– Я решил, что коньяк слишком крепок для вас, ром пополам с боржомом – слишком цинично, ликер – пошло, сухой мартини… да боже мой – кто сейчас не дует сухой мартини? Водку – мы не настолько с вами близки… Ну а больше там ничего не было, только столовые вина.
Алиса фыркнула.
– А потом мне сказали – у вас проблемы со здоровьем. Может, и вообще не надо было вот это самое…
– Доложили, что у меня язва желудка? Сергей ваш доложил?
– Не помню кто.
– И вам стало противно, когда вы узнали? – Она даже не пила, а как-то высасывала жидкость из бокала, словно боялась лишиться хоть капли.
– Почему противно? Просто тревожно за вас.
– А вам бы захотелось спать с женщиной, которая иногда кровью в унитаз блюет? – Алиса посмотрела на солнце сквозь ополовиненный бокал.
– С вами? – Кравченко скрестил руки на груди. – Да с удовольствием, только скажите, когда и где.
– Вы… ты. – Она снова фыркнула, как кошка-альбиноска, засмеялась довольно. – С тобой я не буду. Ты герой не моего романа, Вадюлечка.
– Меня Вадим зовут. Ты брата почаще Питом зови, ему на аглицкий манер идет.
– Давайте лучше на «вы», а? – она прищурилась. – У нас так лучше выходит. А вы любите Альберто Сорди?
Кравченко молчал.
– Ну же, вы любите Альберто Сорди?
– Так же, как новые вещи.
– А знаете, он для меня очень много раньше значил. Я в него с пятнадцати лет – вот так, по самые ушки. Да, да – увидела на экране, и все – готово дело. Когда мы в Италию, к Марине уехали, я там прямо с ума сходила. В Рим моталась, неделями на улице Друззо, где он виллу купил, дежурила. А он ведь, между прочим, долго не женился. А когда ему было двадцать, у него был роман с известной актрисой Паньяни. Она его на четырнадцать лет была старше, а он по ней сох. Представляете? И с ним они жили почти десять лет. Марина ни с кем так долго не выдерживала. Только с моим отцом.
– С Шиповым они могли еще дольше прожить, если бы его не убили.
– С этим? – Алиса презрительно хмыкнула. – Нет, я лучше про Сорди дальше расскажу. Он ведь едва не разрушил брак Феллини с Джульеттой Мазиной. Не верите? Он в нее врезался на съемках «Белого шейха». Бегал, ухаживал, в ногах валялся. Феллини, когда узнал, выгнал его, а был самый близкий друг, они еще с войны дружили. И в «Сладкую жизнь» он его не взял, а ведь написал сценарий специально для него. Федерико сам Марине рассказывал, когда мы у него гостили, – такой чудный старикан, такой проказник – все попки, попки женские на уме были. Я когда смотрю этот его фильм, все время представляю, как бы Альбертони там сыграл. И Мазина его наверняка любила – он такой ведь мужик бесподобный, такой красавец. И потом они ведь ровесники были. Не то что его Паньяни – старуха… Вообще, эти старые стервы, – Алиса высосала все до конца и швырнула бокал в траву, – эти пожилые шлюхи, они же… они же просто смешны! Ей пятьдесят лет, пятьдесят два даже, челюсти пора у протезиста ремонтировать, а она вешается на шею первому встречному придурку, который… который…
– Вы, Алисочка, всех женщин, кому за пятьдесят, не жалуете или только одну… Паньяни? – Кравченко положил руку на спинку дивана.
Алиса приблизила лицо к нему и вдруг сдавленно хихикнула:
– Марина – ужасная баба. Не делайте таких жутких глаз. Это я комплимент ей отпускаю. У-жас-на-я. Можете так и передать своему… приятелю в милиции. А они по простоте душевной думают, что она богиня неземная. Ваш Сереженька тоже точно на икону на нее готов молиться. А она… она женщина. – Алиса придвинулась еще ближе. – Это все из-за денег?
– Что из-за денег?
– Ведь милиция думает, что кастрата из-за денег убили, да? Из-за наследства? Кто-то из нас убил? – Она была не так уж и пьяна. Кравченко насторожился.
– Они мне ничего такого не докладывали.
– А, слушай, брось. Не докладывали! – Она потрепала его по колену. – А твои-то мозги на что? Или у тебя их тоже нет? Не верю. Ты умный, Вадюля. Ты тоже так думаешь. И милиция… Психа какого-то они ищут – смех да и только! А зачем тогда Гришу забрали? Он же ее брат. Теперь и ежу ясно. – Она стукнула кулачком по дивану. – Да как они смеют его в такой подлости подозревать?!
