– Что поверим мы? – Мещерский усмехнулся.
– Что мы все это запомним. Запомним и будем это обсуждать, и будем над этим думать. И не будем думать о другом, о главном, о чем уже с апреля, не признаваясь друг другу, думают со страхом все они: кто он? Кто же из них? Чужих-то…
– Ты хочешь сказать – это просто мираж? Эти рассказы – защитная реакция?
– Был такой случай в Химках, – сказала Катя, – в большой коммуналке, где жильцы на первый взгляд жили одной дружной семьей, была убита женщина. Кто-то ударил ее по голове. Первым стали подозревать некоего незнакомца в кожаном пальто. О нем рассказала следователю дочка одной из соседок – якобы этот тип приходил к убитой. Потом и другие жильцы начали один за другим вспоминать этого незнакомца в кожаном пальто.
– Ну и что?
– Подозреваемый обрастал приметами, со слов жильцов был даже составлен его фоторобот. А потом оказалось, что все это фантом. Выдумки. Потом нашли и настоящего убийцу – это оказалась одна из соседок, все произошло случайно, во время ссоры. Так вот, когда жильцов спросили, почему они вводили следствие в заблуждение, все признались, что им просто непереносима была мысль, что убийца – кто-то из соседей, с которыми они столько лет прожили вместе. Поэтому, когда девочка выдумала «незнакомца в пальто», все жильцы с облегчением подхватили эту версию: конечно, убийца чужой, пришлый человек.
– И ты думаешь то же самое? – спросил Мещерский.
– Ну, я только привела пример. И потом, по той химкинской коммуналке не гуляла старая легенда. Легенды действительно живучи, это Юлия правильно подметила. И нам, Сереженька, можно было бы отмахнуться от этих историй про Водяного, если бы…
– Если бы не Линк?
– Нет, если бы не одна береза в здешней роще, к которой я как-то однажды ходила, кстати, по твоему совету. Старая такая береза, где, по другой сказке, живет прусский тролль…
– Но это же вообще смех.
– Но я видела мышку, Сережа, – сказала Катя, улыбнувшись, – видела, как говорит Линк, «свои собственные глаза». Крохотная такая полевочка. Но она была именно там, где сказано в сказке. Я бежала из леса без оглядки. Меня кто-то до смерти напугал. Не знаю, но кто-то там был в то утро. И если это не легендарный Кривой, то…
– Я тут тоже в первый день рано утром в окно выглянул, смотрю, кто-то шляется возле гостиницы. Высокий такой, здоровый. Я все примерял, кто же это мог быть, – сказал Мещерский, – а потом сегодня этого увидел, ну, любовника Преториус.
– Чайкина?
– Ну да, это он и был. Точно.
– Да, он вроде говорил, что в то утро бродил возле гостиницы.
– Ты считаешь, что это он убил Преториус, а потом все сделал так, для отвода глаз? – спросил Мещерский.
Катя помолчала.
– Действительно, убийство этой женщины в здешний уже сложившийся стереотип происходящего никак не вписывается, – сказала она. – Серийник, охотящийся на девушек юного возраста, вроде бы не должен польститься на более старшую женщину. Катюшин, например, уже уверил себя, что эти убийства никак не связаны. Я тоже пока почти никакой связи не вижу, кроме… Ну, например, еще один стереотип – Ирина Преториус могла случайно что-то увидеть, что-то подозрительное, и поплатилась за это жизнью. Но это снова получается твоя рамка шесть на девять, к которой нет подходящей фотографии. Версия эта в принципе не объясняет ничего: как она вообще оказалась на пляже? Зачем? Почему вела себя так странно? Отчего так быстро покинула Марту и ее жениха в ресторане? И слов ее предсмертных это тоже никак не объясняет. Я все думаю, был ли в них хоть какой-то смысл? Что она хотела сказать Баркасову этим своим «Боже, у него выросла рука?».
Мещерский хмыкнул. Посмотрел на луну, точно приклеенную над остроконечными крышами.
– Водяной, он же… плавает, – произнес он так, что Катя не поняла, это – аксиома или предположение, или шутка, – и вообще, в воде живет – рыба-рыбой. А у рыб вместо рук-ног плавники. Но на суше-то не очень с плавниками развернешься. – Он помолчал. – А Баркасов-то, он вообще что собой представляет? Ты с ним не говорила, нет? Он вроде ведь тут иногда у Базиса подрабатывает. Это, наверное, его я вчера видел тут в летнем кафе. Пивком старичок баловался. Такой… не угрюмый и не маразматик. И не глухой, кажется. Очень разговорчивый и общительный старичок.
