Она над чем-то глубоко задумалась, и молчала, глядя себе под ноги, целый квартал. Уже на подходе к переходу опять повернулась и спросила, испытующе глядя:
- Но чем ты-то тут можешь помочь?
- Только попытаться утешить, - сказал я и протяжно вздохнул, - больше, увы, ничем.
Томка отвернулась к приближающимся слева машинам, но я успел заметить, как она озабоченно прикусила уголок губы.
"Забавная привычка", - усмехнулся я про себя и проводил глазами новенький трехдверный троллейбус. Он промчался мимо, торопясь на зеленый, и из-под бугелей у него искрило.
- Пошли, - скомандовал я и на всякий случай прихватил Тому за рукав.
- Но почему именно ты? - спросила она излишне ровным голосом.
- Потому что могу? - предположил я мягко.
Через несколько шагов Тома пришла к какому-то выводу - я понял это, когда она чуть заметно кивнула своей мысли и, слегка порозовев, посмотрела на меня с неясным вызовом.
Я скосил глаза на памятный по новогодней ночи сугроб: снега последние дни не было, и отпечаток моего тела сохранил почти первозданную четкость. Теперь он как магнит притягивая мой взгляд каждый раз, когда я прохожу мимо, и мои губы растягивает двусмысленная ухмылка, а в уме проступают контуры безумных авантюр.
- Ты чего?! - воскликнула Тома преувеличенно-испуганно, - ты чего так лыбишься, словно... Словно Серый Волк?!
- А вот почувствуй себя в гостях у сказки, - мурлыкнул я, поплотнее прижимая ее руку к себе, - девочка, где твои пирожки?
- Да какие пирожки! Мне теперь с тобой в подъезд страшно будет заходить. А ведь хотела, - она на миг запнулась, но потом решительно продолжила, - хотела пригласить на обед... Бабушка блинчики с фаршем сделала и разрешила привести "своего проглота". И как ты к ней подход нашел?
Я ухмыльнулся и пылко пообещал:
- Я буду преисполнен благочестия! Пошли быстрее, что-то я твоему Ваське не очень-то и доверяю. Он из бабушки веревки вьет. Сожрет ведь, как есть, весь фарш выест, - и я потянул входную дверь на себя, пропуская повеселевшую Тому вперед.
Мы поднялись до предпоследней площадки, и тут Томины шаги стали как-то особо неторопливы. Вызывающе неторопливы. Или... Призывающе?
Я заглянул в зеленые глаза - там, за приопущенными вниз густыми ресницами резвился подзадоривающий огонек. Ну, так я всегда готов!
Освободил руку от портфелей, и притянул ее послушную к себе. Неверный свет раннего вечера уже потерял алую дерзость и теперь окутывал нас зыбкими преходящими тенями.
- Одной картины я желал быть вечно зритель... - прошептал я мечтательно, любуясь милым лицом, и провел, почти не касаясь, пальцем по скуле, щеке, подбородку. А затем приник к Томе губами. Колени мои быстро ослабели. Я привалился спиной к стене, Томка прильнула ко мне... Было хорошо. Очень хорошо.
Она целовалась неумело, отрываясь, чтобы торопливо напиться воздуха, но трогательно, нежно и очень искренне.
Я же словно нырнул на предельную глубину, где сразу и оглох, и ослеп, и стал задыхаться, но вместо испуга перед бездной меня переполняло счастье. Мельком подумалось, что от поцелуев, быть может, умирают - сердце колотило в ребра так, словно намерилось проломить их изнутри. Потом мысли и вовсе ушли напрочь, лишь перед закрытыми глазами взошел неяркий рябящий свет - так видится бронзовый диск солнца из-под толщи морской воды.
Мы впали в сладкое безвременье, и океан упоительной нежности мягко покачивал нас в своих ладонях.
Я пришел в себя, когда Томка чуть подалась назад.
- Пора, - сказала чуть виновато, и я нехотя ослабил руки.
Она мягко высвободилась, поправила подрастрепавшуюся челку и озабоченно провела пальцами по рту:
- Посмотри, у меня губы не опухли?
- Прекрасные губки! - я воззрился на них с вожделением, но Тома решительно пресекла мой порыв:
- Пошли, а то вопросы будут. И так слишком задержались.
