Деньги в таких суммах для передачи отступного в кейсах не носят. Легкая провокация, и ты – в Бутырках. Уж как это делается, кому и знать! Значит, в любом случае и в любых ситуациях они не теряли ничего, он же – все. От чести до свободы. «А тебе это надо?» – в тысячный раз спрашивал себя Александр Борисович. И так же твердо отвечал: «Тебе, „важняк“, этого не надо…»
Ну то, что Ирка мечтает об его уходе на волю, и говорить не приходится: сто раз сказано, и – вслух. Тайны ни для кого нет. Как и об их отношениях – тоже. Но, ставя перед ним практически невыполнимые условия «соглашения», эти гады прекрасно знают, что и он тоже знает все. Или держат его за идиота? За доверчивого кретина? За кого? У нас не Америка, где действуют различные системы защиты свидетелей там и прочих. У нас если сказали – достанем, значит, можно не сомневаться: достанут. Ну ладно тебя! А при чем же здесь Нинка?! И что же их теперь, прощать? Слушаться? Бежать сломя голову? Но ведь все равно догонят…
Главная отличительная черта российского бандитизма, в отличие, вероятно, от прочих криминальных организаций по всему миру, в том, что он не просто безжалостен, он аморален даже в бандитском понимании смысла этого слова. Говорил же незабвенный товарищ Сухов насчет того, как бы он хотел помереть: сразу или помучиться? – в истинно российском ключе: хотелось бы помучиться…
Тебе мешает человек – убей его, презри Божьи заветы. Там – воздастся. Нет, хотелось бы все же помучиться… глядя на то, что делают с твоей дочкой… с женой…
Вежливые люди… Этот тип из «мерседеса», конечно, интересен. Им бы заняться поближе. Да времени уже практически нет. И они сами рассчитали все очень точно. Удар нанесен классно. Профи! Стоп, а не может ли это быть?…
Турецкого вдруг словно обожгло!
Как эта фраза прозвучала?… Заявление будет зачитано и продемонстрировано в телевизионном выпуске «Новостей»? А кто ж это такой шустрый, что может все организовать заранее и, главное, ни секунды не сомневаться в успехе? Тот, кто сидит недосягаемо высоко. И расчетный счет в Сбербанке им известен, хотя на нем со времен советской власти, кажется, десятка завалялась… И Сочи для них – не проблема. И уверения в отсутствии кровожадных намерений. Да, и вот, главное! «Я постарше, да и в жизни повидал побольше…» Это насчет того, что все перемелется.
– А я знаю, кто он! – сказал Турецкий вслух.
Рядом завозилась Илона, сонно пошарила рядом с собой рукой и, наткнувшись на руку Турецкого, привалилась к ней всем телом. Не проснулась. Слава богу. Женщина сегодня потрудилась выше всякой похвалы. Но зачем Славка дал ей пистолет? Если этот пистолет действительно его?
Господи, как все запутано!
Так как же зовут тебя, незнакомец из «мерседеса»? Ты скрывался в тени салона? А я все равно вычислил тебя, Георгий Дмитриевич! Сам приехал посмотреть, кто копает под тебя? Плохи, значит, твои дела, господин бывший генерал госбезопасности! Довериться некому? А Иван Иваныч, получается, твой человек. Ну номерок твоего «мерина» мы с утречка успеем «пробить».
«А зачем тебе это нужно, Саня?» – спросил себя Турецкий голосом Грязнова.
Действительно, а зачем? Теперь, когда решение уже принято?…
Илона вдруг открыла глаза, приподняла голову и посмотрела на Турецкого совсем не сонным взглядом.
– Почему не спишь? – Голос ее прозвучал с мягкой сонной хрипотцой.
– Думаю…
– О чем? Обо мне?
– И это – тоже, – улыбнулся он.
Наивный мир! Наивные, самоуверенные и самовлюбленные люди! Ну конечно, все может и должно крутиться только вокруг них, как же иначе?
– А еще о чем? – продолжала допытываться Илона.
– Эх, где мой черный пистолет? А на Большом Каретном… – прогундосил Турецкий.
– Дался тебе этот пистолет! – рассердилась она. – Я сказала: не веришь, звони своему дружку, черт возьми! Нужны мне твои подозрения!
– Правильно, – поглаживая ее по горячей спине ладонью, сказал Турецкий, – я – честная девушка и не по этой части.
– Ты иронизируешь, – сухо констатировала она.
