама по твоему описанию хоть где узнаю…
Наташа опять взялась за карандаш и продолжила.
Что следует сделать:
1. Еще раз поговорить с графом. Ну сколько можно быть таким несерьезным!
2. Если будет возможность, последить за подозрительным Антоном Ивановичем, он этот старьевщик или не он? И вообще следует за ним последить…
3. Рассказать обо всем обнаруженном тайному советнику или доктору, ежели граф опять смеяться будет.
Составив этот список, она вздохнула и покачала головой.
– Знаешь, Вася, все, что происходит, так странно выглядит… Немного неправдоподобно, тебе не кажется? Как будто из книжки взято. И получается, что мы ничего толком не знаем, одни догадки. И Митрофан мог неправду сказать о подкованной лошади. Ведь ему надо как-то оправдаться. С пистолетом тоже неясно… Никого не убило, не покалечило, вроде все хорошо… Грибы… даже доктор, и то до конца не уверен в своих словах… Да… Что, Вася, думаешь, а?
Вася молчал, поэтому Наташа продолжала:
– Давай тогда действовать так, как решили. Рубка мебели должна графа непременно заинтересовать. Думаю, ему будет интересно эту тайну с нашей помощью разгадать. Ну а там посмотрим, какие тайны эта тайна за собой потянет… – вздохнула Наташа и захлопнула дневник. Невесело посмотрела на друга: – Как-то мне неспокойно, Васенька, что-то ведь происходит, а мы как котята слепые… даже страшно немного.
«Шшшшшшшш», – согласно зашелестел листьями ветер…
* * *Мягко-мягко день сменился теплым осенним вечером. Еще не бабье лето, потому что само лето пока не торопилось уходить. Казалось, только календарь возвещает о том, что начался сентябрь. Что пора уже успокоиться и остепениться после яркого и шумного праздника. После капелек пота на верхней губе в жаркий полдень и вкусного верескового марева над полями. После громкого смеха и загорелых крестьянских лбов. Пикников на лесных лужайках, где под кружевными зонтиками расцветала и любовалась своим персиковым румянцем юность и солнечные зайчики прогоняли любую появившуюся грустную мысль… Но все же неощутимо, почти неощутимо, время волшебной своей способностью камертоном настраивать ощущения давало почувствовать природе и людям, что осень уже рядом. Утренние цветы просыпались в легком недоумении, слегка поеживаясь. И труднее стало им просыпаться, и немного дольше держалась роса на лепестках. Всхрапнувший жеребенок нюхал мягким носом желтоватый вечерний туман, зависший над полем… И закаты… Вот как этот, сегодняшний… Не ярко-розовый летний, а желтоватый, даже оранжевый, стелющийся по всему горизонту и уходящий так далеко, что, казалось, можно всю жизнь идти вдоль него и так никуда и не прийти…
Кто чем занимался в этот вечер! Ольга сидела перед зеркалом и дулась на собственное отражение: «Ну почему, почему к таким красивым… Да, красивым и очень густым светлым волосам прилагаются такие крысиного цвета ресницы и брови. Они делают ее похожей на наивную румяную свинку. Да! Никогда ей не иметь таких соболиных бровей, как у Наташи!»
Ольга тяжело вздохнула. Потом, чуть откинувшись, прищурилась, опять внимательно всмотрелась в свое отражение. Повернувшись в профиль, долго изучала его. Профиль был задиристый и, несомненно, симпатичный. И даже ресницы показались темнее. «Вот так-то лучше!» – улыбнулась девушка и позвонила в колокольчик.