"Ах, эти затяжные поцелуи на тихих полутемных лестницах"! - думал я, бережно, словно хрупкие драгоценности, упаковывая свежие еще ощущения в память, - "ничего нет их слаще - ведь за ними, увы, ничего не следует..."
Четверг, 12 января 1978 года, вечер,
Москва, Воробьевы горы, МГУ
Члены ученого совета были знакомы давно, и все были в курсе этой забавной привычки академика Канторовича - садиться на первый ряд аудитории и сразу после начала доклада засыпать.
Лауреат Нобелевской премии не притворялся. Это был настоящий, ровный, глубокий сон. С возрастом в него начало вплетаться негромкое басовитое похрапывание, деликатное, под стать натуре Леонида Викторовича. Никого это не смущало. Коллеги были в курсе его уникальной способности воспринимать и анализировать услышанное во сне.
Как там? "Он спал глубоко и спокойно, но ровно через двадцать минут он проснётся"? Да, именно так. Однако, проснувшись, он не поедет по радисткам - тот возраст, увы, прошел... Нет, он встанет и задаст несколько интересных и содержательных вопросов по докладу. А если выступающий запутается в собственном материале, то академик сам напишет недостающее доказательство. На доску, сопровождая его негромкий, порой опускающийся до шёпота голос, ляжет изумительно ясный, словно по бумаге, почерк.
Но сейчас Канторович не спал, хоть и привычно смежил веки. В уши ровно втекал доклад о существовании фазового перехода в решетчатой модели типа Изинга. Хорошее, качественное выступление. Только стремительная мысль Леонида Викторовича уже давно упредила докладчика, успевшего пока лишь ввести понятие гиббсовского случайного поля и наметить систему дальнейшей аргументации. Упредила и пришла к финишу, с удовлетворением оценив и элегантность еще не озвученного решения, и новизну предполагаемых выводов.
Он запас пару вопросов на случай, если придется вдруг придавать живость дискуссии, и мысль его соскользнула к другой, более важной и волнующей теме - к полученной сегодня статье.
Утром, раскидав лопатой вокруг дачи снег и прихватив в кабинет термос с кофе, он сел разгребать накопившийся за последнюю неделю завал корреспонденции. Привычно рассортировал солидную кучу на три стопки: формальные поздравления на открытках, не нуждающиеся, к счастью, в ответах; тонкие конверты с письмами от хороших знакомых, которым он обязательно ответит, подумав; бандероли и заказные письма с диссертациями и статьями - увы, обязательная программа академика и главного редактора крупного журнала.
Уже ближе к концу, устав бороться с грудой тусклых слов, он без всякого энтузиазма взялся за очередной не очень толстый пакет от неизвестного ему отправителя из Ленинграда. Для начала стопочка сероватой бумаги порадовала удобной формой подачи материала - короткое резюме на три с половиной страницы и два десятка страниц собственно статьи. А затем... Затем он с головой провалился в текст.
Было захватывающе интересно вместо привычного спуска по вершинам многогранника допустимых решений сжимать внутри фигуры эллипс, быстро сходящийся к искомой внутренней точке. Да еще и погрешности вычисления не накапливаются, самокорректируясь на каждом последующем шаге в конусе центрального пути! Прелесть, просто прелесть этот новый алгоритм! Что-то подобное пытался делать Дикин лет десять тому назад, но предложенный в письме подход был заметно более зрелый.
Решение развертывалось перед внутренним взором Канторовича в разных, в том числе и не описанных автором вариациях до тех пор, пока встревоженная затянувшейся тишиной жена не проникла в кабинет с тарелкой бутербродов. Чесночный запах домашней буженины ненадолго потеснил любимый функциональный анализ. Он торопливо вытер о полотняное полотенце замаслившиеся пальцы и взялся за еще непрочитанную страницу с подзаголовком "основная теорема".