Глава 21
СТАРИЧОК БАРКАСОВ
Для того чтобы поймать Семена Семеновича Баркасова и поговорить с ним без помех, следовало встать с петухами. В шесть утра Катя, очень смутно помня о долге, с трудом разлепила глаза, с великим трудом оторвалась от мягкой подушки и с адским трудом заставила себя подняться и выглянуть в окно. Баркасов уже, как обычно, подметал двор гостиницы. Был он в бодром настроении и даже что-то насвистывал себе под нос. Катя узнала мелодию: «Как много девушек хороших, как много ласковых имен…»
Стараясь не разбудить сладко спящего Драгоценного В.А., Катя оделась и тихонько выскользнула за дверь. Когда она спустилась во двор, Баркасов уже закончил подметать, перешел под навес и принялся протирать и расставлять столы и стулья.
– Доброе утро, Семен Семенович, – светло поздоровалась Катя.
Он кивнул ей в ответ, секунду смотрел из-под седых бровей своих, словно узнавая, а потом хлопнул себя по бедру:
– А, это ты, милая, здравствуй. Раненько что-то поднялась. На отдыхе-то спать надо побольше, сил перед зимой набираться, а ты… Что вскочила-то ни свет ни заря? Купаться?
– Да нет, – ответила Катя, – что-то мне на ваш пляж одной идти неохота.
– И то верно. Не ходи. Лучше вот что… Ну-ка присядь-ка. – Баркасов подвинул Кате пластмассовый стул. – Гляжу я на тебя, милая, видно, одного поля мы с тобой ягодки. Такая ж ты, как и я.
– Какая, Семен Семенович? – заинтересовалась Катя. – Да бедовая. Случаи разные, вижу, и тебя любят. Со мной то же самое, все события разные приключаются. Ты вот что… На-ка вот тебе газетку, – он вытащил из внутреннего кармана штормовки аккуратно сложенную газетку, – таблица тут жиллотереи. На-ка, свежим-то глазом, проверь мне.
– А что же вы сами?
– А я боюсь. У меня как раз сейчас полоса, видно, темная, паршивая. Видишь, случаи все какие со мной? Утопленницы да покойницы. И все я на них как дурак натыкаюсь. Умные-то люди пойдут – смотришь, лодку на берегу найдут почти новую, немецкую. Шторм с той стороны пригнал, да к нам и зашвырнул. А им – счастье. Или купят себе «Бинго» билет и враз на автомобиль наскочат сдуру. А у меня что ни день, все одни мертвяки, язви их в душу…
– Да и у меня то же самое, Семен Семенович, – вздохнула Катя. – Слышали, наверное, уже про вчерашнее.
– Слыхал. Но это ничего, это все равно. Проверяй. Вострая ты, глазастая, шустрая. Случай, он таких любит. А за черной полосой всегда белая идет.
– Какой у вас номер билета? – спросила Катя, склоняясь над таблицей.
Через пять минут она вернула Баркасову газету. Он скомкал ее и плюнул с досадой.
– Обман все один. Ну, кругом обман! Пудрят людям мозги. И раньше пудрили, и щас продолжают. Ты-то с парнем-то своим из Москвы. Ну, как там, в Москве-то, так же все, как здесь?
– Да почти, – ответила Катя.
– Да, гляжу я по телевизору-то, да… А так вообще, шумно, наверное, муторно там? На природу, гляжу, вот вас потянуло к нам… Места-то тут у нас и правда хоть куда. Я как сюда попал, очаровался прям местами-то этими.
– А вы давно сюда переехали? – спросила Катя.
– Давно, милая. Всю жизнь почти тут живу. И воевал тут, и ранен тут был под Инсербургом – осколком меня зацепило. И в госпитале тут лежал, а после госпиталя, уже в июне сорок пятого, как война закончилась, – Баркасов вздохнул, – получил я откомандирование в комендатуру Кенигсберга. Молодой был, холостой. Дома особо меня никто не ждал – я мать еще в тридцать девятом схоронил. Так что демобилизовываться не спешил. Почти до сорок девятого в армии оставался. При штабе военкома Кенигсберга. Ну, и, конечно, по всей этой Пруссии ездили мы, колесили с поручениями. То – то, то – се.
– Сильно все тут изменилось с тех пор?