– Именно это я и делаю. А ты сегодня, если вдруг по какой-то причине увидишь Славку… Пистолет-то все равно надо будет отдать ему, верно? Так вот скажи, что вчера, когда мы возвращались, Саня, то есть я, – сечешь? – беседовал с генералом Остапенко, который находился в «мерседесе» и все про всех знал. Включая даже то, что ты – симпатичная бабенка. И даже то, что Юрка Федоров, который, как я заметил, активно пудрил тебе мозги до моего прихода, сделал мне заманчивое предложение уйти в его академию, кафедру обещал…
– Возьми да сам и скажи.
– Взял бы… да боюсь не успеть.
– Слушай, Саша, мне очень не нравится твое кислое настроение! Ну что я еще, скажи, должна сделать, чтоб ты вышел из этой своей… писсимиссии?
– Ты можешь только продолжить, дорогая. А насчет «не успеть», так это потому, что у меня с раннего утра будет слишком много чрезвычайно важных дел. И я все должен успеть.
– Ты что, меня уже гонишь? – нахмурилась она.
– А сама подумай, – засмеялся он, – зачем мне женщина, которая, вместо того чтобы активно заниматься делом, в котором она чувствует себя мастером, богиней, морочит мне… эти штуки?
– Ка-акие штуки?! – хищно зарычала она и навалилась на его грудь.
«Действительно, женщина и вино! Что еще нужно приговоренному?!» И уже совсем отстраненно, взмывая и проваливаясь на океанских волнах, услышал откуда-то издалека свой собственный голос:
– Танец белого мотылька, говоришь?… А сам-то мотылек – кто? Ты, что ли?… Ну танцуй… тогда…
Глава шестнадцатая
ПРИТЧА О ПЛОХОМ МАЛЬЧИКЕ
Не спалось…
Времени до полного рассвета оставалось все меньше. За окном стало светлеть. Прекратился шум машин. Где-то с трех до пяти утра на набережной словно наступает перерыв. И в открытое окно слышно, как плещется в гранитном своем ложе Москва-река.
Он потихоньку поднялся, накинул брошенный на пол халат. Босиком вышел на кухню. Огляделся, подумал и свет зажигать не стал.
Потом вошел в комнату Нинки. Беспорядок, который сохранялся со дня переезда семьи на квартиру Иркиной подруги, показался даже милым. Стопки книжек, сваленные в кресло старые куклы, неаккуратно застланная кровать…
Турецкий удивился, что такие незначительные мелочи могут, оказывается, заставлять вибрировать какие-то струны в душе. Одновременно вспомнилась вчерашняя мысль: надо будет обязательно сказать Славке или лучше Денису, что сочинский адрес известен. Но почему-то не думалось, что Остапенко со своей шпаной предпримет немедленные действия, нет, они еще подождут, а вот если не случится так, как они замыслили, вот тогда… Тогда может случиться все, что угодно. И охранник, которого зовут Степан, об этом должен знать, чтобы быть готовым… К чему?… Да ни к чему, поскольку им нельзя дать возможности диктовать свои правила…
Он открыл нижний ящик Нинкиного письменного стола, где у дочери хранились бесчисленные наборы уже исписанных фломастеров, и вынул из-под нижних кассет со стержнями свой «макаров». Он сунул его сюда, возвратившись из Твери, рано утром. Подумал, что если в квартиру кто и залезет, то в ящиках, где школьница хранит свой хлам, никому и в голову не придет искать оружие. Старый закон: клади на видное место, и все пройдут мимо, не заметив.
Был и сейф, вмурованный в стену стараниями еще Семена Семеновича Моисеева, замечательного криминалиста, который помог Турецкому оборудовать тайное хранилище для документов и оружия, полагающегося следователю-"важняку". Однако Турецкий пользовался им редко. На кухне, за полкой с дымковской игрушкой и федоскинскими «деревяшками». Но это – целая проблема: снимать, открывать, закрывать… Здесь, у Нинки, надежнее.
Забрав пистолет, вернулся на кухню. Заглянул в большую комнату: Илона спала как убитая. Турецкий усмехнулся точности сравнения. А все он, великий Швейк. С детства засели в голове строчки из затертой, расхристанной книжки, читанной сотни раз. И всякий раз поражали грубоватой сочностью изображенных писателем картинок.
Поручик Лукаш поинтересовался, много ли желаний было у дамы его сердца, на что Швейк отрапортовал: так что около шести, а теперь она спит как убитая от этой езды…
Особенно восхищало это – «около»! Придумать же! Ну пусть спит.