"О как! - дочитав, встал и взволновано заходил вокруг стола. - О как! А вот это... Это - уже принципиально. Число операций растет не быстрее, чем полином от объема входных данных. Так-так-так. Нет, ну не обязательно все будет так гладко", - попробовал он остудить свой восторг, - "алгоритм, имеющий лучшую верхнюю оценку сложности, вовсе не обязательно будет наиболее удачен для практической реализации. Симплекс-метод в наихудшем случае экспоненциален, однако для обычных входных данных работает хорошо. Здесь же доказанная полиномиальность в худшем случае. Да, будет очень интересно сравнить практическую эффективность методов. Но, всяко, хорошая гарантированная оценка объема вычислений в ряде случаев очень важна. К примеру, у военных или в космосе в темпе реального времени, когда важно заранее знать максимальное время получения решения с требуемой точностью".
И дальше весь день его мысли, словно магнитом, все время притягивало к этой статье.
"Ах, как обидно, - с досадой восклицал он про себя, - решение валялось у всех на виду как минимум лет тридцать, и толпы математиков дружно промаршировали мимо. А надо было лишь взглянуть под иным углом. Хм... А ведь теперь все линейное программирование стало относиться к классу полиномиально разрешимых задач. А вот это - фундаментально. Это сразу ставит результат в ряд немногочисленных классических."
Докладчик на трибуне повысил голос, приближаясь к выводам. Леонид Викторович пошевелился, разминая затекшие ноги, и приоткрыл глаза, прислушиваясь. Да, всё так, как он и предположил в начале выступления. Хорошее исследование, крепкое. Но не блестящее. Не то, что утренняя статья...
"Кто там автор? Соколов... Новая фамилия, кто-то из следующего поколения прорезался", - академик хорошо знал ленинградскую школу функционального анализа - в конце концов, это его с Фихтенгольцем детище - но такого не помнил. - "Странно, что место работы не обозначено. Матмех? Стекловка? И что еще более странно - нет обычной сопроводиловки от научного руководителя. Ну да ладно, все постепенно выяснится. А работа - чудо как хороша".
Он вытащил из дипломата лист бумаги и, вполуха прислушиваясь к завязывающейся дискуссии, начал писать:
"Уважаемый Андрей Владимирович! Я с большим интересом и удовольствием ознакомился с Вашей работой..."
Глава 2
Пятница, 13 января 1978 года, день.
Ленинград, Московский парк Победы
Что ни говори, а этот зимний парк, если в него углубиться, зрелище унылое: ряды тощих елей вдоль засыпанных снегом аллей и престарелые тополя, отвратительные в своей наготе. Безлюдные аллеи, нелепый шахматный павильон... Вдали, словно напоминая о жутковатой истории места, гигантским бетонным скелетом нависает замершая на несколько лет стройка.
Я еще раз повернулся, старательно осматриваясь: никого, только под завывание ветра зябко жмутся друг к другу две гипсовые спортсменки в легкомысленных летних нарядах; летом их покрасили под бронзу, и теперь, присыпанные снегом, они наводят на мысль о студентках из дружественной африканской страны, что спьяну промахнулись мимо своей общаги.
Подходящее место.
Несколькими ударами носка я пробил в плотном сугробе дыру поглубже. Затем заложил туда две алюминиевые баночки из-под диафильмов. Повезло - кто-то выкинул целую коллекцию, и теперь у меня голова не болит, во что упаковывать отснятые пленки. Притоптал сверху, похлопал перчаткой, затирая следы, и присыпал все снегом. Отошел, критически разглядывая.
Нормально, ничего им криминалистика нового не даст.
Еще раз перепроверился: скамейка справа от спортсменок, напротив левой пары ножек. Так и напишу.
Довольно насвистывая, я пошел в сторону метро, оставляя за спиной закладку с совсем недетским содержимым: подробной схемой двухсторонней конспиративной связи и обзорами, выстраданными за последние две недели.
Теперь можно со спокойной совестью поразвлечься. С этой мыслью я и поехал на галёру за заказом.
Тот же день, вечер.
Ленинград, ул. Егорова, общежитие института инженеров железнодорожного транспорта.
Длиннющий коридор словно прострелил старое здание насквозь, оставив в стенах по входному и выходному отверстию - по мутноватому от осевшей пыли окну на торцах. Двери, двери, двери - бесконечные двери по обе стороны, застарелый запах мастики и потрескивание рассохшегося паркета елочкой под ногами.
Нашел нужный номер и замер, прислушиваясь. Я был готов ко всему, включая веселый рёгот из уже пьяных глоток - все-таки старый новый год. Но было тихо.