Граф Саша лежал одетым на диване и курил, что являлось страшнейшим нарушением тетушкиных правил. Но Феофана давно спала. Окно было настежь открыто, и ветерок-помощник мгновенно уносил легкий дым в сад, попадая в нос дворовому щенку. Тот тихонько чихал и жмурился от щекотного и горького облачка. Мысли графа были покойны, несмотря на смертельную неприятность, случившуюся с его слугой. Впрочем, ни одна из этих мыслей долго в голове не задерживалась. Саша пребывал в том блаженном состоянии, когда внутреннее ощущение гармонии, сливаясь с окружающим миром, дарило на редкость приятное состояние… Казалось, что все спокойствие мира проникает сквозь тело и мысли… К тому же последствия от съеденных грибов уже перестали давать о себе знать. И потихоньку тянуло в сон…
Доктор тоже курил. Очень крепкие, с сильным запахом сигареты. Хотя давно уже покашливал и как медик знал, что надо бы перейти на более легкие или вовсе бросить эту не слишком здоровую привычку. Он клонился над разбросанными желтыми листами на столе и, быстро прочитывая строчку из одного листа, выхватывал другой и что-то смотрел уже в нем… Затем брал карандаш и делал пометки на полях третьего. Наконец, он встал из-за стола и перешел в кресло. Потер виски, лоб, что-то шепча себе под нос. Усталость и сосредоточенность были в его глазах. Как будто в это самое мгновение он разрешал сложный вопрос постановки правильного диагноза тяжелому пациенту…
А Феофане Ивановне снился странный сон: в нем она снова была девушкой и плела красивый венок. Он был длинным-длинным, как ее прожитая жизнь. Плела она свои годы, и каждый год был отдельным цветком. И казалось, что странный этот венок будет вот-вот закончен – осталось добавить всего несколько цветов… Она взяла красный мак и вплела его, но тут рядом оказался еще один, она вплела и его тоже, но появился третий… И после цветочного многообразия, присутствовавшего до этого момента, она не успевает вплетать одни лишь красные маки. Их сильный запах дурманит, и она проваливается в сон все глубже и глубже…
Как можно удобнее пристроив больную ногу, Василий, наверное, уже в тысячный раз делал наброски портрета своей зеленоглазой подруги. Сейчас из-под карандаша вырисовывалось чуть хмурящееся, даже обиженное лицо. Прорисовав завиток за ухом, Василий улыбнулся и подписал рисунок: «Наташины тайны…» Отложив его и погасив лампу, стал медленно раздеваться… На столе, рядом с наброском, лежал листочек с Васиными выводами по результатам исследования взорвавшегося револьвера.
Наташа же в этот момент делала последнюю на сегодняшний день запись в дневнике. Жирно-жирно написала имя и даже подчеркнула: «Антон Иванович!»
Сантиметр оранжевой полоски, из последних сил цеплявшийся за небо, погас, упав по другую сторону Земли. Бело-синие звезды выглянули через свои окошки в небе посмотреть на землю. Над уездом раскинулась ночь…
* * *А Антон Иванович, чья персона так серьезно сегодня обсуждалась, тем временем лежал на кровати в своей комнатке и чутко следил за раздававшимися в доме звуками. Сильно досадовал, что не спится горничной, что с кухни все раздается постукивание и даже смех… Но наконец терпеливый старичок, который даже и не двигался все это время, дабы самому не производить лишних шумов, был вознагражден – в доме наступила тишина.
Тогда он осторожненько сполз с кровати и на полусогнутых ножках проскользнул на лестницу. Последующие его действия можно было списать не иначе как на серьезные последствия отравления грибами…
Перебирая руками перила, чтобы не поскользнуться и не упасть, на цыпочках Антон Иванович спускался по ступенькам. Дом был очень старым, однако за ним так хорошо ухаживали, что лестница совсем не скрипела, а толстый ковер замечательно гасил шаги. Осмелев, бедный родственник стал более живо переступать ногами, за что тут же и поплатился. Лампу Антон Иванович не взял, полагаясь на яркий лунный свет, который, падая в комнаты, на самом деле не помогал разглядеть предметы, а больше искажал их, и Антон Иванович, обманутый этим светом, смело ступил на, как он был полностью уверен, последнюю ступеньку лестницы. И с захолонувшим сердцем почувствовал, что ступени нет.