На кухне Турецкий уселся у стола, кинул перед собой старую газету, выщелкнул из пистолета обойму и проверил ствол, оттянув затвор. Отложил пушку в сторону. По одному выдавил из магазина все восемь патронов, которые выстроил на столе в ряд. Вот они – желтоголовые, самодостаточные и самоуверенные. Бывают грибочки такие – молоденькие, крепенькие, лучшая закуска…
«Что– то тебя, Александр Борисович, все в одну сторону тянет», -усмехнулся мысленно, без улыбки.
Он обернулся и, взяв с крючка посудное полотенце, начал зачем-то вытирать каждый патрон. И по одному вставлять обратно в магазин. Вот провалился и последний. Самый главный. Турецкий еще раз внимательно посмотрел на него, а потом решительным движением вставил обойму в рукоятку и коротким шлепком ладони отправил на место. Передернул затвор и поставил пистолет на предохранитель.
Машинально, почувствовав словно дуновение ветерка, поднял глаза. В дверях, закутанная в простыню, стояла Илона.
– Чего тебе не спится? – не очень, прямо надо сказать, приветливо спросил Турецкий.
– А ты чем занимаешься? – вопросом на вопрос ответила она.
– Грибы вот собираю, – так же безотносительно ответил он.
– На завтрак? – понимающе качнула она головой. – А кому?
– Желающие закусить всегда имеются… Так чего не спишь?
– По тебе соскучилась. Глаза открыла – пусто. И халата тоже нет. Вот пришлось… пуститься на поиски. Ты куда-то собираешься? Мне тоже пора?
– Нет, зачем же так рано? Это просто мне не спится…
– А ты постоянно его таскаешь? – Она кивнула на пистолет.
– Положено. По службе. Но я вообще-то не очень люблю. Ощущение опасности не исчезает, а вот с куражом – все наоборот. Славка частенько повторяет, особенно молодым, что пушка смелости не прибавляет, зато проблем создает – выше крыши.
– Интересно, – странно отреагировала Илона и устроилась напротив. – Вот уж не думала…
– А зачем тебе думать? – хмыкнул Турецкий. – Это же мужские игрушки. А они хорошими не бывают.
– Только потому, что мужские? – Она поставила локти на стол и положила подбородок на сжатые кулачки. Простыня соскользнула, открыв розовые, прямо-таки девчоночьи плечи.
– Я сейчас что-нибудь накину, а тебе, если хочешь, отдам свой халат, да? – сказал Турецкий, поднимаясь и уходя вместе с пистолетом в большую комнату.
– Не возражаю, – ответила она ему вслед. – Но тогда, если уж мы все равно больше спать не будем, давай я что-нибудь приготовлю на завтрак? Или тебе еще рано?
Турецкий не ответил. Он скинул халат, натянул на себя пижаму. Достал с полки из шкафа кожаную «сбрую» с кобурой и сунул туда свой «макаров». «Сбрую» повесил на спинку стула, поверх пиджака. А халат вынес на кухню.
Илона, словно ей вдруг стало неудобно перед незнакомым мужчиной, сперва накинула на плечи халат, а только потом вытащила из-под него свою простыню, которая оборачивала ее подобно римской тоге.
– Глаза у тебя… однако… – улыбнулась она, чуть подмигнув Турецкому.
– Что-то не так?
– Наоборот, больше, чем нужно.
– Слушай, что это ты с утра – и загадками? То тебе не так, это теперь…
– Да мне все – так, успокойся. Я увидела сейчас твой взгляд, которым ты окинул меня, и подумала…
– О чем?
– Да ни о чем, ты вряд ли поймешь…
– Ну вот опять…
– Сегодня – суббота. У тебя есть дела, или?…
– Вот именно. Или, – нахмурился он. – Так что особенно засиживаться не выйдет. Мне надо еще на службу заехать. Потом… да, Василь Васильич заждался, поди…
– Кто это?
– Товарищ мой. Ранен он. В больнице.
– Это вот когда и ты? – Она кивнула на его залепленную пластырем руку.
– Когда и я. Но у него ранение тяжелое. А у меня просто обыкновенная дырка.
– Батюшки! Какие мы скромные и терпеливые! Просто дырка! Ты меня поражаешь, Саша, своим мужеством.
– Все сказала?
– А я с тобой вообще не разговаривала толком. Ты же не давал мне такой возможности!
– Но и ты, кажется, не сильно возражала?
– А я разве похожа на сумасшедшую, чтобы возражать? – Она наивно так улыбнулась.
– Нет, непохожа. И в этом твоя прелесть.
– Ты – отличный мужик, Саша… Но можешь быть просто идеальным. Ну… в моем понимании, что ли. Однако не хочешь. Я даже думаю, что тебе нравится изображать из себя этакого нехорошего мальчика. Иногда развязного и грубого. А то – нежного-нежного, что прямо плакать хочется. Тебя, наверное, очень любит твоя жена и… ненавидит, да?