– Неузнаваемо. – Баркасов полез в карман, достал папиросы и закурил. – Земля-то та же, а все, что на ней, – другое. Когда сейчас в Калининград приезжаю, прямо путаюсь там, улицы другие, дома. Тогда-то, после войны, сильно он был, конечно, разрушен, местами один битый кирпич. Но местами были и целые улицы. Городок, видно, прежде тихий был, неспешный, дома все сплошь из красного кирпича. Это теперь вон понастроили коробок бетонных. Ну, конечно, селить-то народ надо было где-то. После войны много туда понаехало. А немцы-то там жили до нас просторно, вальяжно. Особняков много было, домов частных. У нас штаб располагался на Пауперхаусплатц, на площади, как сейчас помню, в хорошем таком особняке, с оградой, с садом яблоневым. А жил-то знаешь кто там? Да прадед нашего Михеля, ну Линка-то! Помню я его. Их тогда потеснили, конечно, мы сильно – старик был важный такой, вот с такими усами. Депутат какой-то там ихний прусский. С внуками он жил и с экономкой старой. Старший-то внук – парень лет двенадцати, я и его помню, это отец был нашего Михеля. Озорной такой пацан – страсть. Ну, я сам тогда пацан еще был – двадцать мне только стукнуло… А его отец, ну, Михеля-то дед, сын старика-то, он тогда с нами воевал на Восточном фронте, в плен попал к нам, потом только вернулся. Так-то вот… А на соседней улице, на Магистерштрассе, у них родня жила – тоже Линки: доктор – парень совсем молодой, хромой он был, и жена его – это дед нашей Марты, на которой сейчас Сукновалов Григорий Петрович, тот, что фабрику консервную приватизировал, жениться собирается. Во как, а ты спрашиваешь – изменилось ли что тут. Вот и сама суди. – Баркасов вздохнул. – То-то старый Линк, точнее, при мне он молодой еще был, врач был хороший, знающий. И к нам хорошо относился, в нашем госпитале стал работать, солдат раненых лечил. Тех-то Линков, ну Михеля-то родных, в сорок седьмом выслали в Германию вместе со всеми остальными. И дом их, особняк, национализировали. А этого Линка, ну доктора-то, не тронули. Так он тут и остался. Я и его хорошо помню. Мы с ним сколько потом по командировкам, по делам санэпиднадзора ездили. Трупов-то здесь, в этих песках, в дзотах разбитых, в окопах – дай боже еще сколько гнило. Похоронные команды работали, санитары. Тогда строго было насчет этого-то, насчет эпидемий. И сюда мы с ним тоже приезжали, в Пилькоппен. Поселок тут был махонький рыбачий. Ни крепостей, ни фортов. Правда, на косе тоже бои сильные шли. Танков тут много было горелых среди дюн, и наших, и немецких. Один «Тигр», помню, прямо во флигель церковный въехал, да так и остался, да… И церковь эту нашу тоже помню хорошо. Алтарь там красивый был, старинный, резной. Хороший алтарь. Куда-то его потом задевали. Михель-то Линк вон старается сейчас, новый сооружает, но до того старинного, конечно, далеко. Мастер там, резчик по дереву, был первоклассный.
– Вот Линк вернулся сюда, – заметила Катя, – и смотрите за сколько дел сразу взялся – и храм восстанавливает, и молодежь вашу местную к немецкой культуре приобщает. Правда, я удивилась, отчего-то он в свой кружок немецкого языка одних только девочек отобрал.
– Он всех звал. Сначала-то с родителями собрание провел, как учитель. Но пацанам-то в этом возрасте разве языки иностранные нужны? Им бы рыбалка, да футбол, да на мотоцикле чтоб гонять среди сосен, вся и забота. А девочки – прилежный народ, усидчивый, вот и занимаются, посещают. Да, дел-то наш Михель, конечно, немало на себя взвалил, это верно. Только вот…
– Что – только? – спросила Катя.
– Да не пойму я, в толк никак сначала взять не мог, зачем это все ему. Придуривается он, а чего придуривается?
– Почему вы думаете, что Линк придуривается? Как это?
– Ну, я как-то под этим делом возьми и спроси его напрямик: «Чего тебе тут, парень, надо? Что ты хочешь этим всем нам доказать?» А он мне свое начал: «Я скверно жить, а потом понимать, к церковь приходить и все менять». Я ему: «А что менять-то, что? И на кой шут тебе вся эта канитель – проповеди эти твои, свечки? Парень ты молодой, здоровый, сильный и собой не урод, не хворый. Тебе гулять надо, девок любить, потом жениться, детей растить». Говорю ему: «Вот станешь такой старый, как я, тогда можно и в попы наняться. Все равно уж». А он улыбается, головой качает: вы, мол, Сэм Сэменч, меня не понимать. А чего тут понимать? Не стал я говорить, смолчал тогда. А понял я его давно уж. Усек, кто он есть такой и зачем тут.