– Ну, если на то пошло, они и Корсакова забрали.
– Димон загремел за компанию, потому что он с ней спал, – Алиса махнула рукой. – Дурачок наивный. Влюбился – тоже мне, второй недозрелый Сорди. Она с ним бедному Генриху рога наставляла. Мы все еще удивлялись: взять себе в кровать такого тюленя!
– С кем это вы удивлялись?
– Да все – Майка, тетя Шура. Ну, висла б на своем Агахаше. Этот хоть целый гарем перетрахает – не устанет. Да, да, а ты и не знал? Агахаша-шейх такой у нас любвеобильный. – Она снова захихикала. – Дома-то, естественно, тихоня деловой, а на воле… Как-то раз в Амстердаме пошли мы в ночной клубешник: я, один мой приятель, Пит с проституткой и он с… Ладно, потом расскажу тебе про шейха, а то ты что-то оживился, смотрю.
– Корсаков, по-моему, тоже впечатление скромника не производит, – быстро заметил Кравченко.
– Зануда он страшная. А сейчас и совсем у него мозги съехали. Только в одном я его уважаю: Марину-то ведь он первый бросил. Сделал ручкой и addio!
– Отчего же у него мозги съехали? – Кравченко слушал все внимательнее.
– Если бы на твоих глазах твою жену с ребенком в лепешку расплющили, у тебя что, все бы дома остались? – Она вздохнула, и Кравченко снова почувствовал запах алкоголя.
– Жену с ребенком? Значит… Корсаков женился, и поэтому они с Мариной Ивановной расстались?
– Ну да! Я когда узнала – хохотала, чуть не лопнула: Марина-то его и на Антильские острова таскала, и машину ему подарила, и по ресторанам, и в Ниццу.
А он взял и наплевал: в девчонку втюрился. Да я ее знала – скрипачка одна, Наташка Краснова. Она в Московском симфоническом оркестре играла. Так, ничего особенного, и музыкант посредственный. Оркестровочка и только. А он, Димка, прямо на руках ее носил. Она быстренько от него подзалетела. Между прочим, они в Италии познакомились: он у нас жил, а она… Ее оркестр на гастроли приехал, и Марина решила им воспользоваться: задумала на радио вместе с ним записать «Орлеанскую деву». Ну а Димка как про ребенка-то узнал, взял и записал себе в паспорт кое-что прямо в консульстве. Машину загнал, деньги у него появились, они с Наташкой и махнули домой сразу после гастролей. Потом ребенок у них родился, все хорошо шло. А потом… она вместе с ребенком ехала Димку в аэропорт встречать – он снова в своем джазе деньги начал заколачивать для семьи. И попала в аварию. А он ехал мимо из Шереметьева и увидел их там… прямо на дороге. Ну и… С тех пор даже на фотографии их глядеть не может. Слышали, он все время «Шехеразаду» на кассете крутит?
– Да, он музыку все время какую-то ставит.
– «Шехеразада» в исполнении Московского симфонического. Всегда одна и та же запись. Там соло на скрипке на тему Шехеразады его жена играет. Только так он Наташку и вспоминает, а на фотографии смотреть не может. Это что, нормальный человек, по-вашему?
Кравченко не отвечал. Новлянская оттолкнулась от земли и медленно закачалась на своем диване.
– Конечно, пережить такое – никакого здоровья не хватит. Марина жалеет его, не пригласи – он сопьется или еще чего хуже. С него теперь станется. Хотя сейчас Димка вроде бы отошел немного. Год он вообще никого видеть не хотел. Она, когда узнала, сочувствовала, звонила ему, так, уже по-дружески, но он к нам не ездил. Тоска грызла, да и стыдно, наверное, было. А вот сейчас вроде бы ожил немножко. Вы не смотрите, что он там смеется, или улыбается, или еще что, – это у него маска такая. Когда его не видят, или ему кажется, что не видят, он совсем другой.
– А вы-то откуда знаете, Алисочка? – Кравченко отметил, как незаметно они перескакивают с «ты» на «вы» – и все с ее подачи.
– А я подглядывать за всеми люблю. – Новлянская снова оттолкнулась носком туфельки от земли. – И многое замечаю. Вот Димочку преспокойно можно заподозрить, что он кастрата мог прикончить – с больной-то головы. Так и скажите своему приятелю в милиции. Он способен, потому что тронутый. А Гришу… Григория Ивановича пусть не смеют подозревать! Он ни в чем не виноват. Он честнейший человек, рыцарь.