– Дикий какой-то вопрос… – Турецкий вернулся на свой стул и тоже, почти как Илона, уперся лбом в сомкнутые кулаки.
– Не такой уж и дикий, как ты думаешь, – словно бы обиделась она.
– Я про «дикий» – не в отношении тебя, я – по самой сути… Никогда не ставил в такой плоскости.
– А тебя ж никто и не заставляет. Это моя собственная фантазия. Это потому что я подумала… Вот мы с тобой могли бы стать прямо замечательными любовниками. А любви ну, в высшем понимании, у нас бы не получилось.
– Да? И почему?
– Не знаю. Страсть, наверное, это одно, а семья – нечто большее. На всякие «страсти» тебя хватает с избытком, а на семью… нет, не знаю.
– А почему ты считаешь, что мне нравится изображать из себя плохого парня?
– Не парня, а мальчика. Который любит всякие игрушки. Фантазировать – тоже. Разыгрывать рубаху-парня, у которого нет твердых принципов, и одновременно комплексовать по этому поводу… Не так?
– С тобой интересно… Жаль…
– Чего? Слишком поздно? Или болтовня возникла слишком рано? Ты не переживай, Саша, ты меня гони, если тебе мешаю. Я ведь не обидчивая.
– Зря.
– Я знаю. Но от этого знания мне не легче. Как и тебе, наверное, от своих «знаний» тоже.
– Выпить не хочешь?
– А мы вчера все выдули. Ты еще чего-то хотел, но я отговорила, а ты легко согласился. Зато был способным… я бы даже сказала: очень способным! – Илона сладко потянулась, даже застонала от удовольствия – так ей было приятно.
– Ну не все… – почти мурлыкнул Турецкий, поглаживая ее выставленную грудь. – Мы ж про коньяк и не вспомнили?
– Вспомнили, вспомнили, – закивала Илона, – и если б не я…
– Значит, он есть, – уверенно сказал Турецкий и поднялся.
Он перетащил из комнаты остатки вчерашней закуски, достал из холодильника новую. Открыл бутылку коньяку. Илоне налил рюмку, а себе, отодвинув свою, поставил граненый стакан.
– Ты, надеюсь, не будешь возражать? – спросил как бы мимоходом. – Мне так надо.
– Ты сам прекрасно знаешь, что тебе следует делать.
– Вот бы мне такую жену! – сказал и осекся. Потому что увидел ее метнувшийся взгляд. И добавил: – Шутка.
– Я так и поняла, – кивнула она, опуская глаза.
– Знаешь, что я хочу тебе сказать? – Турецкий чокнулся с ее рюмкой и сел наконец. – Я где-то читал… Или слышал, не помню… Да и не важно. Суть в том, что если, как говорится, в природе не бывает пустоты, то в человеке – тем более. Скажем, в данный момент кто-то безмерно счастлив. А рядом другой человек – ему плохо. Так вот, если счастливый, фигурально выражаясь, перельет из себя, из своей души, собственное счастье в несчастного, тот воспрянет. И, вероятно, испытает неведомое ему счастье. Но тот, кто отдаст, больше его себе уже не вернет. Такова логика жизни. Отдал – и все! Жалеешь? Тогда не отдавай. А если ты такой щедрый, то не хрена и жалеть! Умел жить в счастье, сумей и без него. Понимаешь, о чем я?
– Так ты что? Уже отдал? Или только собираешься? – серьезно спросила она. Настолько серьезно, что ему вдруг стало страшновато: уж не читает ли она его самые потаенные мысли?
– Я не о себе, – неохотно буркнул он. – Или вот тоже… Не помню, где и от кого слышал… Давняя история… Представь себе, жил да был один, как ты говоришь, мальчик. Нормально жил. Без особых претензий, но всего ему хватало. И того, и другого, и третьего… Однако была у него… даже не страсть и не потребность – вот, то самое слово! – которой следует стыдиться, нет. Ну просто, скажем так, он был более легкомыслен, чем следовало бы при его-то жизни. Он любил наслаждения. И старался получить их везде, где мог, ничего не пропуская. И даже не думая, что этим самым он может кому-то причинить неприятности, боль. Эгоист? Да, пожалуй, и не очень. Скорее, как все нынешние, думающие, вопреки тому, чему учили в школе, не о Родине, а о себе. Так оно и спокойнее, и удобнее, и правильнее, в конечном счете – новая система отношений между людьми частенько напрочь исключает альтруизм… Я понятно говорю?