На мой стук из-за приоткрывшейся двери сначала осторожно выглянул один глаз. Идущий откуда-то сзади рассеянный свет окрасил его в загадочный темно-синий, почти кобальтовый, цвет.
- Ты?! - поразилась она, распахивая дверь настежь.
Стало светлей, и в глаза девушки вернулась приметная голубизна. Выражение крайнего недоумения на ее лице уже окупило потраченное время.
- Я... Привет. Пустишь? - и протянул вперед здоровенную коробку из "Севера".
- Ох, моя любовь - "Фигурный"! - ее брови радостно взметнулись вверх, и я был энергично вдернут в комнату.
Софья, опершись на косяк, наклонилась мимо меня в коридор и повертела головой, оглядываясь. Я судорожно выдохнул сквозь зубы - близко, слишком близко, аж теплом прошлось по лицу...
- За репутацию беспокоишься? - усмехнулся через силу и опустил на пол сумку.
- Да что мне та репутация, - отмахнулась, прикрывая дверь, и небрежно дунула вверх, прогоняя свалившуюся на глаз прядь светлых волос, - да и чем ты ей можешь навредить?
- Ну, вот и славно, - легко согласился я, передавая торт, - а чай в этом доме найдется?
В животе у нее протяжно заурчало, и она ойкнула - негромко и смущенно.
- Брось, - махнул я рукой и наклонился, расстегивая молнии на сапогах, - между нами, врачами, говоря, что естественно - то не безобразно.
- А это в честь чего вообще? - Софья демонстративно покачала тортиком.
- Пятница тринадцатое, - меланхолично пожал я плечами, распрямляясь, - порой в такие вечера творятся страшные злодейства и великие непотребства.
Она неожиданно зло прищурилась:
- Так, ребенок, может мне лучше прямо сейчас тебя за дверь выставить? С твоими подростковыми фантазиями?
Я неторопливо повесил куртку на гвоздь и обернулся, стараясь придать своему голосу убедительности и укоризны:
- Поразительно, как в такую очаровательную головку могут приходить столь похабные мысли? Да еще по столь незначительному поводу...
Софья побуравила меня взглядом исподлобья. Видимо, я прошел какую-то проверку, потому что спустя пару секунд она начала бурно краснеть. Посторонилась и смущенно забормотала, глядя куда-то в пол:
- Проходи... Я сейчас чай... Только лук доварю, там уже почти готово.
- Лук? - заинтересовался я, - французской кухней балуешься?
Мы склонились над эмалированной кастрюлькой, что парила на электрической плитке.
- Вот, - подняла она крышку, показывая. Там в побулькивающей желтоватой жижице лоснилась мелко порубленная луковица.
- Ага, суп с плавленым сырком, - догадался я, принюхавшись, - лук, морковка, картошка и вареная колбаса?
- Здесь упрощенная рецептура, - покачала она головой и швыркнула с ложки, пробуя готовность, - только лук. Вряд ли ты настолько голоден... Ты как, вообще, меня нашел?
- Будешь смеяться, - я завертел головой, осматриваясь, - но прием "родственник из провинции" в твоей регистратуре сработал. Главное - выглядеть пожалостливее... Сколько тут у тебя, метров десять есть?
Высокий потолок был свежевыбелен, вдоль стены - одинарная панцирная кровать, прикрытая узорчатым покрывалом, на полу - тонкий матерчатый половик. В общем, было чисто и опрятно, даже несмотря на кривовато поклеенные обои. Да и сама Софья в легком домашнем халатике и теплых тапках на три размера больше выглядела неожиданно уютно.
- Девять, - она тоже заозиралась, словно впервые сюда попав, - это еще ничего, за стенкой четыре с половиной.
Я прошел дальше, к столу. Обои над ним пестрели надерганными из журналов картинками, преимущественно с Мироновым, Тихоновым и Делоном.
- Крас-с-савчики... - протянул, разглядывая.
Вышло неожиданно желчно.
- Ого, ревнуешь? - мурлыкнула она, расслышав интонацию. Губы ее изогнуло ехидцей.
- К бумажкам? - смерил Софи высокомерным взглядом, потом фыркнул, - глупости какие... - и неожиданно почувствовал, как заливает жаром щеки.
Да что за черт! Проклятый возраст...