– Шипов никогда не был тем, кем вы его упорно зовете, Алиса Станиславовна, – Кравченко нагнулся и поднял бокал с травы. – Зачем вы так, а?
Она зло усмехнулась.
– Ненавижу его. Даже сейчас ненавижу. Щенок. Он всему причина. Он! Мы так жили, так чудесно жили все вместе. Марина была такая… – она закусила губу. – Мы были все одно целое, одна семья. А стоило появиться этому заморышу…
– Но ведь сначала появился Корсаков. А к Корсакову вы ведь так свою мачеху не ревнуете. Почему?
Она вздрогнула, точно ее хлестнули, и вдруг покраснела.
– Что вы… что ты еще плетешь? Кого это я ревную?
– Марина Ивановна вырастила вас с Петром. Признайтесь, вы очень любили ее?
– Я любила своего отца.
– А мачеху?
Щеки Новлянской залились краской еще гуще.
– Знаете, Алиса, – Кравченко провел пальцем по ее волосам. – Вы, если вас невзначай в милицию или в прокуратуру пригласят, не кричите там на всех углах, что вы убитого ненавидели.
– Они не посмеют меня ни в чем таком подозревать!
– Почему же?
– Потому что подозревать не в чем. – Она дерзко улыбнулась. – Так вы скажете своему милиционеру, что Димка – тронутый?
– А вы сами ему это сказать не желаете?
– Она же не мне – вам деньги платит, чтобы вы нашли ей того, кто зарезал кастрата.
– Он был не кастрат! И мне деньги не за доносы платят.
– А вы все же постарайтесь, проявите усердие. – Алиса легко поднялась на ноги. – А то я шепну Марине, что вы не желаете исполнять свои прямые обязанности. Да еще вон в постель меня пытаетесь затащить. Детектив!
Кравченко чуть не послал ее, но сдержался. Смотрел, как она идет к дому. И вдруг она круто повернула назад.
– Вадим, вы что… обиделись на меня?
Он встал – дама все же, нельзя быть невежливой скотиной.
– Обиделся, да? – Она виновато заглянула ему в лицо. – Ну, прости. Я не хотела, просто болтнула по глупости. У меня всегда так. Пит на меня постоянно орет, и Майка тоже. Язык мой – враг мой. А потому что хочется сказать правду, а получается, словно я со всеми намеренно собачусь.
Кравченко снова увидел ее пробор, полный перхоти, захотелось отпихнуть ее от себя и…
– Вот и тебя я тоже обидела. – Она взяла его за руку. – Горячая какая ладонь. И сам ты как пружина. – Она провела рукой по его плечу. – Вообще ты молодчина, по утрам вон бегаешь, я видела… Фигура у тебя что надо. Марина умеет выбирать себе мужиков. Нет-нет, не подумай, – она улыбнулась грустно. – Я не начинаю опять, как Пит скажет. Просто… что и говорить: умеет она это самое. И мужья у нее какие были, и секретарь, и любовник, и даже вот дете-ктив, – она снова погладила его – точно кошку, по-хозяйски. – А ты ведь найдешь ЕГО, я верю. От такого, как ты, никто не скроется. А хочешь, я тебе помогу?
– В чем? – Кравченко высвободил свою руку из ее влажной ладони.
– Хочешь, будем вместе искать убийцу? – Она все заглядывала ему в глаза. – Я ведь многое замечаю, я очень наблюдательная. А тут все с ума посходили. И словно гроза в доме собирается. И все боюсь чего-то… Ну хочешь, мы будем вместе с тобой в этом деле вот так? – Она сжала два пальца и продемонстрировала Кравченко.
– А зачем его искать? – Он чувствовал: зря сейчас скажет то, что скажет. Необдуманный это шаг, вредный, но сдержаться уже не мог: – Зачем искать убийцу, когда все и так ясно: достаточно шепнуть кому надо, что Корсаков мог это самое сделать, а Зверев Григорий Иванович не мог.
Новлянская опустила голову. Потом взглянула словно бы с сожалением, но во взгляде ее, холодном и блестящем, так напоминающем теперь взгляд ее брата, он прочел, что нажил себе в этом доме смертельного врага.