Так бывает, когда идешь-идешь по привычному пути. Кажется, что тело само помнит дорогу и ноги каждой клеточкой рапортуют: «Все в порядке – вот здесь сейчас будет бугорок, а вот здесь камешек». Голова, доверившись этой мышечной памяти, полностью отключается и думает о чем-то более важном. Но стоит на дороге возникнуть лишнему бугорку или камешку, как тело на секунду впадает в растерянность, чуть спотыкается, но затем быстро приходит в себя. Если препятствие незначительно, конечно. Однако если в знакомой до досточки лестнице внезапно исчезает целая ступенька, то тело мгновенно сдает свои позиции и предпочитает упасть. Но, как ни странно, Антон Иванович спасся. Страх, плюс ощущение пустоты под ногами подействовали на него словно удар хлыста. В последнюю секунду падения он как-то изловчился и прыгнул. И даже удачно. Правда, с невероятным шумом. И зажмурился, втянув плечи, будто ожидая удара. Прислушался…
В доме царила все та же покойная сонная тишина. Вздохнув, а вернее выдохнув задержанный от страха воздух, Антон Иванович двинулся дальше. На кухню. Там он достал с полочки над печкой свечку, зажег ее и вынул из кармана какие-то бумаги. Отделил от них один лист и, будто примериваясь к чему-то, повертел его в разные стороны. Поднял голову, осмотрелся вокруг и опять повертел. Положил на стол и по-паучьи, на цыпочках полусогнутых ног, прошелся вдоль стен, трогая их, даже вроде как поглаживая. Опустился на колени и проделал тот же путь уже на них, переступая тяжело и нелепо, как неведомое костлявое животное. Постучал в некоторых местах кулаком. Звука почти не получалось, потому как пол, за исключением мест, где лежали половицы, был каменным, но Антону Ивановичу, чьи поджилки пребывали в весьма нервном состоянии, показалось, что постукивания выходят чересчур громкими, и стучать он перестал. Зато прилег около стола на пол ухом и полежал так минуты две, поглаживая чуть ли не любовно холодный камень. Затем встал и брезгливо встряхнулся, ругая про себя нерадивость кухарки: даже в полумраке было видно, сколько пыли собрал его и без того не очень свежий костюм. Затем Антон Иванович попил водички и опять просмотрел бумаги. Видимо, ничего нового они ему не сказали. Тогда он сердито свернул их, вздохнул тяжко и дунул на свечу. По контрасту, на несколько секунд упавшая темнота ослепила. Антон Иванович замигал, торопясь различить окружающее, и луна, деликатно заглянувшая в кухню, даже испугалась, отразившись в его блестящих хитрой злостью глазах. Различив, наконец, первые тени, дражайший старичок прокрался на цыпочках к двери из кухни, прямиком выходящей в сад, открыл ее, вышел и тихонечко за собой притворил.
Недалеко от двери, на уровне колен, начинался ряд маленьких оконец, выглядывающих из подвала, в котором Феофана хранила несметные хозяйственные сокровища. В холодном месте всякие варенья-соленья, окорока, травы. В теплом: отрезы тканей, шерсть на пряжу, зимние одеяла и прочее, прочее… И вот окошки очень Антона Ивановича заинтересовали, особенно ближайшее – оно было приоткрыто для проветривания ткани, а образовавшаяся щель предусмотрительно забрана сеткой.
Дражайший старец присел, сухо щелкнув коленями, потрогал для чего-то сетку, и мысли его заметались невнятными обрывками: «Ну где же я этот стык возьму? Стык, надо полагать, – это место, где начинается одно и заканчивается другое. А если что-то одно начинается и там же заканчивается? Стало быть, масса плотная. Что же там найти-то можно? Камень, что ли, вскрывать? Ай-ай-ай, ну зачем же так сложно? Пусть бы вот сам так попробовал… Страшно ведь, да и не мастер я. Ну а с другой стороны, если вот, например, я, то можно и все, можно на этом совсем все, потихоньку. Ведь как узнается-то. Если только тяжелое очень придется, стало быть, как тогда, телегой…» – Размышляя так о чем-то только ему понятном, он протрусил к другому окошку, несколько более узкому, затем к третьему, и… мелкие ноздри Антона Ивановичи раздулись от радости – оно было не только не забрано сеткой, но и не закрыто.
Луна недоуменно наблюдала, как маленький костлявый человечек, тихо кряхтя и даже постанывая, влезал в подвальное окошко. Нелепо – ногами вперед. На всякий случай луна даже посветила этому беспокойному существу. Впрочем, зря. Антон Иванович все равно упал. Тяжко, но тихо: падение пришлось на куль с чем-то мягким. То ли мука, то ли еще что-то. Беззвучно ругаясь, он встал, машинально отряхнулся от невидимой пыли и вынул из кармана свечу. Засветив ее, огляделся. Его окружал добротный, аккуратный, набитый всякой всячиной подвал. Дражайший старец достал уже изрядно помятые листы и, бормоча что-то под нос, опять принялся поворачивать их и так и этак. Затем уже и сам стал как бы пристраиваться вокруг листов, держа их неподвижно, будто пытаясь что-то понять этими маневрами. И, видимо, какая-то идея таки в голову пришла. Антон Иванович неожиданно твердо и решительно сказал «Ага!» и двинулся в глубь подвала. Туда, где в его неосвещенной части вырисовывались очертания тяжело нависавшей с потолка балки.