– И кто же он, по-вашему, есть? – спросила Катя с любопытством.
– Да кто? Ясно, кто. Я вот порой наблюдаю, как он с сестрой своей троюродной, ну, с Мартой, ведет себя. Думаешь, склоняет ее, чтоб домой, в свой родной фатерланд, возвращалась, на историческую родину? Нет, ничего подобного. Не зовет ее туда к себе, наоборот. Тут, мол, живи, замуж выходи. А все почему? Нужна она ему, видимо, не там, а тут. И самому тут корни покрепче охота пустить. Потому что так все у них и задумано, спланировано.
– У кого?
– То-то – у кого! Эх ты, а еще из милиции, мне Клим сказывал, из Москвы прислана. – Баркасов горько усмехнулся. – Соображать должна. Эх, молодежь, все подсказки ждете, а сами-то… Что? В ЦРУ у них все спланировано, вот где! В разведке ихней.
– Вы что же, шпионом Линка считаете?
– А то кто же он? – хмыкнул Баркасов. – Здравствуйте, приехал благодетель, спонсор какой явился церковь нам тут восстанавливать, данке шён. Нет уж, дудки, милая, не верю я в такое благородство-бескорыстие, не бывает такого. А вот у них, у резидентов, у агентов ихних, это как раз бывает. Крыша что надо. Проверяй – не подкопаешься.
– ЦРУ – это американцы. А у немцев разведка как-то по-другому называется, я не знаю как.
– То-то, не знаю. Все вы ничего не знаете. Тогда старших слушайте, у них опыт, жизнь прожита.
– А к убийствам здешним Линк, по-вашему, мог иметь какое-то отношение? – спросила Катя, понижая голос до шепота.
Баркасов сразу нахмурился.
– Думал я и над этими нашими делами. Крепко думал, ночи не спал прямо. Как весной-то нашли мы на берегу тело дочки-то нефедовской, так и… Я ж говорю, случаи все со мной вот такие приключаются. Я больше тебе скажу, я в тот раз не только первый ее мертвую нашел, но и видел ее последний. Живой видел, понимаешь, ну как раз перед тем, как ей пропасть. И не одна она тогда была, бедняжка.
– Вы видели ту девочку? Нефедову?
– Видал, только вот в какой точно день это было, не знаю: то ли в тот самый, что она пропала, то ли днем раньше. Ее ведь не сразу хватились. Мать, тоже стерва порядочная, совсем мозги пропила, дочь неделю пропадала, а ей хоть бы что…
– Кто тогда был с Нефедовой? Что вы видели?
– А то видел. Только ты ни-ни, никому, смотри. А то знаешь, тут как у нас? – Баркасов насупился. – Сболтнешь, а потом и сам не обрадуешься… Тебе скажу, потому что из милиции и посторонняя ты, к нашим склокам непричастная… Утром я ее видел, ларек она свой сменщице как раз сдавала на причале. Ларек-то круглосуточный. Пивом там цельную ночь напролет торгуют. Ну, значит, с напарницей она была. А тут на причал на мотоцикле как раз и он прикатил.
– Кто?
– Власть наша, участковый. Села Нефедова к нему на мотоцикл, ручками так вот обхватила, ну, и дунул он с ней на первой скорости. – Баркасов внимательно посмотрел на Катю, словно примеряя к ней следующую фразу. – Видел я его с ней, а потом на нее на берегу наткнулся. Не дай бог никому такое увидеть… И в тот тоже раз, во второй, на пляже-то: женщина приезжая в кровище вся, и вы… участковый наш с тобой. Тут как тут. Худого про Клима нашего, конечно, никто не скажет, парень он пылкий, лихорадка сплошная. Молодой и блудливый, как кот! Ни одной тебе юбки не пропустит – свои ли с поселка, отдыхающие ли. Сразу на мотоцикл свой – и ну кругами кренделя выписывать. К тому же… Люди говорят – не случайно его сюда сплавили. История и с ним какая-то приключилась. А у него вроде дядька родной, генерал из МВД. Ну и замяли дело. А что за история была, о чем? Вот ты говоришь, мог он к убийствам отношение иметь…