– Людей, предлагающих помощь от всего сердца, обычно принято благодарить тоже от всего сердца. Так меня еще мамочка учила. Ну что ж, – она вздохнула. – Отлично поговорили. И главное, все теперь стало на свои места. Да, Марина умеет выбирать, мастерица она, – глаза ее сверкнули уже бешенством. – Ничего не скажешь – выбрала себе! Муж – паралитик, любовник – неврастеник и кастрат, секретарь – кретин, а вышибала – цепной пес!
– Марина Ивановна первым из всех нас выбрала вашего отца, Алиса Станиславовна.
Она замахнулась и – он не стал защищаться – ударила ему в грудь кулаком, и сила удара была весьма ощутимой для такого хрупкого создания. Однако не удержала равновесия и, если бы Кравченко не подхватил ее, шлепнулась бы на траву.
– Пить с утра вредно. – Он подтолкнул ее к дивану, но она вырвалась и, спотыкаясь, побежала к дому.
Глава 18
Библия Чайковского, или соло на рояле
К полудню напряженное ожидание в доме достигло апогея. Внешне все вроде бы шло, как и обычно в эти траурные дни: приглушенные голоса, вкрадчивые вопросы и мягкие заботливые ответы, осторожно-предупредительные жесты. И вежливость, вежливость без конца. НО…
По их лицам Кравченко читал словно по книге: КАК ОНИ ЖДУТ возвращения Корсакова и Зверева. Как им не терпится убедиться собственными глазами в том, какими те станут после первого настоящего допроса. «Быть может, кому-то из вас хочется, чтобы вся вина за убийство Сопрано, – думал он, – свалилась на тех, кого действительно легче всего заподозрить: брата-наследника и любовника-отставника. Если они, конечно, сами тут руку не приложили…»
Однако изнывали в ожидании новостей все домочадцы по-разному. Марина Ивановна, к примеру, не покидала гостиной и то и дело вставала с дивана и подходила к панорамному окну на террасе, прислушиваясь – не раздастся ли шум мотора.
Георгий Шипов скучал на ступеньках террасы в гордом одиночестве. Бультерьер Мандарин, облаяв через ограду прошмыгнувшего кота, подбежал к хозяину и вспрыгнул ему на колени. Шипов обнял собаку, гладил ее, тормошил, потом достал из кармана куртки резиновый мячик и подбросил высоко в воздух. Мандарин кинулся ловить. Рыча, грыз мяч, потом слюнявый и мокрый мяч снова подпихнул хозяину. Тот снова бросил. Так они играли довольно долго, и впервые за эти дни лицо Шипова просветлело.
А в гостиной Майя Тихоновна и Петр Новлянский вели вполне светскую беседу, однако тоже все время чутко прислушивались к чему-то. И Кравченко оставалось только дивиться тому, о каких высоких материях способны были рассуждать эта толстуха-аккомпаниаторша и этот желторотый бизнесменчик с сачком. «Ну, он как-никак сын знаменитого дирижера, в такой семье вырос, наверняка с детства музыке учили, да, видно, не в коня корм. А на то, чтобы вот так языком трепать – знаний хватает», – ревниво размышлял он, потому что для него предмет их беседы был подобен китайской грамоте.
А говорили они ни много ни мало как об отличиях итальянской оперы-сериа, серьезной от оперы-буфф – комической, творчестве Кристофа Виллибальда Глюка,[2] и его оперной реформе, причем оживленно спорили, не сходясь в ее оценках. Майя Тихоновна долго распространялась о постановке «Париса и Елены», Новлянский с ледяной улыбкой подметил, что либретто, «написанное несравненным Кальцабиджи[3] действительно выше всех похвал».
Зверева отошла от окна и села на диван напротив них.
– Что же их так долго нет? Ведь их еще утром забрали. Вадим, успокойте меня, ведь их… не могут там оставить? Ведь это противозаконно, вот так ни за что задерживать?
– Конечно, противозаконно. Никто этого сделать не посмеет, – угодливо поддакивал Кравченко: ему хотелось послушать рассуждения «яппи», неожиданно оказавшегося таким оперным знатоком.
«Как мы еще плохо вас знаем, – думал он. – А каждый тут замочек с большим секретом. Вот и Пит тоже. Серега его коммивояжером простым представил с чудаковатым хобби, наглецом, презирающим быдло. А ты… ишь ты, и вправду «право имеешь», как папаша Достоевский говаривал. С таких-то высот презирать можно: Глюк, Кальцабиджи, античная опера… надо хоть в словарь заглянуть, кто такие, а то сидишь как с суконным рылом тут».